Momentary Weakness 2.0

      Варийцами не рождаются, варийцами становятся. И чаще всего независимо от желания. Так что если тебе не повезло родиться в Сицилийских горах, в гуще хитросплетенных планов элиты мафиозных семей и разбойничьих шаек, в отчем доме до совершеннолетия ты можешь и не дожить: многочисленные «друзья» твоей собственной семьи, наведывающиеся в ваш дом как в свой собственный, сразу примечают любой талант и прилагают все усилия, чтобы он работал на благо клана.       Таким был твой талант. Твоя мать происходила из боковой ветви семьи Шимон, отец — из Вонголы. Поэтому переданное в наследство пламя в итоге мутировало и под влиянием разных геномов вылилось в силу Базальтовой Лавы*. Не Земля и не Ураган. Не низина и не высота.       Никто из людей «знающих» понятия не имел, где такую можно использовать, однако это не помешало другу твоего отца по имени Леви-А-Тан вынудить того продать собственную дочь в независимый отряд элитных убийц. Но ни до заданий, ни до свободного передвижения тебя никогда не допускали. Диковинка-зверушка — и довольно на том.       Но как бы худо тебе не приходилось, наверняка кому-то еще хуже. — (Твое имя)-са-ан.       Вот ему, к примеру. — (Твое имя)-са-ан, — вновь тянет надоедливый голос — да, как бы ты ни жалела своего товарища по несчастью, которого, если не изменяет память, вообще в детстве похитили, от его привычки тянуть гласные порой хочется вскрыться. — Ну чего тебе? — Луссурия сказал, что завтра возьмет тебя с собой на задание.       Знаем мы это задание. Опять по магазинам потащит. — Поняла-приняла. — Не хочешь ехать? — Да ты просто гений очевидности, Фран. — Так откажи-ись.       Святой Франциск, ну не трави ты мне душу… — А ты отказываешься сопровождать Бельфегора, зная, что можешь лишиться головы?! — огрызаешься ты, вскинув со сложенных на обеденном столе рук подбородок.       Осекаешься. Молчишь минуту. Две. Три. Парень же, удостоившись столь пристального внимания, и ухом не ведет. — Фран… Что это.. как это ты… — В отличие от меня, тебе везёт, Луссурия ножичками не швыряется.       Гроздьями торчащие в дурацкой шапке-лягушке стилеты в этот раз запускали не для подкрепления бранных слов, а с расчётливой целью покалечить. В некоторых местах оружие проткнуло протёртый фетр глубже обычного, и по виску юноши сочится тоненькая струйка крови. Он и не дёрнулся… А ты только при виде одного стилета до сих пор морщишься. — Ты… кхм… боли вообще не чувствуешь? — вопрос глупее некуда, и в душе приподнимает голову стыд за нервный срыв. — У иллюзионистов болевой порог выше, чем у других, — закатывает изумрудные глаза Фран. — У (Твое имя)-са-ан проблемы не только со слухом, но и с памятью? Ей же ещё в первый вечер объяснили. — Забыла, — с непроницаемой миной подтверждаешь ты, не желая перечеркивать едва-едва установившийся мирный контакт новой перепалкой. — Я пугаюсь любого, кто встретится мне в коридорах Варии, и ты это знаешь. Тут не до учёбы. — Какая жалость, — сочувствием от него и не пахнет, зато стекающая по виску струйка крови теперь пачкает Туману Варии ресницы. — Жалость — это твой внешний вид сейчас. Что вообще надо было сказать этому шизофренику, чтобы он обрушил на тебя такой шквал? — А тебе-е что с того?       Что тебе с того? Хм, дайте-ка подумать... Ваши перепалки — единственное, что в кругу взрослых мужчин, глухих к любым разговорам, кроме тех, что ведут между собой пистолетные дула, помогает тебе сохранить ясность мыслей. Ты скорее откусишь себе язык, чем признаешься хранителю кольца Ада, что тебе эгоистично не хочется лишаться своей отдушины, а тем более по вине спятившего Короля-без-Королевства. Умрёт Лягушонок — умрёт твой рассудок. И как ты станешь жить тогда, ты боишься себе даже представлять. Вслух же отвечаешь: — Ковров жалко. Ты их своей кровью замараешь. Я такое изобилие вижу впервые, но моя матушка, хоть и выросла в деревне, всегда учила, что в любом доме должна быть чистота. — (Твое имя)-са-ан, твоя матушка глупа. Там, где живут маньяки, никогда-а не будет чисто. — Туше, Фран. Но ведь ты ещё к ним не относишься, так? — И что? — он не улавливает, куда ты клонишь, и все-таки изогнутая бровь на неподвижном лице выдает его заинтересованность. — А то, что чужой крови на твоих руках нет. И её, как и свою собственную, ты на себе перетаскивать ещё не обязан. Потому подь сюда и и не стреляй своим длинным лягушачьим языком без повода.       Последние слова ты бросаешь ему через плечо, погрузив руки в ящик кухонной тумбочки, где хранилась одна из многочисленных аптечек. — А тебе-е что с того?       Повторяется. Значит, спорить долго не будет. — Считай, что это обоюдная минутная слабость, — уклончиво отвечаешь ты, надеясь, что Фран не услышал, как дрогнул твой голос. — Эй, вовсе я не сла-абый. Ты Хром не ви-идела, а она в свои пя-ятнадцать и мои десять была слабей меня, — протестует он, впрочем, как-то вяло. — Пра-авда? — передразниваешь ты. — А многим ты позволяешь увидеть собственную кровь? Ты же первым запираешься у себя в комнате после каждого задания, только бы никто твоих ран не увидел! Да и я хороша: ни вида оружия, ни вида крови не выношу, зачем меня сюда приперли — понятия не имею. Так что мы стоим друг друга, Лягушка. Не отрицай.       То ли аргументация кажется ему убедительной, то ли последняя взбучка Бельфегора выжала из парня все соки, но иллюзионист больше не говорит ни слова, позволяя аккуратно снять с себя шапку. Он недовольно морщит нос, когда ты принимаешься обрабатывать его порезы, но попытки отодвинуться не делает. — Обоюдная слабость, говоришь? — глубокая задумчивость всегда вынуждает его глотать окончания слов. — Странное дело: глядя на тебя, я не чувствую, что до чего-то не дотягиваю или мне чего-то не хватает. Скорее, даже наоборот. Если твои и мои слабости делают нас сильнее, я не против, чтобы мы и дальше их друг другу показывали.       Загнанная в собственную ловушку, не находишься, что ему ответить.