Robbie Williams — Morning Sun
— Майкрофт! Я оборачиваюсь на голос, едва не сталкиваясь нос к носу с вылетевшим из леса Грегом. В его лице ясно читается испуг, и я инстинктивно настораживаюсь, готовясь отражать опасность, когда понимаю, что это паника… иного рода. — Где, черт возьми, тебя носило?! — Я… — опешив, я растерянно оборачиваюсь на пруд, испытывая странное дежавю. — Всего лишь хотел умыться. — «Умыться», — повторяет он едва слышно, держась за грудь. — «Умыться», что б меня… Переведя дыхание, он выпрямляется и внезапно прижимает меня к себе. — Прости, — пристыженно бормочу я, только теперь понимая, как это выглядело в его глазах после того, как я чуть не умер. — Не думал, что ты проснешься в ближайшее время, чтобы хватиться меня. — Умыться! Я думал, ты… планолет… Я думал, они забрали тебя. Он дрожит, держа меня в замке рук так крепко, словно подозревает, что я все еще могу сбежать или раствориться в воздухе. — Как видишь, я жив. Не знаю, зачем и почему, но ты от меня так просто не отделаешься, — отвечаю я, стараясь успокоить его дрожь. Он столького натерпелся по моей вине. Я чуть не умер — дважды, и дважды был спасен… волей человека, работа которого заключается в том, чтобы режиссировать смерть. Несколько часов назад, прикрыв глаза, я некоторое время дрейфовал на границе жизни, — чувствуя, как последние силы покидают меня. Не было боли, не было борьбы, был лишь жар и спутанные, обрывочные воспоминания, — думаю, я был в горячке; смерть не сулила мне быстрого избавления. — И все же посреди всего этого, посреди жара, сжигавшего мои мысли и плоть, было что-то… что удерживало меня на грани. Я разлепил глаза. Грег спал; его грудь мерно вздымалась под моей спиной. Костер почти погас; вокруг было темно, не считая крошечной пульсирующей точки, казавшейся ослепляющей, вопиюще настырной в кромешной тьме. Она напомнила о пульсирующем жаре внутри, и я попытался смахнуть ее рукой, но та не сдвинулась с места. Постепенно глаза снова закрылись, но настойчивый писк продолжался, как бы я ни старался игнорировать его. Постепенно до меня начало доходить, что он требовал моего внимания. Все казалось таким нереальным, и я метался внутри собственной головы, словно в четырех стенах, пытаясь отыскать его источник, пока бесплодные попытки окончательно не истощили мои силы. Тогда сквозь наслоение лихорадки, бреда и сна пришло осознание. Я открыл глаза. Маленький металлический контейнер с парашютом упирался мне в руку, приятно холодя пылающую кожу. С трудом мне все же удалось пошевелить пальцами. Я поддел защелкивающийся замок и — облегченно выдохнул, когда крышка послушно распахнулась. Я наклонил контейнер на себя, ощупывая содержимое пальцами. Внутри был маленький бутылек. Это событие неожиданно придало мне сил, и на смену горячечному бреду пришел один из редких моментов, когда мое сознание казалось кристально-чистым и не тронутым жаром. Никогда еще я не мыслил так ясно. Я вспомнил Игры Ватсона и подарок, который прислал отец Грега, его тогдашний ментор. Кто-то был достаточно милосерден, чтобы прислать мне яд. Но почему сейчас? Неужели мои мучения не нашли своего зрителя? Может, смерть от переохлаждения не так стремительна, как мне кажется? Или, может, они понимают, что иначе Грег не бросит меня, чтобы дать такой желанный последний бой. Внутри контейнера была записка, но света от углей было недостаточно, чтобы прочесть ее. Я мог бы разбудить Грега, но в случае, если в бутыльке действительно яд, он только помешал бы моим планам. Так или иначе, я ничего не терял. Непослушными пальцами я открыл бутылек и выпил его содержимое до дна. Почти сразу я провалился во тьму. Странные, фантасмагоричные видения преследовали меня. Мне снилось, что на месте Мориарти был Грег, а выстрел сделал я. Мне снилось, что, несмотря на зияющую дыру в груди, он продолжал говорить со мной до самого конца, и что это видение преследовало меня и по возвращении домой. Раз за разом я снова проваливался под лед, но к тому времени, когда неведомая сила выталкивала меня, лед успевал затянуться и я снова и снова упирался в непроницаемую преграду. Мне казалось, что вода в пруду начинает кипеть, пока не превращается в языки пламени — в те моменты, когда лихорадка снова набирала силу, не желая отступать. Видения не прекращались, и каждое новое мучило меня по-своему. Это было так далеко от того спокойствия, что я испытал, найдя свою смерть под водой, что я начал жалеть, что не умер сразу. И все же, это было больше похоже на жизнь, чем на смерть, — где-то на краю сознания я знал. Я не умру. Я очнулся через несколько часов. Солнце уже взошло, успев прогреть воздух достаточно, чтобы тот приятно холодил покрытую липким потом кожу. Попробовал пошевелить руками — не считая слабости в мышцах, все было на удивление в порядке — даже лучше, чем до падения под лед, каким бы невероятным это не казалось. Жар прошел, и влажный спальник был отвратителен, так что я с радостью откинул его в сторону. Если бы я не знал лучше, то решил бы, что заново родился во второй раз за сутки. Не сразу, я понял, что благодарить за это стоит лекарство. Озадаченный, я оглядел пузырек и вспомнил, что к нему прилагалась записка. Она все еще была здесь, на дне контейнера, и я наклонил его на свет.«Снова ходите по тонкому льду, мистер Холмс?»
Я усмехнулся. Спасение пришло откуда я его не ждал. Что ж, может быть, чувство долга не пустой звук даже для капитолийцев. Грег отодвигается от меня, принимаясь ощупывать меня так, словно с трудом может поверить, что я здесь, из плоти и крови. — Но как? — Ты же сам сказал, что я поправлюсь. Наверное, я и правда крепче, чем кажется. — Чем казалось мне. — Ты держался как герой, — говорю я вслух, и он снова обнимает меня. — И видимо, у нас все еще остались друзья в Капитолии, — шепчу я только для него.***
— И что, будем просто сидеть и ждать, когда он придет за нами? Мы ведем этот спор несколько минут, что само по себе не имеет смысла. Он не желает сидеть сложа руки, а у меня нет плана. Можно подумать, я прямо сейчас могу найти десять способов достать закованного в броню Морана — желательно не приближаясь к нему на расстояние ружейного выстрела. — Нам не нужно десять способов, нам нужен один, — настаивает он. — Нас двое, но он уверен, что ты при смерти. Мы должны что-нибудь придумать, чтобы по крайней мере один из нас выжил. Я устало опускаюсь на берег. У меня нет энергии, чтобы думать, не говоря уже о том, чтобы драться, — не говоря уже о том, чтобы спорить с ним. — Ты сдался? — Не могу сказать, что сдался, но, уверяю тебя, в данный момент между спором с тобой и ружьем Морана, я выбрал бы последнее. — Отлично, — отвечает он в том же духе. — Я собираюсь доплыть до Рога и нырнуть на дно. Кто знает, может, с твоей щедрой подачи там еще осталось, чем поживиться. — Чудесно, — заключаю я, падая на траву под палящим солнцем. — Заодно проверь, не завалялось ли там еще одно ружье… на случай, если ты снова начнешь со мной спорить. — Знаешь, Майкрофт, а ты удивительно быстро пришел в себя для того, кто еще ночью был при смерти, — бурчит он напоследок, просто потому что последнее слово непременно должно остаться за ним. Я прикрываю веки, наслаждаясь теплом, когда рядом раздается плеск. Открыв один глаз, я успеваю заметить его удаляющуюся спину на фоне искрящейся на солнце воды. Клянусь, в прошлой жизни у него точно были жабры. В два счета преодолев расстояние до Рога, он выбирается на платформу. Маска для плавания бликует на солнце, пока он вытирает лицо, давая себе передышку. Отдохнув, он снова поднимается и, совершив впечатляюще изящный прыжок, исчезает под водой. Я сажусь на траве, принимаясь перебирать оставшиеся у нас вещи. Он прав, мне нужно придумать, что делать с Мораном. Мы могли бы выследить его, сыграв на опережение, вот только теперь, когда он собрал все детали, наши шансы… Детали. Неясное воспоминание загорается в голове точно огонек парашюта, вырвавший меня из агонии этой ночью. Неужели? Сердце начинает биться быстрее, но я стараюсь не давать себе лишних надежд, чтобы не было так горько ошибиться. И все же — мой разум не может сыграть со мной такую злую шутку. Я помню, теперь точно помню этот момент — редкий проблеск ясности посреди черного провала вчерашней ночи. Я вскакиваю на ноги, ища глазами куртку, которую мы так и бросили вчера. Дойдя до места, где все произошло, я опускаюсь на колени, избегая смотреть на кровавое пятно, оставшееся на траве после Мориарти. Одна надежда, что, даже в том состоянии, я сообразил отдать его убийце сломанную деталь вместо целой. С замершим сердцем поднимаю куртку с земли… Но капсулы нигде нет. Не может быть. Куда она делась? Еще не отчаявшись, шарю в воде на случай, если капсула могла закатиться туда, но, конечно, напрасно. Она давно бы всплыла. На что я только надеялся. Вспомни, что с тобой творилось. Разочарованный, я подхватываю куртку, когда слышу, как что-то ударяется о камни. Все это время капсула была там же, где я ее оставил — под самыми нашими носами. Я медлю, прежде чем потянуться к ней, говоря себе, что удача еще может быть на нашей стороне. Нагревшийся на солнце, шар обжигает кожу, но послушно загорается красным, когда я сжимаю пальцы. Забыв дышать, я ввожу код, думая лишь об одном. После всего, что мы пережили, пусть нам повезет. Палец замирает над последней буквой. Ну давай. Помоги мне еще всего один раз, и мы будем в расчете. Словно услышав, капсула выпрыгивает у меня из руки и, крутанувшись в воздухе, собирается в целую деталь. Получилось: случайно или намеренно, я помешал Морану собрать полный доспех. У одного из нас все еще есть шанс. Я возвращаюсь на свое место, пытаясь успокоить бешено стучащее сердце. Это еще ничего не значит, говорю себе я. Но по сравнению с прежним отчаянием, я снова смею надеяться. В этих мыслях я не замечаю, как Грег выбирается из воды и роняет что-то мне на колени. — Что это? — изумленно спрашиваю я. — Тебе. За все страдания, которых ты натерпелся из-за собственного упрямства. Я разрываю серебряную упаковку, не веря своим глазам: последнее, что я ожидал найти на Роге, это плитку капитолийского шоколада. Знай я, что они положили его, в самом начале, может, и не стал бы действовать так радикально. — Жаль не догадались положить сигарет. — Грег. Спасибо. — Скажи спасибо себе. Если бы ты не скинул это все под воду в первый день, Мориарти давно бы все прибрал к рукам. - Он открывает выловленные консервы и морщится. Каша. - Ну что, ты снова в духе? — Я отдал Морану сломанную капсулу. — Что? — похоже, он думает, что ослышался. Я и сам не уверен, хоть и видел все собственными глазами. — Не знаю, чем я думал. Если бы он заметил подмену, то пристрелил бы нас обоих, — добавляю я, прежде чем продемонстрировать ему собранный нагрудник. Еще не догадываясь, что он скажет, я чувствую на себе его пристальный взгляд и поспешно сворачиваю деталь. — Когда Моран появится… — Ты, — перебивает он. — Что? — Когда он придет, ты спрячешься и дождешься, когда он убьет меня. Когда прозвучит моя пушка, ты должен выстрелить ему в спину — но только после этого. Не смотри на меня так. Иначе мы застрянем здесь вдвоем, ты понял меня? О чем он говорит? Его слова не укладываются у меня в голове. Он повторяет их снова и снова, объясняя мне как ребенку, но понимает ли он, что требует от меня? — Почему я? — Игры были беспощадны к тебе. Если ты победишь… Ты должен выиграть. — И когда именно ты это решил? —спрашиваю я уязвленно, чувствуя переполняющую меня обиду. — Об этом ты думаешь, когда молчишь? Он вздыхает, отбрасывая прочь пустую жестянку. Как будто все это не стоит беспокойства, как будто мы обсуждаем, кто из нас уступит другому последнюю дольку шоколада. — Мы оба знаем, что это тот спор, который мы не сможем разрешить. Моран не ждет, что ты будешь в состоянии драться. Значит, так и поступим. Я прослеживаю его взгляд, вместе с ним наблюдая за движением облаков по зеркальной глади пруда. Безмятежность, с которой он говорит о моей победе, дает понять, что это не минутный порыв. Он думал об этом; кто из нас? — этот вопрос висит в воздухе уже давно, вот только теперь, когда у одного из нас есть неиллюзорный шанс выжить, я не могу справиться с реальностью того, что должно произойти. Это чувство — «я лучше умру», — не просто слова, это паника, с которой я остаюсь один на один. Лучше бы я умер прежде, чем увижу этот день. — Ты, кажется, даже рад, что все так обернулось, — говорю я вслух, заглушая рвущиеся наружу слова. «Не поступай так со мной». Если я не буду злиться, то начну умолять, — и это превратится в жалкую сцену, которая никому не нужна. — Ты знаешь, что это неправда… Раздавшаяся пушка заглушает его слова. Вздрогнув, мы смотрим друг на друга, еще не понимая толком, что это значит, пока правда — эта простая идея, очевидная любому, кто наблюдал за Играми, — оседает в наших головах, окрашивая мир в красный. Понимание обрушивается лавиной, круша планы, что мы пытались возвести как последнюю хрупкую защиту.Двое. Они оставляют нас вдвоем. Я зажимаю рот, чувствуя подступающую тошноту, чувствуя, как шок устремляется по телу ледяной волной. Тебе нужно взять себя в руки. С самого начала, мы приговорили себя к этому с самого первого дня. Но этот страх мне не побороть. Он не живет во мне, он владеет мной. Что же мне делать? Что же нам делать? — Вставай, — внезапно рука на плече дергает меня вверх. В слепящем солнце я поднимаю глаза, еще не осознавая происходящего, — но через мгновение отшатываюсь, считывая исходящую от него ярость. — Вставай, черт возьми, поднимайся!!! Еще не понимая, я делаю, как он говорит. Он отходит назад, вытирая лицо, и только теперь я замечаю в его руке молот. — Ну что же ты, бери лук! — кричит он, обхватив рукоять побелевшими пальцами, но шок не дает мне сдвинуться с места. Что происходит? — Разве я тебя не учил? Поняв, что ничего от меня не добьется, он бросается на меня и толкает в плечо — но в последний момент мне удается отреагировать и устоять на ногах. — Что ты делаешь?! — Бери лук, Майкрофт, иначе, клянусь, я забуду обо всем, что между нами было, и расправлюсь с тобой, как со всеми остальными. Ну же!!! Парализованный разочарованием, я все же наклоняюсь, нащупывая лук, не сводя взгляда с его лица, искаженного этой новой, неизвестной мне жестокостью. Это не он. Он не может так со мной поступить. Знал ли я когда-нибудь его на самом деле или все это только еще одна роль, с которой он сжился как с собственным лицом? Ответ на этот вопрос должен убить одного из нас. — Я не понимаю. — Что именно тебе не ясно? Все это время я ждал, когда до тебя наконец дойдет, но, похоже, я и правда такой хороший актер, как все они говорят, что скажешь? Холод его слов проникает в сердце, бьет прицельно по тому хорошему, что в нем осталось, что принадлежало ему. То, что я чувствовал вчера — ничто по сравнению с этой болью. Если он хочет убить меня, то не мог выбрать для этого более подходящих слов. — Ты мог убить меня в любой момент. Зачем ждать до последнего? Изображать… — шепчу я, сам не понимая, что размышляю вслух. Он знает, что в бою я ему не соперник, так почему? Осознание не заставляет себя ждать, но от этого не легче: — Я был полезен… В чем заключался его план? Дождаться, пока я помогу ему разделаться с Мораном, а затем взяться за меня? Но зачем, зачем убеждал меня в том, что он собирается пожертвовать собой? В этом нет никакого смысла. Слова могут обманывать, но не чувства. Я узнавал его отчаяние как свое, а я не лгал в том, что люблю его. Часть меня пытается уцепиться за эту мысль, пока другая насмехается над моей попыткой рассуждать о его мотивах. Однажды ты уже решил, что знаешь его, и посмотри, к чему это привело. — Заткнись и займи позицию. И подними этот чертов лук, — рычит он, крепче перехватив молот. — Это должно быть подобие честного боя. Я делаю, как он говорит, но не ощущаю ни тяжести лука, ни веса стрелы, озвучивая единственный вопрос, что бьется у меня в голове: — За что? — А разве не за что? Разве не ты убил всех этих людей? Разве ты не достоин смерти так же, как все мы? Я уже наставляю на тебя оружие, Майкрофт, что ты хочешь услышать? — Я хочу услышать правду. — Правду? Правда в том, что, если бы ты не вызвался добровольцем, я бы сейчас не стоял перед этим выбором. Но ты ведь не можешь не лезть, куда тебя не просят, ты слишком хорош для этого. Хотя, не скрою, водить тебя за нос все это время было несложно и даже приятно. Всего-то и стоило пары красивых слов и пары красивых жестов… Каждое его слово вонзается в меня как кинжал, но, если это действительно так, я дам ему высказать все, что у него на душе. Может быть, так боли станет достаточно, чтобы она перестала иметь значение. Может, это убьет меня раньше. — …и даже когда мы остались втроем, ты всерьез поверил, что я дам убить себя. Даже не догадывался, что все это было лишь нашим с Мораном планом. Сейчас на твоем месте должен был стоять он, но он пожалел тебя и решил дать тебе умереть самому. Наверное, боялся, что его не поймут в дистрикте, если он пристрелит нас обоих. — А ты не боишься, что тебя не поймут? — спрашиваю я, направляя все силы, чтобы владеть голосом. — Это единственная причина, почему я предлагаю честный бой. Ничего личного, Майкрофт. Эти правила придумали не мы, но мы еще можем закончить все с достоинством. — Ты просто пытаешься спасти свою шкуру. — Может быть, но разве не в этом весь смысл? «Разве не в этом весь смысл?», — раздается у меня в голове. Я вспоминаю Ватсона, его нежелание ставить нас в альянс, его вопрос, смогу ли я сделать выбор, его попытки научить меня драться. Все это время я боролся не с капитолийцами, не с собой и не с остальными, а только с ним. Все эти слова о том, как он хочет остаться собой, — ему даже не приходилось лгать. Он, охотник, с ранних лет живущий только для того, чтобы выжить. Из всех людей я должен был знать его лучше. Лестрад делает пять шагов назад, и этот отсчет отдается дробью у меня в сердце. Оставив между нами достаточно расстояния, он заносит молот для броска. Вот и все? Все закончится вот так? Все, что мы пережили, было ради этого момента? — Твои слова о любви. Все было ложью? Я знаю, что пытаюсь напрасно. От моих слов у него дергается губа. Ему должно быть противно объяснять такие очевидные вещи. Воспоминания стоят перед глазами, скрывая его лицо за размытой пеленой. Какая ирония: всю жизнь я учился не доверять чувствам, но теперь это все, что у меня есть против его слов. — На счет три, — произносит он, игнорируя вопрос. — Покончим с этим. Но я бросаю лук под ноги, не собираясь продолжать этот спектакль. — Какого черта ты делаешь? — ревет он. — Подними его, Майкрофт, иначе, клянусь… — Я не собираюсь в тебя стрелять. Если хочешь убить меня, сделай это сам, — отвечаю я, и понимание опускается на его лицо тенью, заставляя его потерять последние остатки самообладания. Я вижу, как он замирает, как волна паники накрывает его с головой. — Черт возьми, давай же, стреляй! Просто сделай это и закончи все! — Нет. Он опускает молот и расправляет плечи, прекрасно зная, что, в чем бы ни заключался его план, я не собираюсь ему помогать. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга, и в его лице я читаю страх вперемешку с сожалением — чувство, пропитывающее все вокруг. — Тогда я уйду и дождусь, когда за тебя это сделают распорядители, — дрогнувшим голосом говорит он. Я безоружен перед ним, но яростные слезы застилают ему глаза. Я чувствую, что в этот момент передо мной не он — не тот человек, которого я люблю, но лишь еще один игрок, в отчаянии готовый на все, чтобы достичь цели. И я не знаю, смогу ли достучаться до него, даже если в этом отчаянии виноват я сам. — Так это все был ваш с Ватсоном план? Пожертвовать собой, чтобы спасти меня? Он не отвечает, но это и не нужно. Их разговоры наедине, понятные только им взгляды: перед глазами живо встают все те моменты, когда я мог заметить, что они замышляли что-то за моей спиной. — Ты не понимаешь… — Чего? А обо мне ты подумал? Каково мне будет жить, зная, что ты умер от моей руки? — не выдержав, я срываюсь на крик. Я кричу, и это крик обо всем, что я пережил по его вине, о его упрямстве, о его сомнениях, отчаянии, что стоили нам так дорого. — После всего, что я пережил, ты снова делаешь это со мной? — Мир не крутится вокруг тебя, Майкрофт. — Ну конечно, — отвернувшись, устало смеюсь я, — потому что он уже крутится вокруг тебя. Так было всегда, и ничего не изменилось. <…> Куда ты собрался? — Я ухожу. — Ничего подобного, — говорю я, в два шага оказываясь за его спиной и останавливая его за плечо. — Мы пришли сюда вдвоем и так будет до самого конца. — Перестань! Хватит, — злится он, скидывая мои руки. — Ты не понимаешь! Ничего нахрен не понимаешь!!! Его реакция заставляет меня оторопеть, и я делают шаг назад. Пережитая сцена истощила нас обоих; эти десять дней превратили нас в призраков, и то, что мы цепляемся за прошлое, может быть единственной причиной, почему мы еще здесь. Прошу, будь честен со мной хоть раз. — Скажи мне. — Все пропало, Майкрофт. Все кончено, — глухо говорит он, пытаясь вытереть глаза, но слезы продолжают катиться по щекам. — Он убьет его, а потом… бог знает что еще. Моя семья, ты… — О ком ты говоришь? — спрашиваю я, уже догадываясь о продолжении. В этом его проблема. Всегда будет держать все в себе до последнего, и не выдаст того, что мучает его… пока не заведет нас обоих в место, откуда ни он, ни я уже не найдем выхода. — О Сноу. Имя Сноу звучит так громко, что мне кажется, будто он произносит его прямо у меня в голове. Дурное предчувствие, что преследовало меня все это время, дождавшись своего часа, поднимает голову, раскручиваясь внутри меня ядовитой змеей. Я должен был понять, что это не его идея. — Он что-то сказал тебе. Он кивает. Я смотрю, как он приходит в себя, не зная что сказать. Во мне поднимается ярость, но не на него. В конце концов все мы здесь пережили свою долю испытаний, и это, возможно, главное испытание для него. Но Сноу. Клянусь, я дождусь возможности схватить его за горло. Если я умру — даже лучше, так у меня будут развязаны руки и найдется достаточно времени, чтобы как следует подготовить план. И он уже не сможет остановить меня как Морана, потому что я не буду ослеплен ненавистью, как он. Я позволю ей кипеть на медленном огне, подпитывая меня изнутри, пока он не пожалеет, что сам сделал это со мной. — Я устал, Майкрофт, — шепчет он, пряча глаза. — Так устал. Ты должен узнать все. Ложь больше не имеет смысла. Ничего уже не имеет смысла. Когда он начинает свой рассказ, я слушаю его, не перебивая. Если помнишь, перед Играми меня забрали раньше. Мена сказала, что это делается, чтобы избежать накладок во времени, и я честно не предал этому большого значения, правда удивился, что в вертолете меня сопровождали только миротворцы, но решил, что кто-нибудь встретит меня в катакомбах. Однако, когда мы приехали, я оказался один. Меня завели в комнату и на все вопросы велели ждать. Я помню, что еще подумал, что Сатин таким образом решила отыграться на мне, заставив напоследок понервничать. Я решил ни за что не доставлять ей такого удовольствия. Но, когда через пару минут дверь открылась, в комнату вошла не она. Это был Сноу. Наверное, в тот момент вся жизнь пронеслась у меня перед глазами. Я не такой идиот, чтобы поверить, что президент приходит проводить трибутов лично. Я понял, что все это время ты был прав: нам конец. Я помню, как насторожился, а он рассмеялся и предложил мне присесть, но я остался стоять. Думал, сделаю хоть шаг и ноги откажут, а еще… боялся, что нас разделили нарочно и ты в опасности. Но он развеял мои сомнения. — Вас пригласили сюда раньше, чтобы мы могли поговорить без лишних ушей. Удивлены? Я не знал, что сказать. — О чем президенту разговаривать с простым трибутом? — О, — удивился он и снова рассмеялся, — разве не может истовый болельщик Игр прийти с напутствием к понравившемуся игроку? Ну же, Грегори, мне так хвалили ваше обаяние. Неужели вы не найдете для меня даже приветствия? И право, присядьте же, пока я не начал чувствовать себя незваным гостем в собственном доме. Кстати, как вам Тренировочный Центр? Я велел подготовить этаж согласно вашим вкусам. — Я оценил старания, — сказал я, садясь напротив него. — Вы сказали, что хотели поговорить? — Ох уж эта нетерпеливость молодости. Старости за ней нипочем не угнаться. — После Жатвы мне дали понять, что я весьма ограничен во времени. Он снова рассмеялся, обнажая искусственные зубы. Мне они тогда показались клыками. Вблизи от него исходил удушливый сладковатый запах… как будто… он отравлен изнутри, — он поэтому всегда носит с собой розу в петлице. Мне казалось, что этот запах пропитал меня насквозь. — Мне нравится ваша смекалка. И ваша прямота, признаться, тоже, не может не вызывать уважение. Едва ли кто-то из моего окружения решается хотя бы на четверть вашей дерзости, но я не держу на вас зла. Как вы уже сказали, ваши обстоятельства требуют особого рассмотрения, и наш разговор пойдет именно об этом. Я напрягся. Он говорил спокойно, но в каждом его слове слышалась угроза. Разве меня уже не послали на смерть? Что еще ему может быть нужно? — Вы, наверное, удивлены, что вас привезли сюда одного, но дело в том, что с некоторых пор ваша сопровождающая перестала справляться со своими обязанностями. Очень скоро сюда доставят вашего напарника, и она побежит рассказывать ему о том, как подбросила имя его брата в шар. Жутко назойливая дамочка и совершенно не умеет держать язык за зубами… Я уже догадался, что с Жатвой не все было чисто, но, когда он сказал об этом вслух, я почувствовал, как земля уходит из-под ног. Я думал, что попал в кошмар, но это было только началом. — Забавно, как все повернулось, из-за одной ошибки. От этой идиотки только и требовалось, что назвать нужное имя, а теперь по дистриктам гуляют неприятные слухи о фальшивом голосовании. Не смотрите так, я лишь приблизил неизбежное. Мистер Холмс — старший, разумеется, — давно на это напрашивался, зарабатывая очки влияния, и даже зашел так далеко, что втянул в это своего сына. Но я не расстроен. Признаться, в том, что Жатва выбрала именно его, есть какая-то высшая справедливость. От количества информации у меня закружилась голова. Я пытался связать все воедино, но мыслей было так много, что я чувствовал себя оглушенным. — О, я вижу для вас это новость. Что же, они даже не удосужились посвятить вас в свои планы? — Планы? — Некая группировка, самонадеянно называющая себя оппозицией, решила с вашей помощью устроить… как бы выразиться… то, что в народе называют маленьким французским словом «революция», а люди поумнее, вроде нас с вами, назовут изменой. — С моей… Каким образом? — Дело в том, что ваши отношения с Майкрофтом Холмсом — о, нет-нет, не отнекивайтесь, быть может, вам и удалось обдурить соперников, но только не меня. Ваша сопровождающая докладывала мне о каждом вашем шаге во всех подробностях. С этой точки зрения, Майкрофт был абсолютно прав: в Капитолии даже у стен есть уши. — Что вы с ней сделаете? — Ничего из того что она не заслужила, болтая своим длинным языком, и не раньше, чем она увидит последствия собственной болтливости. Так или иначе, она предсказала свой конец, начав работать на две стороны, однако, к сожалению для вас, она успела передать новость о ваших отношениях людям, которые надеются использовать их в своих целях. — Я все еще не понимаю. — Ну как же, вы молоды… и хороши собой… а народ Панема с давних пор питает страсть к слезливым историям. Своим выступлением на Жатве вы завоевали их симпатии, но ваш роман способен возвести их в ранг обожания. Наверное, виной тому были нервы, но я рассмеялся, чувствуя облегчение. Революция, планы? Мы были просто парой напуганных трибутов. Все вставало на свои места. Сейчас он скажет, что Игра уже началась и что первое испытание я прошел. — О, услышав об этом впервые, я рассмеялся прямо как вы, но позвольте первый совет — никогда не недооценивайте своих соперников. Мистер Милвертон — талантливый телевизионщик, и, уже поверьте опыту, нет более опасных врагов, чем бывшие друзья. Ему, несомненно, лучше других известны законы жанра и как лихо можно закрутить сюжет. И после раздумий даже я был склонен с ним согласиться. Что может быть лучше, чем трибуты одного дистрикта, убивающие друг друга? Только умирающие на руках любовники. Судьба второго трибута его даже не интересует, как, собственно, и будущее дистриктов — ему интересна только власть. Они надеются, что трагическая смерть вашего возлюбленного заставит дистрикты сопереживать вашей нелегкой судьбе и сделает из вас мстителя, который поведет людей за собой. — Почему я? — Вас проще будет протащить до победы, только и всего. Разве вы не заметили, что даже ваш ментор сделал ставку на вас? А уж поверьте, он совсем не глуп — пожалуй, это единственное, что держало его на плаву все эти годы. Ментор… В этот момент я так некстати вспомнил, как первое время злился на меня Ватсон — наверное, ожидал, что мной будет куда проще управлять. — Мистер Ватсон любит ходить по грани, и я давно за ним слежу. Каким-то образом ваш дистрикт не перестает меня беспокоить не в последнюю очередь благодаря его усилиям, но, к сожалению, он является слишком важным звеном цепи, чтобы устранить его сейчас. К тому же, он слишком полюбился публике. Может, если бы вы победили и заняли его место… Я думаю, вы гораздо умнее его и не хотите, чтобы пострадали невинные люди, я прав? Он посмотрел на меня с намеком — кажется, я начинал понимать. О каких невинных людях он говорил? Я сразу же вспомнил о семье и о больном брате. Для меня больше не было загадкой, как этот человек держал Капитолий в кулаке последние сорок пять лет. — Чего вы хотите? — О, совсем немного и ничего из того, что не произошло бы само по себе. Одному из вас все равно не жить. Ваша трогательная история с Майкрофтом Холмсом была обречена с самого начала, и вы знали это. В отличие от так называемой оппозиции я отдаю вам должное и верю, что вы поступите мудро. Кроме того, оказавшись в их руках, вы будете не больше, чем пешкой, я же предлагаю вам нечто большее. Вы уже проявили себя и сможете занять достойное место, если обыграете все с умом. — О чем конкретно вы просите меня? Я начинал терять терпение, мне не хватало воздуха. Ответ казался очевидным, но я не хотел верить. — Грегори, с вашей помощью или без нее, его дни сочтены. Вы же, при должной покорности, можете прожить долгую и счастливую жизнь. У вас большая семья, которая ждет не дождется возвращения своего героя. Сделайте этот выбор с умом. От вашего решения зависит будущее Панема. Не думайте, что я не понимаю, что назрели перемены, но нам катастрофически не хватает свежей крови. С этими людьми построить что-то новое невозможно — все, на что они способны, это грызться друг с другом за самые лакомые куски. Его тон сменился на уговоры, но от этого было только паршивее. Я понимал, что моя воля ускользает от меня, но ничего не мог с этим поделать. Если слова добивали во мне последние остатки сопротивления: — Не думайте, что мне не нравится Майкрофт. Может, в другое время у вас и был бы шанс, но ему не повезло родиться не в той семье и пойти не по тому пути. На самом деле он даже напоминает мне меня в юности — когда-то я чуть не совершил непростительную ошибку, считая себя умнее всех, но, в отличие от него, вовремя получил по носу и навсегда усвоил урок. Не позволяйте ему утащить вас за собой. — Я должен убить его? — Убить? Нет-нет, это было бы слишком просто. Майкрофт исключительно харизматичный юноша, да и вам это должно быть известно лучше других. Он произносит опасные речи, и люди слушают его, раскрыв рты. Мертвый — он представляет не меньше опасности, чем живой. Если вы убьете его, это только породит ненужные слухи. Вы должны не просто убить его, но заставить всех, — а главное, его самого, — поверить в ваши отношения и нанести удар в спину, когда он меньше всего будет этого ожидать. Сейчас у вашего дистрикта репутация бунтарей — я хочу, чтобы вы сделали Восьмой дистриктом предателей. Услышав все, я начал лихорадочно соображать. Его слова казались фантастикой, шуткой. Должен был быть выход. — Ладно, — сказал я, пытаясь собрать себя по частям. — Если я пообещаю, что больше никогда не подойду к нему… Оппозиция ничего не получит. Вы останетесь довольны? — И позволить случаю распоряжаться судьбой Панема? Для вас в этом нет никакого смысла, поймите: он все равно потонет, тогда как вы еще можете выплыть, если согласитесь замарать руки. И потом, что будет, если он, чего доброго, победит? Он оставил меня думать и взглянул на часы — такие же часы на цепочке, как у тебя. — У меня еще есть время подойти с той же просьбой к нему. Но отчего-то мне кажется, что вам бы этого не хотелось. Ведь кто знает, может, в отличие от вас он согласится. — Он никогда не согласится. — Потому что вы так хорошо его знаете? Сколько вы вместе? Неделю? Ведь до этой Жатвы он, кажется, вовсе не обращал на вас внимания. Не удивляйтесь, мне известны и такие подробности. Вам самому это не кажется подозрительным? — А если я откажусь? — Тогда вы рискуете не досчитаться одного из братьев — думаю, несмотря на величину вашей семьи, вы и ваша матушка все же будете горевать. Но из уважения к вам мне бы не хотелось прибегать к таким мерам. Что бы ни говорили в Восьмом, я вовсе не так жесток. У всего, что происходит, должна быть цель. — Не боитесь, что люди узнают и все поймут? Он рассмеялся. — Это он вам сказал? Совет номер два — не верьте всему, что он говорит. Майкрофт большой мальчик, и его отец вовсе не так бесполезен, чтобы не научить его паре-тройке вещей. Он солгал, чтобы получить от вас то, что хочет. Мало ли что может случиться с больным ребенком или с беременной женщиной? Никто даже не поймет, если что-то пойдет не так. Удивлены? Но я не виню вас за доверчивость — я не просто так сказал, что он напоминает мне меня. Неужели вы думаете, что значите для него больше, чем семья и будущее Панема? Ради революции люди шли и на большие жертвы. Кто знает, быть может, он с самого начала был в курсе этого плана… В этот миг не было человека, ненавидевшего его сильнее. Я пошарил глазами по комнате, но словно продумав это, из нее убрали все острые предметы. Мне хотелось проткнуть его тощую шею, даже если это грозило стать последним, что я сделаю в этой жизни. Заметив мой взгляд, он растянул губы, давая понять, что разгадал задумку. Одна мысль остановила меня: если мне не удастся убить его — тогда моей семье точно не жить. — Где гарантия, что после меня вы не пойдете к нему? Что вы выполните все, что обещали? Он улыбнулся — как родитель перед нерадивым ребенком. Я почувствовал себя глупым. Конечно, не в моем положении было требовать что-то от палача. — У вас есть мое слово, и поверьте — это редкая валюта. Так у меня есть ваше слово? Его водянистые глаза впились в меня. Он ждал ответа. — Да, — больше всего на свете я жалел, что не мог отрезать себе язык. Но мне нужно было подумать. Я еще мог тянуть время. — Замечательно, — с улыбкой, он поднялся с кресла, и я почти вздохнул с облегчением. Мне хотелось оказаться подальше от него, от этого удушливого запаха и от этой заговорщической улыбки, как будто между нами теперь было что-то, известное только нам двоим. — Ах да, и еще одно: ради всего, что вам дорого, удержитесь от того, чтобы поведать об этом разговоре Майкрофту или подавать вашему ментору знаки с экрана. Помните, что у вас слишком большая семья. В отличие от вас, люди могут не заметить потери одного из них. Если мне что-то не понравится, хотя бы одна маленькая деталь, смерть Майкрофта Холмса от вашей руки покажется вам избавлением. Так что совет номер три: держите себя в руках, тем более что, поверьте моему опыту, на Играх это может оказаться важнее всего. Кроме того, у вас все равно ничего не выйдет, но тогда все наши договоренности перестанут иметь силу. Я молчал. — От вашей руки или нет, он все равно умрет, и, чтобы пресечь любые попытки неповиновения, я проследил, чтобы на Арене был человек, напрямую заинтересованный в том, чтобы его смерть запомнилась надолго. Будучи алчным от природы, тот выставил свои условия, весьма нескромные даже по меркам того, что стоит на кону. Разумеется, я никогда не пойду на них, но на данном этапе ему об этом знать совсем не обязательно. Как видите, мистер Лестрад, телевидение — этакий мир внутри мира, где кого угодно можно заставить поверить во что угодно. У вас же есть мое слово. Воспользуйтесь им с умом. Он вышел за дверь, а я уронил голову на руки. Вокруг витал все тот же удушливый запах, мне казалось, что у меня вот-вот разорвется сердце. Когда пришел Ватсон, мне пришлось собрать себя по швам. Кажется, он заметил что-то неладное, но я знал, что Сноу слушает каждое наше слово. Он отдал мне талисман, и мы попрощались. Я думал только о том, сколько известно тебе. Я обдумываю его слова стараясь оставаться хладнокровным, даже если сказанное им перевернуло мой мир. — Ты не мог гарантировать, что он не сказал мне то же самое. Все это время ты подозревал меня… А я… медальон… твои слова о каком-то плане. Я ничего не знал. — Я не знал что думать, Майкрофт. Когда я смотрел на тебя, то видел, что ты не лжешь, но потом в моей голове все время звучал голос Сноу, понимаешь? — Когда? Мне приходится контролировать себя, чтобы не сорваться, но понимает без лишних слов. Если бы только я знал об этом с самого начала! — Когда они устроили то испытание с туманом. Я понял, что они в отчаянии. И что Сноу не говорил с тобой. Позже, когда ты начал рассуждать о шансах, что могут победить двое… Ты был таким… я окончательно убедился, что ты ничего не знаешь о плане оппозиции. — Ты был разочарован. — Просто почувствовал себя гадко. Я обвинял тебя, когда на самом деле ты один не подозревал о происходящем. — И что ты собирался делать? Я не понимаю. — Сперва я решил, что просто последую нашей договоренности и буду держаться на расстоянии. Это не было выходом, но я не мог придумать ничего другого, надеялся, что, может быть, если Сноу увидит, что задумка оппозиции проваливается, то он от нас отстанет. Но потом… когда ты открыл медальон… — Я открыл ящик Пандоры. — Я понял, что все бесполезно, что игра уже началась независимо от меня. Мне оставалось только следовать указаниям Сноу. — Изобразить, что любишь меня, — подсказываю я, хотя он отказывается произносить это вслух. Я просто облегчаю ему задачу, как делаю всегда. Что ж, стоит отдать Сноу должное — он знал, кого выбирать. Я ни разу не усомнился в происходящем, хотя стоило бы. Если вспомнить, он даже намекал мне. Он мрачнеет. Тот хрупкий мир, что мы так беспечно пытались создать, рушится у нас на глазах. Я знал, что это произойдет, но не ожидал, что, оплакивая обломки, найду среди них лишь наслоения лжи. — Когда спонсоры перестали помогать нам, я думал, что это из-за меня, из-за моего отказа следовать плану, понимаешь? Может быть, Ватсон и эти все эти люди, поставившие на меня, уже были мертвы. Каждую минуту я был в аду, я… С одной стороны это — с другой ты. Ты не хотел привязываться, но именно ты первым нарушил нашу договоренность. Что я должен был думать? Я не знал, сколько тебе известно, но даже если бы знал, держаться на расстоянии от тебя было мукой. Можешь представить, как невыносима была мысль о том, что я трачу наши последние дни, предавая тебя. Я… не жду, что ты мне поверишь, но это правда, — тихо добавляет он. Он выглядит таким сломленным, что, даже несмотря доводы разума и сокрушительное разочарование, при взгляде на него у меня сжимается сердце. Потому что в отличие от него, мне не приходилось лгать. Я правда влюблен в него. Как бы глупо это ни звучало сейчас. — Я больше не мог это выносить. Тогда я решил, что есть еще один выход. Если я заставлю тебя убить меня, то план оппозиции провалится и, может быть, Сноу не станет мстить моей семье. Это было паршивой идеей уже тогда, и я почти надеялся, что тебе известно о плане Сноу и ты снимешь с меня это бремя. Но ты просто… даже когда я… ты все равно… Он смотрит вперед себя, и я знаю, но может, просто надеюсь, что знаю, что в этот момент он говорит правду: — Я люблю тебя. Но если я действительно тебе дорог, ты должен убить меня и стать победителем. Это единственный путь. Может быть, если моя смерть будет достаточно жестокой, Сноу закроет глаза на остальное и отстанет от моей семьи. Или нет. Мне уже все равно. Я не могу выбирать между вами. — Есть еще один выход. — Какой? — Я все еще могу умереть. — Нет. — Уже не важно. В этом всем моя вина. Если бы я не злил Сноу, ничего этого бы не случилось. Ты бы победил и вернулся домой. — Нет, — отрезает он. — Я не могу убить тебя, Майкрофт. Не проси меня, я просто не смогу, как ты не понимаешь? — Очень жаль. Но тогда, тебе придется притвориться еще один, последний раз. Мой голос дрожит, но, даже если это звучит жестоко, я остаюсь твердым. Он закрывает глаза, накрывая голову руками, как будто больше не может выносить этот мир. Но это не страшно. Когда мысли вступают в противоречие с чувствами, ты обращаешься к тому, что знаешь лучше всего. Взгляд Сноу сейчас направлен на нас. Он все еще ждет. — Я устал. Не могу даже думать об этом сейчас. Видя как он измотан, я решаю не настаивать. Нам обоим нужно о многом подумать… Многое… решить. О чем думают люди, зная, что это их последние часы? Проводят ли они ревизию жизни, чувствуют подъем или апатию, страх или смирение перед неизбежным? Как бы то ни было, я ощущаю лишь огромную усталость, словно на меня разом свалился вес всех прожитых лет. — Будем надеяться, что у нас еще есть время, — говорю я, напоследок сжимая его руку. Не важно, что произошло между нами. Как я уже сказал, мы пришли сюда вместе, и никто не останется один. Миру нечего нам предложить, но я могу обещать ему хотя бы это.***
Вечер приближается неумолимо. Должно быть, Сноу великодушно дает нам шанс подумать — по крайней мере, распорядители больше не пытаются убить нас. В озаренном последними лучами воздухе нет и следа угрозы. В эти мгновения, сидя у воды, глядя на мерцающую дорожку, что заходящее солнце проложило по темнеющей поверхности пруда, я впервые встречаю мысль о том, что мы остались одни, без страха. Так тихо и спокойно. Во мне больше не борются никакие чувства. Ничто не волнует меня теперь, когда я узнал правду. И если это конец — что ж, таким он и должен быть. Он, я. Мы надеялись избежать боли, но всегда знали, что эта идея была нашим общим самообманом. И дело не в том, что мы позволили себе эти чувства; не в прикосновениях и поцелуях, что были для нас словно крики о помощи. Отставив прочь любовь, мы слишком крепко вросли друг в друга, и, что бы мы ни делали, какой бы лжи ни следовали, этому было уже не помочь. Когда мы встретились впервые, шел дождь. На самом деле, не разразись в тот день такой ливень, мы вполне могли пойти разными дорогами. У меня не было друзей: в это сложно поверить — тогда не было даже Шерлока; но именно в первый день школы, оказавшись посреди галдящего вихря будущих одноклассников, я, единственный ребенок обожающих родителей, впервые осознал свое одиночество. Я был один — и в том мире, который вовсе не казался другим враждебным, я чувствовал себя комнатным растением, внезапно угодившим в бурю. Отец отдал мне свой зонт-трость — ни у кого из других детей не было зонта, — просто потому, что никому из них он не был нужен. Они с визгами сбегали по крыльцу, радостно шлепая по лужам, пока я стоял у лестницы, тихо ненавидя этого монстра, который ко всему был едва ли не больше меня. — Да чтоб тебя, — произнес голос рядом со мной. Я резко обернулся, обнаружив возле себя мальчишку, морщившего нос на поток воды, стекающий перед нашими глазами сплошной стеной. Я узнал его, конечно; из всех моих одноклассников этот обещал стать самым невыносимым. Первый день школы успел изрядно его потрепать — от аккуратной прически, которую его мать несмотря на протесты пыталась соорудить у него на голове, не осталось и следа. При всем этом он умудрился где-то вымазать нос. В одной руке он держал альбом, который все никак не мог запихнуть в порванный рюкзак. — Ну давай же, гадская гадина. Если еще тебя намочу, мне точно крышка. Как будто мало мне порванного рюкзака… Я посмотрел на него со смесью ужаса и благоговения. У меня дома так никогда не выражались. Заметив меня, он улыбнулся. У него во рту не было двух зубов, что, кажется, ни капли его не смущало, — а может, даже было поводом для гордости: у меня-то все детские зубы были на месте. — Ну, как-то так, — сказал он, в конце концов воткнув альбом на место потрепанного школьного учебника, и оглянулся вокруг с явным намерением запихнуть его куда-нибудь до лучших времен. — По-моему, за учебник тебе влетит больше, — набравшись храбрости, заметил я. — Не боись, вряд ли кто-то позарится на такую рухлядь, — ничуть не смутившись, отозвался он. — Ого, — выдал он вдруг, вытаращившись куда-то мне в ноги. Почувствовав неладное, я посмотрел вниз, чтобы понять, что именно вызвало это восхищенное «О» на его лице. Он смотрел на мой зонт. — Ты про это? — переспросил я, не веря, что кто-то в здравом уме мог позариться на этого уродца. — Шутишь? Обалдеть, я думал такие только у важных шишек бывают! У нас был один, самодельный, но он только и делал, что ломался. — У нас таких два, — зачем-то ляпнул я. Он посмотрел на меня с недоверием. — Ты Майкрофт, да? Слышал, как тебя называли во время переклички. Я кивнул. — Круто. А я Грег. Махнемся? — На что? — спросил я с интересом, решив пока умолчать о том, что счел бы за радость избавиться от этой ноши. Грег оглядел свои руки, как будто в них могло появиться что-то, кроме видавшего виды учебника по математике, который мог заинтересовать разве что печь. — А что ты хочешь? — Твой альбом, — заявил я, уже готовый к тому, что он засмеется, но он молчал. На его перемазанном грифелем лице отразилась борьба. — Идет, — со вздохом согласился он, уже доставая из сумки альбом и запихивая на учебник на его место. — Ты серьезно? Он прищурился. — А что, уже решил дать заднюю? Я пригляделся к альбому, заметив, что, несмотря на первый день, в нем уже были рисунки. Судя по лицу Грега, его самого не радовала перспектива расстаться с такой вещью, и все же он смотрел на меня с вызовом, который я, отчего-то, не мог не принять. — Лучше так. Я одолжу тебе зонт на время, если… нарисуешь что-нибудь для меня. Рисование, наряду с чтением, были моими любимыми занятиями, что, в общем-то, было неудивительно. До этого самого дня воображение было моим единственным другом. — Идет, — сходу согласился он. Я отдал ему зонт, с удивлением глядя на то, как загорелись его глаза. Он раскрыл его, а затем повторил этот фокус еще несколько раз, — каждый восторг сильнее предыдущего. — Класс. А когда мне его вернуть? Я задумался. — Когда в следующий раз пойдет дождь, — сказал я, в тайне надеясь попрощаться с этим уродцем навсегда. — Ой, — устроив альбом под мышкой, спохватился он. — А ты как сам без зонта? Я пожал плечами. Мой новый знакомый взвесил в руках свой многочисленный багаж, соображая. — Знаешь, что? Да здесь места для нас обоих! Я провожу, только чур ты его держишь. <…> Уверен, что тебе не влетит от родителей? Вопреки надеждам, дождь продолжился и на следующий день. Но каково же было мое удивление, когда утром, выйдя на улицу, я увидел своего нового знакомого, ожидающего меня под зонтом. Я не успел заметить, как это вошло в привычку: тот у кого в дождливый день оказывался зонт, провожал другого в школу или домой, — пока вскоре не стало ясно, что зонт был всего лишь предлогом. — Я все еще храню тот рисунок, — говорю я, щурясь в заходящем солнце, вспоминая пожелтевший альбомный лист, где мы вдвоем были нарисованы под зонтом. Он улыбнулся, не открывая глаз, как будто сразу вспомнил, о чем я. Я позволил себе в последний раз засмотреться на то, как вечерок озаряет золотом его смуглую кожу. — Мои детские каракули. Твой зонт… — Это был печальный конец, — говорю я, вспоминая, как этот уродец попал под поезд в истории, об обстоятельствах которой я предпочел бы молчать. — Ты был таким беззащитным. Черт… это было так давно, а кажется, будто вчера. Я молчу. По какой-то причине, мне не приходило в голову, что он тоже об этом помнит, но от этого только… хуже. Осознавать, что он чувствует то же самое, больнее, чем справляться с этим одному. — Ни о чем не жалею. Не хочу больше ни о чем жалеть, — наконец говорю я. В глубине души я надеюсь, что он скажет то же, но мы оба знаем, что это не так. Мы оба сотканы из сожалений, и, как бы мне ни хотелось обманываться, это — история без счастливого конца. Он протягивает руку, дотрагиваясь до моей ладони мизинцем. — Не мастер красивых слов. По крайней мере, когда нужно говорить правду. — Лучшие слова никогда не приходят в лучший момент, Грег. В конце концов нам всегда приходится выбирать что-то одно. — Я люблю тебя, — шепчет он. — Даже если для этого никогда не было лучшего момента. Вместо ответа, я прикрываю глаза и устраиваю его ладонь у себя на груди.***
Паузы между ударами сердца становятся все длиннее. Все мои чаяния и надежды, все страхи и вся боль, что составляли мою жизнь, по крупице устремляются в нижнюю колбу часов, а я могу лишь смотреть. Власть — интересная штука. Сноу думает, что обладает ей; но владеть телом не то же самое, что владеть душой. Тело — всего лишь оболочка, но душе чужды границы, она не знает рамок и не признает господства, кроме того, что выбирает сама. А еще — она живет вечно. С этой точки зрения самый могущественный человек в Панеме вовсе не президент Сноу, а тот, с чьей душой ему так и не удалось совладать. Его пальцы ложатся на рукоятку ножа, медленно вытаскивая его из моего ботинка. Словно спрашивают разрешения предать меня. И ты… И ты. Несмотря на ожидание, удар все равно застает врасплох. К такому нельзя быть готовым. Хватая воздух, я распахиваю глаза, чтобы взглянуть на него в последний раз. Упрек и боль. Последние песчинки перетекают в нижнюю колбу, оставляя после себя горькую пустоту. Мне всегда было интересно, что происходит в этот короткий миг, отделяющий жизнь от смерти… Успею ли я понять, услышу ли выстрел пушки по самому себе, как жирную точку в конце прочитанной книги. Выходит, что да. — Это ты не понимаешь. Сноу не важно, как именно мы это сделаем, если он получит то, что можно показать остальным. В его взгляде сомнение, но другого выхода у нас нет. — Что ты предлагаешь? Дождаться подходящего момента. Обыграть все так, будто ты только и ждал, пока не представится шанс. Все знают, что я верю тебе как самому себе. Может, ты не хочешь этого делать, но не знаешь иного пути. Отчаяние уже давно решило все за тебя. — Пушка срабатывает, когда датчик перестает регистрировать пульс, так? На самом деле эту идею мне подсказал Шерлок. Может быть, его новое увлечение медициной в конце концов оправдает себя. — Если пережать артерию под мышкой, датчик примет отсутствие пульса в руке за сигнал о смерти. Рассуждать об этом неожиданно легко. Куда труднее принять отведенную тебе роль. — Вот так просто, стать твоим убийцей? И что будет дальше, после того как выстрелит пушка? — Это не важно. Мне все равно не жить. Ты слышал Сноу: даже если я выиграю, мои дни сочтены. Он знает, что никогда со мной не договорится, но у тебя еще есть шанс. — Думаешь, меня ждет другая участь? С чего ты взял, что мне он поверит? — Тебе даже не нужно ничего придумывать — он сделал это за тебя. Скажи, что потерял голову от любви. На самом деле, он даже будет у тебя в заложниках. Ты нужен ему как его сторонник. Убрав тебя, он поставит мат самому себе. Люди начнут гадать, что произошло здесь на самом деле, но больше некому будет подтвердить его слова. — Не сработало. — Не может быть, — говорю я, когда пушка в небе затихает, но вопреки нашим ожиданиям финальные фанфары так и не звучат; никто не объявляет о его победе. Вечер тих и спокоен будто ничего не произошло. — Что-то пошло не так. — Он хочет, чтобы все было по-настоящему. Напрасно мы думали, что нам удастся его переиграть. Воскреснув из мертвых, я задумываюсь. Если Игры не закончились на мне, значит, остался только еще один вариант. Невозможно, но… вчера, в гроте, когда мы проснулись от пушки. Мы думали, что проснулись от пушки. Что, если это был всего лишь гром? — Здесь есть кто-то еще, — поднимаясь с земли, говорю я, пока он пытается осмыслить мои слова. Моя одежда в его крови. Какая жалость, что такая идея пропала зря. — Что?.. — Мы ошиблись. Или, лучше сказать, нас обвели вокруг пальца, — выплевываю я, злясь на собственную беспечность. В памяти всплывают события прошедших дней, те люди, что выложили дорогу из тел, чтобы мы могли дожить до этого момента. Четверо на бойне. Пристес и Аврелий. Альма. Шеппард. Деметрий. Руди. Мейсон. Ил-о. Тимбер, Сильван… Но произошедшее после смерти Мермейд сливается в одно пятно допущений. О том, что в пещере вместе с Вольтом умерли Эшли и Саммер мы знаем только со слов Мориарти. И Джаспер… При мысли о профи я холодею, в панике ища глазами лук. Как глупо, глупо! Как я мог списать его со счетов? — Ты уверен? Я бросаю к его ногам молот, задерживая взгляд на его испачканных в крови руках. Наш спектакль кажется мне теперь полным идиотизмом. — Идем. Мы здесь как на ладони, — говорю я не глядя, но так и не дожидаюсь ответа. Почувствовав неладное, я поворачиваю голову. Замерев на месте — в одной руке молот, в другой — нож, — он смотрит в сторону леса так, словно увидел приведение. Лук у меня в руках, но как назло колчан со стрелами лежит на земле в паре футов от меня. Я мог бы броситься к нему, но что-то подсказывает, что стоящий за моей спиной не оценит такого порыва. — Спокойно, — предупреждает Грег, медленно опуская оружие на землю. Почему он не нападает? Видя это боковым зрением, я почти решаюсь на рывок, но… — Сделаешь это, и я выстрелю, — предупреждает голос, который я ожидал услышать меньше всего. Не может быть. Теперь, в самом конце, его тягучие раскаты напоминают мне об эхе прогремевшей по нему пушки. О потрясении, что мы испытали, узнав о его смерти. И, без сомнения, о своей роли в ней. За какие-то секунды в моей голове проносятся все одиннадцать дней, что мы провели здесь. Если бы я знал, как все обернется для нас в конце… — Подними руки, Майкрофт, — повторяет он. Я чувствую на себе взгляд Грега и краем глаза улавливаю едва заметное движение головой — «нет». Но останавливает меня не он, а щелчок взведенного курка. Оставив попытку, я медленно поднимаю руки, уже слыша его легкие шаги за спиной. Лишившись лука, я зажмуриваюсь, проклиная себя. Он ломает его пополам, отбрасывая в сторону как бесполезный мусор. — Теперь можешь повернуться. Хочу, чтобы вы оба видели, что я собираюсь сделать. Все еще на коленях, я поворачиваюсь в его сторону. Взгляд прослеживает дуло ружья, которым он продолжает целиться в Грега, и останавливается на его бледном как смерть лице. Он выглядит так, словно побывал на том свете и вернулся обратно. Он был на том свете, но как ему удалось вернуться? — Зачем ты это делаешь? — спокойно спрашивает Грег. Его слова вызывают горькую усмешку. Не выпуская ружья, он поднимает руку, растирая шею. В момент, когда он отнимает рукав, я вижу страшный след от удавки на его шее и сглатываю. — Может быть, ты спрашивал себя, зачем вы бросили его умирать? Конечно.Прямо сейчас он цепляется за последнее, что может вернуть ему подобие справедливости. Это так поэтично и прозаично одновременно. Переживая боль, мы невольно тянемся за лекарством — и не мне удивляться, что единственным антидотом к этому яду оказывается месть. Я думал, что, умерев, найду избавление. Но, как и все в этой жизни, его тоже надо заслужить. Из всех, кто здесь был, мы оба понимаем это как никто. — Это не поможет. Сильван замирает, переводя взгляд на меня. Он знает, о чем я говорю. — Сколько ты уже не спал? — А какая разница, если, закрывая глаза, я вижу одно и то же? — Мне жаль, правда. Но, поверь мне, этим ничего не исправишь. Если хочешь отплатить мне — я не буду сопротивляться. Оставь Грега. Он ни в чем перед тобой не виноват. — Майкрофт. Сильван вытирает покрасневшие глаза рукавом. — Не говори со мной так, как будто тебе что-то известно. Тебе не жаль. Мы еще могли его спасти, но это ведь не входило в твои планы, правда? — он качает головой, будто ждет от меня подтверждения собственных слов. — И как я не понял сразу… — Я понимаю, почему ты так думаешь, — вглядываясь в его болезненное лицо, отвечаю я, видя в этом свой шанс. — Если бы я мог убедить тебя, что не желал зла никому из вас, я бы сделал для этого все. Но, я уверен, что мои слова сейчас ничего для тебя не значат. Именно поэтому я не буду убегать. Я готов принять на себя всю вину. — Майкрофт! — предупреждающе начинает Грег, но запаздывает с этим на пару секунд, потому что дуло уже уставляется на меня. Я вижу, как дрожит палец на спусковом крючке. Смотрю в его глаза и не могу отделаться от мысли, что на его месте мог быть я. — Ты задумал это с самого начала, просто признай это. Втереться в доверие, а потом избавиться от нас. Я должен был понять, когда ты стрелял в него в первый день… — шепчет он, не веря собственным словам, но я вижу, что в его состоянии он уже не может понять, что правда, а что — ложь. — Если ты так уверен, тогда подумай, зачем мне это? Если я мог дать вам умереть от яда и не усложнять себе задачу? — Я… не знаю, — шепчет он едва слышно. — Ты не найдешь ответ, поэтому что это неправда. Я никогда не хотел зла никому из вас. Никто из нас не отводит взгляд, словно на его конце, под невидимой вуалью, кроется ответ на главный вопрос — каково это быть на месте другого; я словно в бреду, но лишь голос Грега, отчаянно пытающегося спасти положение, приводит меня в чувство. — Вы сами предложили альянс. Ты не понимаешь, что говоришь. Тебе нужна помощь. — Грег прав. Это не ты. Твои мысли затуманены горем. Мои слова для Сильвана как яд; слезы уже не перестают катиться по его щекам. Мне становится безгранично жаль его — человека, чья жизнь обрушилась на наших глазах, но который не смог найти успокоения даже в смерти. Некоторым из нас не везет больше других. Наши тела, чувства, мысли — они не успокоятся, пока не сломают каждую деталь, чтобы у тебя уже не было шанса собрать себя заново. И чем сильнее ты сопротивляешься, тем больше удовольствия смотреть, как ты распадаешься на части. — Вы не понимаете… — шепчет он наконец. — Я убил их. Джаспер и Моран. Боже, я убил их… Он сказал… Я… — Ты еще можешь все исправить. Опусти ружье. Мы оба знаем, что ты не хочешь этого делать, — настаиваю я. — Нет. Нет, — повторяет он, словно очнувшись от сна. — Я должен, иначе… Внезапно до Грега доходит смысл его слов. — Что он тебе сказал? Это он, Сноу? Что он тебе… — Я просто хочу еще раз его увидеть, — глотая слезы, мотает головой Сильван. — Его… — похолодев от осознания, перебиваю я. — Он мертв. Ты же был там, ты сам видел, что туман сделал с ним… Но Сильван продолжает мотать головой, словно пытается сбросить наши попытки достучаться но него. — Туман? Неужели вы не поняли? Они могут заставить нас видеть то, что хотят. Туман — просто иллюзия. Газ, вызывающий галлюцинации. Ты чувствуешь запах гари, и думаешь, что вокруг пожар; видишь, как туман настигает одного из вас, и думаешь, что тот сгорел заживо. Вот так просто, да? Просто еще одна игрушка из лаборатории. Теперь вы поняли?! Они забрали его, забрали… и теперь я должен выполнить свою часть сделки. Договорив, он на секунду медлит, прежде чем, сжав губы в упрямую линию, вернуть палец на курок. Время утекает сквозь пальцы. Я сжимаю зубы, готовый к выстрелу в любой момент, и чувствую на себе взгляд Грега, чувствую, как он судорожно подбирает слова, но понимаю, что ничего из того, что он может сказать, не убедит Сильвана передумать. Теперь, зная, что стоит на кону, я знаю, что у него может быть лишь один выбор. — Сноу просто использует тебя в своих целях, как ты не понимаешь? Он скажет что угодно, чтобы заставить тебя сделать то, что ему нужно. Думаешь, Тимбер хотел бы этого? Услышав имя Тимбера, Сильван вздрагивает, переводя взгляд на Грега. Пользуясь его сомнением, тот продолжает, держа ладони перед собой — все равно что дрессировщик, пытающийся загнать в вольер испуганное животное. — Думаешь, после этого люди в дистрикте примут тебя? Подумай сам, если это правда, если Тимбер жив, он сейчас смотрит нас. Что бы он сказал видя, как ты убиваешь его друзей? Сильван не отвечает, делая шаг вперед; но на его мокром от слез лице отражается борьба. — Если Тимбер жив, — продолжаю я, — то только потому, что Сноу в отчаянии. Он знает, что есть люди, готовые бороться против него. Сопротивление. Если ты поддашься сейчас, то дашь ему победить. Многие пострадают, Сильван. Даже если он выполнит свое обещание, вас он никогда не отпустит. Я хочу, чтобы ты понимал, что назад дороги нет, ты понимаешь это? — Для меня ее никогда не было, — говорит он, крепче сжимая ружье. Мой взгляд устремляется к пальцу на спусковом крючке. Он все решил. Без слов я поднимаю руки, оказываясь беззащитным перед направленным на меня дулом. Зная, что в ружье остался один патрон, я иду на этот шаг. Потому что все, что я сказал, справедливо и для меня. Когда-то, еще ребенком, впервые разменяв себя на тессеры, я знал, что для меня уже не будет пути назад. — Прости. — Нет! В следующий момент мощный удар в грудь опрокидывает меня на землю. Последнее, что я помню, перед тем как закрыть глаза — пронзительную сирену на фоне горящего неба, что в последний момент, словно гигантская туча, накрывает тень множества планолетов. Кто-то зовет меня по имени.