Trinitas

      Ночь только усилила страхи и без того растревоженного Исы, ведь чем ближе подбирался к нему сон, тем явнее ощущались призраки прошлого, заполонившие спальню — они прятались тенями по углам, отгоняемые мерцанием магических огоньков, но выжидали момента, когда защитники окажутся загнанными в лампу, чтобы напасть на одинокого омегу. Хотел бы Иса скрыться от этих страхов, но от себя не сбежишь — а эти голодные чудища жили в его утробе, изгнанные в самые дальние уголки его существа. Обычно Исе удавалось сдерживать их, но иногда, когда давал слабину, они вырывались наружу, вторгались в сны, омрачая и обращая кошмарами.       Прежде его не раз спасал Син. Иногда ему было достаточно раскрыть объятия, в которые Иса погружался, точно в воды теплого, мирного озера. В другие ночи спасало податливое тело кочевника, которое он без сомнений доверял Исе, готовый принять и поглотить его отчаяние, даже если самому достанутся неумелые ласки и откровенная грубость.       Стоило смежить отяжелевшие веки, как перед глазами всплывали воспоминания о давнем прошлом, когда тела их сплетались вместе без любви и без обязательств, без лишних мыслей о том, что стоит прекратить. Ису пугали желания собственного тела, эти неконтролируемые животные реакции. Син был безгранично терпелив и безукоснительно послушен, стелясь под него шелковой тканью, обволакивая и утоляя нужду. Было что-то невероятно завораживающее в том, как кто-то настолько от природы сильный и хищный становился перед Исой беззубым тигром, и ластился, и мурчал сладко-сладко.       Да, Син спасал его множество раз. Он позволял владеть собою во всех смыслах, чтобы в ночи этих кошмаров ужасные воспоминания заменялись сладостной реальностью, чтобы удушающая теснота тех объятий заменялась осторожностью и бережностью этих рук. Нельзя сказать, что метод не работал, однако он был средством для снятия боли, а не исцелением раны. Но в конечном счете Исе полегчало, кошмары перестали неотступно преследовать его. А теперь они вернулись, и Иса не мог, как прежде, получить забытье в жарком пленительном теле, позволив Сину умело утопить его в наслаждении, вынуждая позабыть не только прошлое, но и самого себя. Как восхитительны были эти краткие мгновения небытия!       Может, они повторялись бы, спасая его снова и снова, если бы однажды Иса все не испортил. Перед внутренним взором все еще стояло обычно бледное, но в тот миг побагровевшее лицо, закатывающиеся голубые глаза и собственные руки, сжавшиеся на серебристой шее. Виной тому были кошмары, но Иса все равно не мог простить себя за то, что в запахе родного беты ему на краткий миг почудился тот, чужой, с воспоминаниями о котором была связана лишь боль. Боясь себя самого, Иса оборвал их с Сином телесную связь. Даже не будучи любовниками, они могли оставаться партнерами по одиночеству, заключившими немую сделку, договор без душных обязательств и подписей — быть рядом. Не любить, но просто быть.       Син научил, что нет ничего плохого в том, чтобы получать спасение в близости друг с другом, даже если в этой близости не было тех наивных и глупых чувств, которые воспеты в поэмах и стихах. Если хочешь — просто скажи. Если нуждаешься — просто попроси. Все так восхитительно просто.       Не просто было лишь осознавать, что Син даже не попытался защитить себя. Он владел силой, которой было более чем достаточно, чтобы оттолкнуть жестокие руки Исы, но не сделал и попытки воспротивиться. А когда Иса спросил, ответил лишь:       — Мне не было ни больно, ни страшно, так к чему сопротивление? Это ведь ты, — и сощурил свои невероятные глаза, вот только Ису эти теплые воды окатили пронизывающим холодом.       Есть ли пределы доверия Сина? Неужели он не остановит, как бы далеко Иса не зашел? Смиренно примет от него любую жестокость? Слишком опасно. И глупо, глупо, глупо. Люди безжалостны, и он не исключение. Его руки — руки, которыми он исцеляет, — способны и погубить.       Иса знал, что обязательно погубит, если так все и продолжится. Пришлось все прекратить.       Когда Син был где-нибудь далеко, а Ису каждый раз как в первый заставал ужас прошлого, он кое-как переживал его в одиночку, тихо и отчаянно дожидаясь затишья, чтобы после снова спокойно спать. Так и сегодняшней темной ночью Иса дрожал в постели один, окруженный тенями, точно притаившимися сиранисами, и его неумолимо клонило в сон. Зная, что снотворные настойки не изгонят кошмары, а лишь не позволят проснуться, он не пытался сдержать неизбежное. Погружаясь в сон, Иса храбрился, точно готовился к бою.       Нос забили запахи вина и возбужденных тел, голову кружил алкогольный дурман, естество отзывалось на вторжение в тело разгоряченной плоти. Сафар, близкий как никогда, проникающий в самые потаенные глубины омеги, был до катастрофичного далек — поглощенный удовольствием, разделенным между ним и его бетой, он совершенно позабыл об Исе, зажатом между двумя грудинами.       Даже имени этого беты Иса не помнил, как не помнил и о том, чтобы тот вообще представлялся. Его, чье сознание помутнело от выпитого, совершенно застало врасплох появление какого-то незнакомца в тесной каморке, служившей целителю личной комнатой. Сафар представил вошедшего своим бетой, а потом были только голые тела, и жар, и реакции собственного предательского тела. Пусть было страшно, но Исе все же нравились ласковые горячие руки альфы, касающегося там, где даже сам он себя не касался. Иса слабо соображал, а чувствовал так много, что совершенно не мог в себе разобраться. Он начал приходить в себя лишь тогда, когда боль пронзила его вместе со вторжением в тело чего-то совершенно инородного — и тогда его затопил ужас.       Неужели не было любви, а все это время Ису принимали за обычного монастырского омегу, выполняющего «ночную службу»? Пусть другие, младше его по рангу, оскверненные проклятием Нанны, но даже не способные искупить грех работой в госпитале, и делили постель с солдатами, выполняя свою роль мужчин для утешения, но Иса был не из их числа! Он, наделенный значительной целительной силой и запятнавший себя проклятием больше других, был слишком непривлекателен для верующих, зато самоотверженно служил на благо Науфаля, и мог быть хоть немного горд тем, что от него есть польза. Но Сафар об этом, должно быть, не ведал. Как и том, что обратил первый раз Исы жутким кошмаром.       Задыхаясь, Иса пробудился. Во сне ему казалось, что это бета зажал ему рот и нос, точно желая удушить, но наяву он обнаружил себя лежащим на животе и уткнувшимся лицом в собственный свернутый и подложенный под голову верхний халат — ночь стояла душная, и Иса решился снять его, чтобы использовать в качестве подушки для тяжелой, опухшей от мыслей головы.       Медленно и шумно выдохнув через нос, Иса с силой потер лицо ладонями, садясь на узкой деревянной кровати, устеленной коврами. За шторами царила ночь, в ближайшие часы солнца не собирались возвращаться на небосвод, а потому дорога в сад для Исы была закрыта — Син не одобрил бы его хождения в темноте.       — Иса, у тебя все хорошо? — вдруг раздался негромко голос из-за двери, вынудив целителя вздрогнуть от неожиданности. Он скатился с кровати, метнулся к двери и распахнул ее одним резким движением. И обнаружил на полу Сина, спиной привалившегося к стене.       — Что ты здесь забыл? — прошипел Иса, сердце которого еще колотилось, отдаваясь пульсацией в висках.       — Свой покой. Ты же не думал, что я не буду волноваться, когда ты в таком состоянии? — голос кочевника звучал ровно, размеренно, и невольно целитель вслушивался в него, словно тот был успокаивающей колыбельной.       Как велик был соблазн снова положиться на Сина, довериться его заботе, окунуться в теплые объятия. Единственный, с кем Иса мог разделить свою боль, был прямо перед ним, но омега застыл на пороге. Нельзя было снова взваливать все на него лишь потому, что Син сильнее. Если кто и знал, насколько он на самом деле хрупкий, так это Иса. Даже Зайту как-то сказал, что если бы Син родился в клане Песчаного Сорокопута, то его духовным камнем стал бы голубой алмаз — самый твердый, но совсем не прочный, ведь алмаз невозможно поцарапать, но если надавить — он треснет.       — Син, иди спать, — устало выдохнул Иса. — Знаешь же, что не можешь помочь. То, что позволило бы мне забыться, ты не можешь дать, а я — принять. Так что возвращайся к своему альфе, увидимся утром, — Иса уже собирался закрыть дверь, но замер, остановленный голосом Сина и словами, которые он произносил:       — Зная, что ты мучаешься тут один, я не смогу уснуть. Я честно пытался не тревожить тебя еще больше своим присутствием, но просто не могу спать. Позволь мне хотя бы побыть за дверью — если я охраняю тебя, ты знаешь, что они — просто кошмары, а не реальность.       — Потому что никто из них не победил бы тебя? — тихо отозвался Иса, колеблясь.       Кочевник поднялся одним плавным, слитным движением, но не приблизился, оставаясь на расстоянии от омеги, чтобы не пугать. Снова он напоминал Исе большого хищного зверя — сильного и свирепого, но ласкового точно котенок под его рукой.       — Потому что даже ценой жизни я не подпустил бы их к тебе. Пока я жив тебе нечего и некого бояться, — без доли сомнений сказал Син, прямо глядя в глаза застывшего Исы, пальцы которого непроизвольно дернулись на ручке двери. — Ты имеешь право просить помощи, даже если хочешь справиться сам. Нет ничего плохого в том, чтобы опереться на меня.       Отгоняя свои сомнения, целитель выдохнул, сдаваясь.       — Тогда не сиди под дверью. Входи, — Иса посторонился, пропуская бету в комнату. Ему показалось даже, что тени кошмаров забились глубоко по углам, испуганные вошедшим.       Син подошел к кровати, но не улегся на нее, а стащил ковры, устилая их на полу. Только после он сел, стянул с головы платок и поднял на Ису лицо, взглянув снизу вверх, распахивая руки для объятий. Целитель даже не заметил, как оказался рядом, погружаясь в них, точно в теплую воду купален.       С облегчением он втянул носом запах, желая перебить призрачный приторный аромат вина. С раздражением отметил, что к собственному запаху Сина очень густо примешался и зловонный альфий дух одного сильно действующего на нервы акида. Но, что удивительно, Исе даже стало легче — по крайней мере запах Аскара был совершенно не похож на запах Сафара, благодаря чему омега крепко держался в настоящем, не боясь погрузиться в прошлое.       — Я хотел быть достаточно сильным, чтобы не взваливать на тебя это снова, — сипло признался Иса, кляня себя за слабость, которой снова уступил, позволив Сину вновь защитить себя от страхов. Будь он проклят за это тысячу тысяч раз. Чего стоят его обещания, пусть и данные самому себе, если он их нарушает?       — Не нужно становиться сильным. Сильные люди одиноки, — также негромко выдохнул кочевник ему в макушку. Надежные руки обвились вокруг тела омеги крепко, но бережно. Иса знал, что они готовы разомкнуться в тот же миг, как он этого пожелает, а потому их осторожная, совсем не тесная хватка, вовсе не страшила.       Иса выпростал руку и потянулся в черным кудрям расплетенных волос. Зарываясь пальцами в эту мягкость, он наконец-то смог выдохнуть свободнее.       — Сильный или слабый, я не буду одинок, пока ты рядом.       — Значит, никогда не будешь, — в голосе кочевника слышалась улыбка, вынудившая и целителя слабо улыбнуться уголками губ. Син чуть сжал его, лишь на миг, но этом миге Иса обрел желанное спокойствие.       — Бесстрашный и глупый. Ты прижимаешь к себе змею, только чтобы она укусила, — выдохнул Иса еще на полтона тише, обреченность скрутилась в горле. — Даже зная, что она не способна дать тепла, лишь только укусить, ты…       Но его перебил тихий, однако какой-то совсем не веселый смешок:       — Мне не страшны змеи, ты забыл? И твой яд, каким бы опасным он ни был, меня не убьет.       Горячие губы мягко прижались к нахмуренному лбу, возмущения не успели сорваться с уст Исы.       — Я не смогу побороть твои страхи за тебя и, как обещал, больше не стану и пытаться. Но разреши мне быть местом, где ты сможешь отдохнуть от борьбы. Просто быть рядом и быть тем, в ком ты обретешь покой, только и всего. Ты мне позволишь? — обволакивая теплом, Син уговаривал ласково.       — Но справляться я буду сам? — уточнил Иса, боявшийся решиться на этот шаг из любви к тому единственному человеку, которого считал своей семьей. Но он был столь упрям и столь хорош в убеждении…       — Конечно, ведь до конца по этому пути способен пройти лишь ты один. Я хочу только, чтобы ты возвращался ко мне, как к тебе возвращался я.       Иса ничего не ответил, только устроился удобнее в кольце надежных рук. Теперь никакие ночные кошмары не были ему страшны.       Пробуждался ото сна целитель в спокойном умиротворении спальни, наполненной запахом Сина. Он был тут же, рядом, нежа целителя в своих заботливых объятиях — давно проснулся, но вел себя тихо и даже не шелохнулся, чтобы не потревожить мирно отдыхающего Ису.       — Давно не спишь? — глухо вопросил Иса охриплым поутру голосом.       — Просыпаюсь рано, ты же знаешь, — выдохнул Син во встрепанную черную макушку, прижимаясь губами к волосам.       — Надо было оставить меня и идти к своему альфе. Опять он будет злиться, что от тебя пахнет мной, — заворчал целитель, грубо выпутываясь из рук, в кольце которых бессовестно провел всю ночь.       Син, нисколько не задетый неласковым обращением, глядел на него с тихой улыбкой.       — Аскар очень добрый и понимающий, не переживай за наши отношения. К тому же я хочу быть рядом, пока тебе не полегчает, а значит проведу здесь еще хотя бы пару ночей.       Уже не чувствуя себя настолько слабым, как недавно, Иса искал возможность выпроводить Сина, чтобы не усложнять ему жизнь.       — А если Наиль расстроиться?       — Наиль знает, что мы с тобой не в таких отношениях. Если я расскажу, что просто пытаюсь помочь, он поймет и не станет грустить, — качнул головой Син. Поглядел внимательно на целителя, склонив голову на бок, и вдруг поднялся. — Я принесу еду тебе в сад чуть позже, а пока можешь прогуляться, если хочешь.       Все то он знает. Сейчас, когда Иса наконец-то чувствовал себя достаточно сильным, ему пора было уединиться в месте, где проще всего было снова пережить ужас прошлого — в саду. Пережить — и оставить там, под переплетениями зеленеющих ветвей, зарытыми в корнях сладко пахнущих цветов.       На этот раз Иса не пошел в беседку, которую еще вчера наполнил тревожными воспоминаниями, а долго гулял, отыскивая подходящее местечко на сегодня. Внимание его привлек блеск солнечных лучей, отражаемый от глади воды на поверхности небольшого декоративного пруда с чашей фонтана, напоминающей раскрывшуюся нежную кувшинку. Звуки природного движения струй так и манили приблизиться, коснуться ладонью ровного глянца мозаики, присесть и опустить руки в воду — и целитель не стал сопротивляться этому порыву.       Тепло воды мягко обволакивало его руки, усталые и дрожащие после многочисленных целительных манипуляций. Он чувствовал бы себя уставшим из-за сегодняшнего загруженного работой дня, но ощущение Сафара рядом словно заряжало его энергией, вынуждая сердце биться чаще и быстрее гнать кровь по венам. Через несколько дней альфа должен был покинуть госпиталь, и это заставляло Ису грустить, но Сафар обещал навещать его так часто, как сможет, и слова его давали надежду.       — Но перед тем, как меня выпишут, я хотел бы кое о чем тебя попросить, — мягко обратился к нему альфа, и целитель поднял на Сафара, наконец, взгляд — до этого момента он прятал смущение в играх с водой.       — Что я могу для тебя сделать? — с энтузиазмом отозвался Иса, готовый выполнить любую просьбу.       — Мне хотелось бы увидеть твое лицо, — признался Сафар, а Иса замер, точно антилопа, почуявшая притаившегося в кустах хищника. Видимо, альфа тоже как-то заметил этот страх, промелькнувший в черных глазах, и потому поспешил объясниться: — Мы ведь уже признались друг другу в чувствах. Мне хотелось бы пойти дальше, но это невозможно, пока ты не откроешь свое лицо. Иса, ты же хочешь, чтобы мы пошли дальше?       В зелени его глаз не было место теням, они глядели на Ису с той искренностью, которой невозможно было отказать. И все же омегу эта просьба страшила — всем, кроме «падших», настрого воспрещалось открывать лица посторонним мужчинам. Но в чем-то Сафар был прав, он ведь и не чужой уже вовсе. После его признания они — возлюбленные. А раз так, то отношения их должны развиваться. Сафар, должно быть, хочет касаться желанного омеги так же, как Иса желает его прикосновений — сердце до сих пор трепетало, стоило вспомнить тепло жестких рук на его щеках, и бережную нежность мозолистых пальцев, смахивающих его слезы.       Мелкая водяная пыль, доносящаяся от плещущего струями фонтана, оседала на одеждах и никабе Исы невесомой влагой, опускалась на ресницы и липла к участку оголенной кожи вокруг глаз. Не в силах продавить ком, скрутивший свой узел в горле, Иса молча схватил альфу за руку и потянул за собой, уводя прочь из сада и подальше от взора уходящих за горизонт солнц. В коридорах монастыря руку пришлось отпустить, но Сафар неотступно следовал за ним, пока не добрались до крохотной комнаты, в которой Иса жил один. За беспорядок беспокоится не приходилось, ведь вещей у целителя было немного и все умещались в один пузатый сундук в изножии узкой кровати. Стол со стулом под маленьким занавешенным оконцем, да альков в стене с рядами уставленных всячиной полок — множество книг, склянки с различными жидкостями, выращиваемые под стеклом растения, — вот и все убранство.       Впервые в его комнате оказался посторонний, и целитель разволновался. Махнув Сафару на стул, сам Иса отошел к кровати, повернувшись к гостю спиной, и ухватился пальцами за край никаба. Неужели он это сделает? Откроет лицо альфе?       «Нет, не просто альфе, — мотнул головой Иса. — Сафару».       Имя уже давно не звучало для него как имя, оно стало подобным молитве — словом, с которым просят о чуде. А иначе, чем чудом, чувства Сафара к нему, проклятому омеге с краденной Нанной силой, никак не назвать.       Сколько себя помнил, настоятели твердили омегам, что им не дозволено желать, что желания ведут к страданиям. Пугали, что стоит только дать слабину, поддаться желанию, и внутри них зародится чудовище — нерожденный грех. Так Нанна был проклят за желание владеть той силой, которая принадлежала его солнцеликим мужьям. Так запятнанные омеги будут прокляты, если возжелают того, что доступно лишь чистым.       Но что было поделать с тем, что при всем своем смирении Иса посмел желать? Он нашел спасение от странной, непереходящей и глубинной тоски в этом альфе, что смотрел на него по-особенному. Нет, смотрел так, что Иса чувствовал себя особенным.       Иса желал впервые, и чувство это оказалось сильнее страха перед карой. Омега снял ткань с лица и обернулся, делая навстречу Сафару пусть один, но смелый шаг.       Альфа молчал, разглядывая его со всей внимательностью, будто исследуя каждую черту его лица. Затем встал и приблизился. Возвышаясь над Исой, протянул руку и погладил его по лицу, провел пальцем по жестковатой темной брови. Ладонь скользнула к щеке, Иса прикрыл глаза и потерся о нее, подаваясь навстречу, случайно коснулся пальцев губами — и ласкающая рука ощутимо дрогнула.       — Ты такой красивый, — выдохнул Сафар с тем искренним восхищением, в которое Иса не мог не поверить. Сердце его мучительно, но сладко дрогнуло, а глаза распахнулись, выискивая в лице Сафара подтверждение его слов, и находя.       Ладонь альфы скользнула за ухо, тронула выбившуюся черную прядь.       — А волосы? Можешь их распустить? Хочу полюбоваться на тебя, — просил Сафар, а глаза его искрились так ярко, что прогоняли все страхи Исы.       «Полюбоваться…» — повторил Иса мысленно, ощущая, как припекает жаром щеки. Значит, он не ошибся, значит, и в самом деле привлекателен. Перекинув на плечо длинную толстую косу, он принялся ее расплетать, а в конце прошелся ловкими пальцами по высвобожденным прядям, точно гребнем. Поднял на Сафара неуверенный взгляд, и затрепетал, наткнувшись на темную зелень глаз, в глуби которых горело что-то распаляющее.       Никогда мужчины еще не смотрели на него так, и Иса смутился. Этот взгляд, неотступный, пробирающий до самого нутра, взывающий к чему-то, что было древнее Исы, пугал его. Но вместе с тем и оказался до странности приятен — ведь именно Сафар смотрел на него так. Внутри Исы что-то звенело победною песней под жадным этим взглядом, от которого становилось и страшно, и сладко.       Нестерпимо захотелось прислониться к Сафару, согреться его теплом, почувствовать свою защищенность в той силе хищника, которая прежде так пугала его, глупую антилопу.       Одна рука Сафара мягко легла на его бок, и от места, опаленного жаром ладони даже сквозь слои ткани, по телу разбежалась дрожь. Второй огладил по волосам, что мягкими волнами струились по плечам. Жесткие ладони нежились в их гладкости, перебирали послушные пальцам пряди, пока Иса наслаждался этой близостью, взволнованный, но притихший.       — Мне так хочется тебя поцеловать… — выдохнул Сафар на грани слышимости. И поцеловал — склонившись над омегой и чуть приподняв его подбородок, он мягко припал к губам.       Иса целоваться не умел, не знал, что ему делать. Напуганный силой собственных чувств, но жаждущий, он только подставлял свои полураскрытые губы, и Сафар целовал его сам — так нежно и трепетно, что Иса едва не разрыдался. Это ли людьми зовется счастьем?       Вскоре после памятного поцелуя Сафар покинул госпиталь, окончательно оправившись от нанесенных шайтанами ран. Однако, как пообещал перед уходом, он часто навещал Ису, появляясь в монастыре минимум раз в три дня, а то и чаще.       — Не видеть тебя дольше — мучение, — говорил он, проникновенно заглядывая Исе в глаза, цветом так напоминающие полюбившуюся зелень садов.       Целитель переживал, что монахи воспротивятся их пусть коротким, но частым свиданиям — время, которое можно было потратить на работу и служение Науфалю, Иса проводил в компании возлюбленного. Однако никто из старших и слова недоброго не сказал, пусть даже их лучший целитель стал чаще отпрашиваться на перерыв. Оказалось, что перед выпиской Сафар попросил дозволения посещать Ису у самого настоятеля, на что получил согласие. Омега был вне себя от радости, когда узнал об этом — настолько окрыленным и бесстрашным он себя ощущал, что едва не бросился в объятия Сафара там же, в саду. К счастью, он не в полной мере утратил трезвость рассудка, а потому тихонько отвел альфу в свою комнатушку, прежде чем к нему прижаться.       Приходя навестить своего целителя, Сафар непременно приносил всяческие вкусности: рассыпчатые пирожные, обернутые серебристой фольгой, или пирожные с толчеными фисташками с кардамоновым кремом, которые Исе так нравились. Он радовал его темной халвой, а поцелуи их на вкус все чаще напоминали молочные конфеты.       Если Сафар заглядывал с утра, то угощал Ису печеньем с начинкой из финиковой пасты и орехов — они лакомились им, запивая крепким черным кофе. Вечера же для Исы ознаменовывались запахами маслянистого теста — так однажды Сафар положил на стол сверток, внутри которого оказалось блюдо, где стопкой лежали треугольные ломтики слоеного пирога, посыпанные изюмом, кокосом и сахаром, такие аппетитные на вид и запах.       Слишком сытые, чтобы целоваться, они сидели на кровати, прислонясь друг к другу, пока Сафар не сказал вдруг:       — Хочу тебя обнять, — и обнял, оплетая своими сильными руками, прижимая к жесткой груди. Иса любил объятия и эту тесноту знакомых рук, ведь так он мог ярче ощущать запах и тепло возлюбленного. Вдруг, словно балуясь, Сафар уронил их на кровать, притискивая к себе испуганно ойкнувшего целителя. Сафар на такую реакцию лишь рассмеялся, а руки его только прижимали тело омеги к себе и не делали ничего больше, а потому Иса расслабился. Подивился про себя, как просто ему было теперь принимать прикосновения Сафара или пускать в свою спальню. И как это было желанно.       Так проходили дни, беззаботные, наполненные сахаром и ароматом цветущих в саду роз. Счастье Исы закончилось в день, когда Сафар принес с собой бутыль приторно-сладкого вина — вся доброта его и щедрость оказались лишь изящной прелюдией к предательству.       Из воспоминаний о губительной сладости Ису выдернул подошедший Син, который в одной руке держал миску с исходящей паром мясной кашей, а в другой — глиняную тарелку с аккуратно уложенными фруктами, заботливо очищенным от кожуры и порезанными на равные дольки.       — Сейчас разве сезон груш? — удивился Иса, вынимая руки из воды, под которой ладони пробыли слишком долго — вся кожа размякла и сморщилась.       — Уже конец сезона, поэтому они слегка переспелые, ты уж прости. Но я и манго тебе раздобыл, очень вкусные, попробуй, — сощурил глаза Син, пододвигая целителю тарелки по гладкому бортику. Иса подцепил ровненький квадратик манго и отправил в рот, тут же наполнившийся освежающей сладостью.       — Сладко, — пробормотал Иса, чувствуя, как глаза заволакивает влагой. Отвернулся, стараясь скрыть эту слабость, но кочевник и не стал расспрашивать, сделав вид, будто ничего не заметил.       Когда поднял взгляд, приметил, что местами на одежду кочевника налипли ветки, а в складках платка запутались листья — сколько садов он обошел, чтобы отыскать любимые фрукты Исы, сезон которых подходил к концу? Как высоко на дерево пришлось забраться, чтобы достать еще упругие, а не совсем переспелые и забродившие плоды?       Освежающая сладость этих диких, с трудом добытых фруктов, была несравнимо лучше той, ненавистной, приторной и сахарной.       Рядом с Сином даже пышный зеленеющий сад казался не таким тревожным. Призраки покинули эти узкие тропинки и впервые за долгое время листва была всего лишь листвой, не таящей в своем шелесте голосов, в своей зелени — взглядов знакомых глаз. Иса растворялся в этом умиротворении, которое дарило присутствие Сина, наслаждался вкусом фруктов и тишиной сада, однако желанное спокойствие продлилось недолго. Вскоре ветер донес до носа Исы резкий запах альф, который заставил поморщиться и, недовольно скривившись, обернуться к незваным гостям — Аскар в компании товарищей приближался к фонтану и эта встреча вовсе не радовала Ису. Акид не придал особого значения недовольству омеги, сделал несколько шагов к Сину и, оказавшись достаточно близко, убрал листочек, запутавшийся в складках платка. Бета вздрогнул, ощутив неожиданное прикосновение, и вскинул голову — голубые глаза тут же засияли, встретившись с взглядом Аскара.       — Ты надолго пропал, я уже стал переживать, — альфа стряхивал с ткани платка маленькие веточки и листья, мимолетно поглаживая макушку Сина. От того, насколько расслабленным и доверчивым кочевник был рядом с альфой, Иса ощущал тревогу. Хотелось защитить самого дорогого в мире человека, не позволить обидеть, вновь ранить это большое и доброе сердце, однако целитель не имел права вмешиваться в жизнь Сина, а потому мог лишь наблюдать со стороны и бросать на альфу свирепые взгляды. Вот только Аскар все меньше реагировал на эти скрытые угрозы, увлеченный лишь своим бетой.       — Я встретил Ису и немного засиделся. Прости, что не предупредил, — пояснил Син встревоженному альфе. То, как кочевник смотрел в глаза своего мужчины, на мгновения отгоняло переживания Исы. Редко случалось увидеть его настолько счастливым, словно заполучившим самое желанное сокровище в мире.       — Пошли в дом? Скоро наступит зенит и на улице будет гораздо жарче, — предложил акид и Син тут же согласился. Он поднялся с места и, прихватив опустевшую тарелку, собрался покинуть сад.       — Ты тоже долго не гуляй во время зенита, — бросил напоследок кочевник и тепло сощурился, заставляя Ису испытать призрачное спокойствие.       Целитель надеялся еще немного побыть у фонтана, где воздух был прохладнее и свежее, но трое альф, сопровождающих Аскара, не последовали за акидом, а решили раздражать Ису своей болтовней. Омега надеялся, что те пройдут мимо, но раскрасневшийся от жары Муниф склонился над фонтаном и, зачерпнув в ладони воду, ополоснул лицо. Случайные капли попали на одежду Исы, из-за чего целитель тут же вскочил и отряхнул ткань халата, словно та была испачкана в грязи.       Наджи непонимающе нахмурился, Зейб и Муниф глядели на трепыхания целителя с удивлением, которое вскоре сменила насмешка. Должно быть, они приняли поведение Исы за брезгливость оазисного омеги, вот только целитель искренне боялся, что на нем останется запах альфы. На утро после самой долгой и пугающей ночи в его жизни Иса никак не мог избавиться от запаха Сафара. До того желанный и обожаемый аромат превратился в зловоние, постоянно напоминая о случившемся своей приторной сладостью. Сейчас омега особенно ярко ощущал запах альф, а потому лишь сильнее желал сбежать и наконец-то вдохнуть свежий воздух.       Иса попятился, не спуская глаз с воинов, а затем быстро зашагал по тропинке прочь от фонтана. Вдали от компании мужчин тревога понемногу стихала, солнечные лучи разгоняли навеянный их духом мрак, а засушливый пустынный ветер согревал охладевшее от воспоминаний сердце. Шум голосов сменили шелест листвы и пение птиц, однако среди знакомых звуков послышалось что-то чужое, пугающее — тяжелые шаги, преследующие Ису на этих тонких тропинках сада.       Целитель словно ощутил нависшую над головой тяжесть бури, готовую в любой момент обрушится на него волной зыбкого песка. Омега сделал судорожный вдох разгоряченного воздуха, в волнении ухватился за жало в рукаве халата и ускорил шаг. Казалось, он вновь вернулся в то время, когда хотел сбежать от Сафара, от судьбы монастырского омеги, от самого Науфаля, но как бы Иса не старался — впереди лишь зелень бесконечных садов. Казалось, паника затопила его целиком, однако запах Сина, оставшийся на коже, помог вернуться в реальность. Омега остановился, тяжело выдохнул, а затем обернулся, готовый убедиться, что услышанные шаги — лишь плод его фантазии.       Призраком, который следовал за Исой от самого фонтана, оказался Наджи. Альфа замер, наткнувшись на разгневанный взгляд целителя, и неловко улыбнулся, пожимая плечами. Солдат безмолвно извинялся за этот страх, промелькнувший в глазах Исы, и делал это до того искренне, что целитель не мог долго обижаться.       Омега раздраженно тряхнул головой, смахивая с лица растрепавшиеся пряди, и холодно произнес:       — Зачем ты идешь за мной?       Наджи на мгновение растерялся, окинул взглядом сад и, найдя цель, указал пальцем на змеиное тело, спрятанное среди ветвей. Это была небольшая крылатая змея, полностью поглощенная поеданием спелого персика и вовсе не заинтересованная в снующих по саду людях. Наджи перевел взгляд на Ису, нахмурился и похлопал по ножнам хопеша, показывая свое намерение защитить омегу от хищников.       Целитель усмехнулся и с долей высокомерия проговорил:       — Эти змеи безобидны, они питаются фруктами и не нападают на людей.       Наджи в удивлении хлопал глазами, но затем поспешил скрыть растерянность и покачал головой, уперто настаивая на своем.       — Мне не нужна твоя помощь. Даже будь змеи ядовиты я бы справился с ними сам, — прошипел Иса и отвернулся, намереваясь продолжить свой путь в самую отдаленную часть сада.       Позади вновь послышались шаги, наполняющие сердце омеги страхом и тревогой. Было невозможно игнорировать это ощущение наблюдения, преследования, настороженности, словно идущий позади человек может в любой момент набросится и сжать шею в удушающем захвате. Иса обозленно глянул на Наджи, который теперь делал вид, словно вовсе не заинтересован в омеге и лишь прогуливается по саду. Присутствие альфы поблизости тревожило, но прогнать его Иса был не в силах — молчаливый и неприметный Наджи оказался надоедливее бездомной собачонки. Страдать от иллюзий преследования целитель больше не желал, но и смотреть на спину идущего впереди солдата он не собирался. Иса вздохнул, раздосадованно потер переносицу и все же решился пойти на уступки:       — Не плетись позади, лучше иди сбоку.       Наджи в тот же миг растерял свое напускное равнодушие и, с трудом сдерживая улыбку, подошел ближе. Когда альфа оказался рядом, целитель отчетливо ощутил, насколько высоким и широкоплечим он был. Страшась внушительного в своих размерах спутника, Иса тут же отступил на несколько шагов в сторону, чтобы не чувствовать себя настолько маленьким и слабым. Прогуливаясь по тропинкам сада, Иса беспрерывно следил за действиями альфы боковым зрением и оттого не мог не заметить, что на него тоже бросают взгляды. Особое внимание со стороны солдата целитель принял за ответную настороженность, из-за чего прогулка перестала так напоминать до боли знакомые свидания с Сафаром.       Несмотря на привычную напряженность, омега смог отыскать в присутствии Наджи некоторые плюсы — он не пытался завести разговор, ведь физически не мог произнести ни слова. К тому же прогулка в компании молчаливого спутника не давала погрузился в воспоминания, которые уже порядком измотали омегу, и вынуждала оставаться в реальности.       Наджи послушно следовал рядом, отгонял особо любопытных крылатых змей и приподнимал нависающие над головой ветки, чтобы те не мешались на пути омеги. Иса недовольно косился на альфу, считая такую заботу излишней, но тот лишь делал вид, словно не замечает его фырканья и вздохов.       Вскоре тропинки вывели их к цветнику, который пестрил яркими бутонами и благоухал насыщенными ароматами. Запахи десятков разнообразных цветов смешались в единое облако, которое затмило дух альфы и позволило Исе на мгновение расслабиться даже в компании Наджи. Оказавшись вдали от деревьев с живущими на них змеями, воин действительно перестал вести себя так настороженно и чаще покидал омегу, чтобы полюбоваться цветами и не казаться излишне назойливым. Несмотря на напускную заинтересованность Наджи садом, Иса постоянно ощущал на себе чужие взгляды, но стоило ему обернуться — альфа тут же спешил опустить глаза к земле. Каждый раз омега лишь хмыкал себе под нос, не желая искать какое-либо объяснение такому поведению, и продолжал путь по цветнику.       Проходя под арками, поросшими плющом, Иса невольно вспоминал цветник на территории монастыря. Он был вовсе не похож на это яркое, одичалое, залитое солнцем место, и оттого бездумная ходьба по каменным тропинкам лишь успокаивала встревоженный разум омеги. Полностью отдохнуть он болезненных воспоминаний мешал аромат роз, который Иса отчетливо чувствовал даже среди множества других запахов. Его сладость оседала тяжестью в легких, сдавливала горло, мешала сделать вдох, отчего целитель старался обходить стороной эти высокие алые бутоны. У «чистых» науфальских омег была лишь одна работа — уход за садом, и лишь одна свобода — выбор цветов, которыми будут украшены клумбы. Имея возможность капризничать и покупать самые разнообразные семена, омеги заполняли сады множеством растений, но самыми обожаемыми оставались розы — символ горячей и искренней любви. В редкие дни, когда работы в госпитале было не так много, Иса присоединялся к группе трудящихся в саду и помогал тем ухаживать за цветами в надежде, что чудный запах однажды привлечет к нему любовь, как привлекает к пышным бутонам бабочек. Теперь Иса с ужасом понимал — его чувства к Сафару были до странного похожи на те розы: манящие своим сладким ароматом, нежные, словно бархатные лепестки, но жалящие острыми шипами.       Омега с тоской глядел на алые цветы, будто измазанные кровью его израненного сердца, и желал лишь одного — больше никогда не влюбляться.       Горячие солнечные лучи напомнили о знакомых песчаных просторах и осветили самые темные уголки души омеги. Враз исчезли страхи — если раньше он и был нежной оазисной розой, то теперь превратился в невзрачную и острую пустынную колючку. Ни один альфа не взглянет на него, не полюбит, не захочет взять в мужья.       Внезапно позади послышалось неразборчивое мычание и целитель резко обернулся, толком не успев состроить привычное недовольное выражение лица. Перед ним стоял Наджи, который в волнении поджимал губы и несмело поглядывал на омегу, протягивая что-то в своих иссеченных шрамами руках. Взгляд Исы опустился ниже и тут же замер на маленьком цветке, который так аккуратно обхватили неловкие пальцы.       «И где он только раздобыл такую розу? Всюду красные, а эта едва розовая», — думал целитель, издалека рассматривая неумелый подарок. Он оценивающе оглядел цветок, попытался казаться равнодушным и даже оскорбленным такой настойчивостью, но под выжидающим взглядом Наджи все же сдался. Иса перехватил стебель, не коснувшись альфы даже кончиком пальца, и поднес розу к лицу. Мягкий, едва уловимый аромат так сильно отличался от ненавистного приторного зловония, что целитель с трудом смог скрыть удивление.       Иса наслаждался этим запахом, вдыхал его полной грудью, обрадованный возможностью спастись от вездесущего шлейфа красных роз. Пальцы сами собой потянулись к мягким лепесткам, до того тонким и нежным, что даже это короткое прикосновение оставило след на светло-розовой поверхности. Иса коротко улыбнулся, со стыдом понимая, насколько сильно его обрадовала эта крохотная роза. Давно ему не делали подарков, очень давно…       Стоило поднять взгляд к лицу Наджи, как ослепляющая молния пронзила тело, вынуждая сердце в страхе замереть. Иса сильнее необходимого сжал стебель розы, едва не переломив его посередине, и неверяще уставился на эту улыбку, наполненную нежностью, на эти глаза, запоминающие каждую реакцию, каждое движение. Наджи любовался, и понимание этого губительной песчаной бурей разрушало с таким трудом возведенную крепость. Исой, невзрачной пустынной колючкой, могут любоваться.       От страха и безысходности хотелось плакать, но целитель, годами наученный подавлять того слабого шестнадцатилетнего омегу в своей душе, лишь обозленно оскалился. Пальцы впились в бутон и оборвали разом все лепестки, оставляя лишь тонкий, изогнутый от крепкой хватки стебель.       С лица Наджи пропало то отвратительное выражение трепетной нежности и на его место пришло непонимание. До чего же приятно было видеть боль в глазах альфы. Ни острым жалом, ни обидными словами Иса не мог заставить ненавистных мужчин настолько сильно страдать.       Розовые лепестки осыпались на землю, а изуродованный стебель был отброшен в сторону. Солдат сделал смехотворные попытки спасти хотя бы один лепесток, но все они опали на землю и были тут же втоптаны в грязь. Наджи непонимающе глядел на Ису, забавно открывал и закрывал рот, желая объясниться, но не имея возможности сказать и слово.       Теперь целитель радовался, что Наджи был достаточно глуп, чтобы вырезать себе язык — этот поступок спас омегу от множества ненужных вопросов и нелепых оправданий.       — Больше никогда не подходи ко мне, — припечатал Иса и сорвался с места, желая как можно скорее добраться до своей комнаты, закрыть все двери и окна, возвести новую крепость на месте разрушенной и наконец-то оказаться в безопасности.       Напоследок бросив взгляд в сторону сада, Иса заметил Наджи, склонившегося над разбросанными лепестками и смотрящего вслед омеге красноречивым взглядом, который будто вопрошал: «За что ты так жесток?»