Trinitas

      Пока ноги вели его в неизвестном направлении, гонимые бездумным порывом простого движения вперед, у Сина в груди зрело чувство, которое часто преследовало его по жизни — словно он единственный человек в мире, ходящий по земле. Он не знал, была ли тому виной безлюдность этого города, усиливающая эффект опустошенностью, или одиночество, которое дремало где-то внутри Сина, но никогда не исчезало.       Ухоженные чистые улицы сменяли одна другую — мощеные камнем, широкие и ровные, они не имели изъянов, точно сотни и тысячи рук ежедневно сметали с них налетевший из-за стены песок или оброненные ветром листья, чинили выбоины, оставленные повозками, и латали появляющиеся со временем дыры. Но нет, безупречный внешний вид и функциональность поддерживали вовсе не люди, а магия, которую они оставили после себя.       Деревья и кусты, окаймлявшие аллеи, были аккуратно подстрижены, здания имели такой вид, словно кто-то невидимыми руками вновь и вновь освежал краски фасадов или заменял старую мозаику новой. Безупречный, ухоженный, чистый город. Только совершенно пустой. На Сина эта пустота действовала угнетающе, отчего воспоминания, которые он так упорно гнал от себя прошлой ночью, невольно начали пробиваться наружу.       Однажды Син, точно как и сейчас, чувствовал себя единственным человеком в мире, залитом светом солнц. Засыпал он окруженный многими людьми: Самура прикрывал его спину, малышня жалась к груди, отовсюду слышалось сонное сопение, а в семейном шатре, казалось, и вовсе не осталось свободного места — все устеленное коврами пространство занимали тринадцать детей и двое родителей, в животе одного из которых зрело пополнение. Потом он открыл глаза и увидел над собой не тканные своды, а ветки низко нависающего кустарника, укрытые тонкой материей. В бок упирались сума и пара полных водой бурдюков.       Выглянув из скромного укрытия в тени раскидистого куста, Син огляделся и понял — началось. Вот так — внезапно и без какого-либо предупреждения — всегда начиналось «испытание изгнанием», как его называли.       Син сдернул с куста ткань, которая оказалась его верхним халатом, и надел его поверх нижнего, извалянного в песке, затянув потуже пояс. Проверил ножны с такубой, скрытый за пазухой кинжал и маленький нож в рукаве — все на месте. Поправил на голове съехавший во сне грязно-белый платок, мечтая о том скором дне, когда заслужит синий — докажет, что он не какой-то юнец, а достойный взрослый, настоящий воин Дари. Когда он догонит ушедшее далеко вперед племя, показав свою способность выживать в пустыне в одиночку, амма покроет его голову синим платком, на котором собственноручно вышил темными нитками оберегающие от злых духов защитные чары.       Платок казался странно натянутым, неудобным. Ощупав его, Син обнаружил что-то жесткое в потайном кармашке и выудил это на свет ловкими пальцами — в лучах жарких солнц мелькнула наполненная жидкостью маленькая пробирка. Откуда она взялась? Неужто кто-то из родителей тайком сунул под платок, пока Син спал? Нет, они не стали бы помогать. Среди детей же лишь у одного хватило бы наглости пойти против всех правил…       С нежностью Син подумал о своем аху талиму. Пусть Самура, будучи омегой, не мог проявлять ласки в обращении с братом, и все же близняшка заботился о нем в своей отстраненной манере. Вот так, втихую и против правил, помочь проходящему испытание мог только Самура. Вскрыв пробирку, Син почувствовал резкий удушливый запах, мгновенно заполнивший чувствительный нос. Закупорив пробирку и оттерев заслезившиеся глаза, он осознал вдруг, зачем ему был подложен такой дар — отпугивать резким запахом ночных хищников. Вернув подарок в кармашек, он решил отложить использование до вечера.       Порывшись в суме, из еды Син обнаружил небольшой запас вяленого мяса, сухофруктов и сухарей. Негусто, но если дотянуть до деревни, то на содержимое его худого мешочка с монетами можно будет приобрести котелок и разных круп, а дичь добыть охотой. Только до деревни лучше не охотится — запах крови привлечет вышедших на ночную охоту зверей, а в одиночку отбиться будет трудно, да и без верхового животного не сбежишь.       Поудобнее перевесив суму через себя, он оглянулся. Сверху — опрокинутая чаша жаркого неба, под ногами — стелющийся во все стороны золотистый песок. Син окинул взглядом однообразный пейзаж, но он был один. Казалось бы, впору чувствовать облегчение, ведь никакой дикий зверь еще не узнал, что в его владениях была оставлена столь легкая добыча, однако Син ощущал лишь страх. Он был один, а впереди простилалась бескрайняя пустыня. Казалось, он был обречен на одиночество и смерть.       Остаться вдруг вот так совершенно одному, брошенным всеми на краю своего пятнадцатого года, когда вырос бок о бок с толпой братьев и в окружении шумных и громкоголосых соплеменников — правда ужасало. Впервые Син ощутил столь полное одиночество. Казалось, это невыносимо, но Син понимал, что для всех он еще не полноценный член племени и станет таковым, когда завершит испытание. К тому моменту ему исполнится шестнадцать и Дари признают его как равного.       Прямо как Зайту, который прошел испытание несколько месяцев назад. В последний раз Син видел его лицо открытым за день до испытания, а после возвращения и встречи с семьей перед ним предстал гордый носитель синего платка, и улыбались ему отныне лишь глаза друга. Тогда они пообещали, как только Син вернется с испытания, совершить обряд братания и, став семьей, вновь взглянуть в открытые лица друг друга.       Следовало не трусить, а шагать, Син так и поступил. Пешком передвигаться по пустыне ему было не впервой, но все же он привык быть наездником и не таскать вещи на себе, отчего сума за спиной точно тянула его вниз, хоть и не была особенно тяжелой. Но куда тяжелее было нести не вещи, а собственную голову — она казалась распухшей от снотворного, которое ему прошлым вечером подмешали в еду, чтобы незаметно покинуть, оставив далеко позади себя. Конечно, аммы всегда старались рассчитать правильную дозировку, но некоторым везло меньше, чем Сину, и они не просыпались до тех пор, пока оголодавшие хищники не находили их беззащитными в тени маленьких укрытий. Если оставленный для инициации юноша так и не возвращался к племени, то его родственники вполне могли найти череп или другие кости в том месте, где оставили его, если их не растащили звери.       Яримам подобное испытание, вынуждающее рисковать жизнями своих детей, казалось дикарством. Потому, осуждаемые якобы более цивилизованными жителями оазисов, бади перестали рассказывать им о своих традициях, становясь от поколения к поколению все более загадочными под своими синими и голубыми платками. Син разумом мог понять такую реакцию благодаря Басиму, который многому его обучил, включая и мировоззрение яримов, их культуру и традиции. Ни себе, ни кому-либо еще Син не мог признаться, что порой этот образ жизни привлекал его больше, чем бесконечные странствия по пустыням. Яримы были точно крепко держащиеся за родную землю тамариски, в то время как бади — как гонимые ветром стада перекати-поля.       Солнца поднимались над головой одинокого путника, постепенно набирая мощь, вынуждая ветра умолкнуть, а песок — распластаться. Их жар загнал в укрытия мелких копошащихся зверьков и ящериц, и посадил на кустарники птиц, которые не отважились летать, когда Сар и Сол наконец достигли зенита. Тогда и Син добрел до такого куста, сбросил суму и меч на песок, верхний халат свой накинул на ветви и устроился в корнях как под незамысловатым крохотным навесом. Сделав пару маленьких глотков теплой воды, он прижал к себе ножны и задремал.       Разбудил его ветер, бросивший в лицо горсть песка. Не придавленный больше зноем солнц, он взлетел легкокрылой птицей, кончиками своих прозрачных перьев касаясь дюн и меняя их рельеф. Син вновь поднялся и продолжил путь, без устали шагая до самого заката. Вечером, предварительно воспользовавшись подарком Самуры, втерев зловонную смесь в участки открытой кожи, он выбрал низкую дюну и вырыл в ней ямку, чтобы свернуться в тепле калачиком и спать, почти полностью засыпав себя сухим песком. В пустыне разница между максимальной температурой в полдень и минимальной в час, предшествующий рассвету, была колоссальной, и Син по опыту знал, что предательскому ночному холоду удается до костей пробрать забывшегося сном путника, вызвать болезнь и вынудить суставы ныть целыми днями, подводя в самые ответственные моменты. Но если меньшей платой было поломанное холодом тело, то большей — гибель.       Однажды на своем пути Дари наткнулись на тела двух замерзших путешественников, спаянных холодом и смертью. Син отчетливо помнил вид их тел, высушенных солнцем и обезвоженных — чищенная песком кожа походила на тонкий желтый пергамент, а зубы блестели как старые жемчужины.       Простой урок, который с малолетства усваивают все кочевники — открытая пустыня сурова. Здесь днем человек может умереть от жары, а спустя несколько часов — от холода. Здесь можно множество дней безуспешно искать воду, а затем погибнуть, захлебнувшись от жадности столь желанным питьем. Рожденный в этом суровом, а подчас и жестоком, но свободном и не имеющем границ мире, Син любил его, однако трусливое сердце желало иного.       Отдыхая в самые жаркие часы дня и по ночам, Син много дней к ряду двигался в выбранном направлении, просыпаясь задолго до прихода зари и вглядываясь в темное полотно над головой, с которого звезды указывали ему, как скоро свет возвратившихся солнц сотрет их с небесного свода. Син не боялся заплутать и потеряться среди моря песчаных дюн — инстинкт обитателя пустыни и умение ориентироваться указывало ему нужный путь. Такой способностью обладали лишь те, кто, подобно ему, родились и выросли среди песков. Точно перелетные птицы, кочевники всегда знали, где находятся и куда направляются, словно в их телах существовал древний орган, атрофировавшийся у обитателей оазисов, но по-прежнему активно функционирующий у бади.       Порой казалось, что весь необъятный пустынный мир отражался в глубине мозга Сина точной картой, начертанной, может, самими Богами — он ясно, даже в полусне, различал север, юг, восток и запад, а колодцы, оазисы и пути караванов смог бы найти даже непроглядной ночью.       Что по-настоящему страшило Сина, так это одиночество, вгрызающееся все сильнее день ото дня. Впрочем, пока была возможность, ему следовало радоваться уже тому, что и с опасными ночными хищниками столкнуться не пришлось.       Когда наконец-то добрался до ближайшей деревни, Син был измотан многими днями пешего пути. Верхом дорога оказалась бы куда легче, а потому он решил добыть себе ездового ящера, если не выдрессированного боевого, то хоть бы какого-нибудь. Но для начала Син сбрил многодневную щетину и помылся в общественной купальне возле варанюшни — сам он успел пообвыкнуться с исходящим от него запахом, но для прохожих зловоние было трудновыносимым, — прогулялся по немногочисленным улочкам, восполнил запасы воды, купил котелок, утварь и круп, а также всякой необходимой мелочи на базаре, и истратил пару мелких монет на горячий ужин в местном трактире, расположенном на первом этаже постоялого двора. Проведя тщательный осмотр и все осмыслив, к вечеру у Сина готов был план и, приглядев укромное местечко за валуном в мягкой дюне неподалеку от деревеньки, он оставил там все свои вещи, кроме запыленной черной ткани, которой заменил головной платок.       Сину уже случалось красть, но разве что яблоки с базарного прилавка — ради тренировки ловкости, — но никак не целого варана. Вообще-то воровство как таковое у кочевников не поощрялось, но и не осуждалось. Наказание можно было схлопотать только за то, что попался. Сам же факт кражи как присвоения чужого имущества — как это назвал бы Басим — кочевников мало волновал. Простое правило «если нуждаешься в чем-то — добудь это», было также одним из тех, которые детишки-бади усваивали с малолетства.       Даже всех имеющихся у Сина монет не хватило бы на покупку ездового ящера, а нужда в нем была сильной — очень повезло, что до этого момента от его тела и одежды сильно пахло подаренной Самурой смесью, которая своим резким запахом отгоняла хищников-одиночек, способных напасть в ночи. Однако сегодняшнее мытье изрядно ослабило запах, а значит Сину больше не стоит продолжать путь пешком — как одинокий путник он и без того легкая добыча, а верхом есть хоть какой-то шанс.       Кочевники никогда не давали своим варанам имен, потому что знали, как эти ящеры равнодушны к людям. Между этим ездовым животным и наездником не создавалось никакой привязанности, скорее оба извлекали выгоду из сотрудничества: от варана — помощь в передвижении, от человека — уход и какая-никакая кормежка. А потому увести варана было легче легкого — они не реагировали на приближение посторонних, им что один человек, что другой — не имело значения. Любой наездник, не будь дурак, берег своего ящера, потому как знал — без него в пустыне придется тяжко. Так что варан не стал бы препятствовать своему похищению и артачиться. Проблема заключалась в собаке.       При каждом деревенском постоялом дворе была такая собака-«крикун», привязанная возле стоила. Животинки эти, как правило, были не опасны, они лишь сигнализировали о приближении чужаков к варанюшне, а уж с несостоявшимися ворами разбирался владелец постоялого двора с работниками. Конечно, для вида и приличия ради хозяева обязаны обеспечить безопасность ездовым животным постояльцев, но уж коли кража случиться, так они и из того извлекут выгоду — продадут своего подороже. Путешественникам, оставшимся без ездового животного, придется выложить денюжки, чтобы продолжить свой путь. Все, что надо было сделать Сину, чтобы добыть себе необходимое, а хозяина обеспечить дополнительной выручкой, так это обмануть собаку и ее человека.       Родители не учили Сина, что воровство — плохо. Зато Басиму, что прививал ему культуру яримов, случалось упоминать об этом, и потому Син ощутил легкий укол вины, начиная воплощать в жизнь свой план. Скрываясь в тенях, он точно юркая ящерица переползал от куста к кусту, приблизившись к варанюшне почти вплотную, да так близко, чтобы почуяла сидящая на привязи дворняга. Чуткий нос охранника тут же уловил посторонний запах и собака зашлась в громком лае. Из постоялого двора выкатился хозяин напару с работником, а Син тихо притаился в ветвях и даже веки прикрыл, чтобы ненароком не привлечь в темноте внимания к своим голубым глазам, которые со временем стали особенно яркими из-за постоянного воздействия ядов.       Не обнаружив вторженцев и воров на безлюдной улице, двое, поругивая псину, вернулись на постоялый двор. Выждав минут пятнадцать, Син снова растревожил только было успокоившуюся собаку, и снова она подняла громкий лай, растревоживший всех посетителей. Работник выбежал проверить, все ли в порядке в стойлах, и ушел, обругивая «брешущую тварь».       Устранить ловкого громкого зверя, не наведя шороху, у Сина бы не вышло, а потому он избрал эту подлую тактику, вынуждая псину лаять снова и снова, пока из постоялого двора не начали раздаваться крики недовольных посетителей. Наконец хозяин лично вышел урезонить собаку: отвесил пинков, снял с веревки и потащил к сараю за двором, где и запер, угрожающе постучав пару раз по двери, чтобы несчастная псина угомонила болезненный скулеж. Дождавшись, пока по улице разольется густая тишина, Син бесшумно прокрался к задней двери, из которой недавно выбегал работник, и прислушался. Ни единого постороннего звука, только приглушенный храп где-то вдали. После Сину ничего не стоило пробраться в варанюшню, ловко снарядить в ночи ящера и вывести из стоила. Выбрались из деревни они задолго до рассвета, никем не замеченные.       Доведя варана до своего укрытия за валуном, он взвалил на спину ездового ящера свои вещи и взобрался следом, трогая пятками бока и направляя в путь. Звезды сказали ему, что до прихода ночных светил у Сина есть несколько часов форы.       Теперь днем, покачиваясь на спине неспешно ступающего по песку варана, Син мог отвлекаться другим важным занятием — мастерить лук для охоты. Уже много суток он не ел свежего мяса, которое на протяжении всей жизни было важным элементом рациона, как выразился бы Басим. Син не хотел притормаживать и надолго задерживаться на одном месте, устанавливать ловушки и ждать, пока в них попадется любопытный и голодный зверек. Охотой ему было привычнее и быстрее добыть себе пропитание. Менее чем за полдня Син выстругал себе лук, вырубив сухую ветвь акации, и натянул тетиву из пряжи, небольшой запас которой у него всегда хранился в суме. Там же у него уже имелась парочка выточенных из камня наконечников и перьев, так что, придав форму нескольким крепким и прямым веткам, он получил и стрелы. Вечером Син зажаривал на костре зайца, которого удалось подстрелить, пока длинноухий зверек мирно щипал сухую траву у подножия высокой дюны.       Покончив с трапезой, Син устроился спать, укрытый от ветра боком дремлющего варана, довольного доставшимися ему внутренностями зайца, и согреваемый тлеющими углями костра. Но вскоре Сина разбудил хохот гиен, привлеченных запахом крови. Наверняка рядом бродили и шакалы, а потому он раздул огонь, отгоняя их к границе теней. Варан за его спиной был спокоен, и потому Син тоже мягко погрузился в настороженный, поверхностный сон. С приходом зари соглядатаи, кругами обходившие костер, поняли, что им не удастся урвать себе кусочек зайца, Сина или его ящера, и удалились в свои темные норы, куда возвращались с приходом утра и все другие ночные обитатели. Они уже будут спать, когда солнца начнут по-настоящему припекать, и сохранят свои силы до новых ночных теней, в которых жизнь куда более переносима в этом засушливом мире. Издревле их жизнь протекала ночью, а отдых — днем. Из всех только люди за столь долгое время так и не сумели полностью приспособиться к ночи, и потому, только начало светать, Син взобрался на своего варана и продолжил путь.       Веял ветер, худо-бедно освежая и давая возможность дышать. За несколько дней пути даже бережливый Син доел последний кусочек зайца и потому пришла пора вновь добыть себе пропитание. В его суме осталось пару фиников и несколько полосок вяленого мяса и он растягивал их, днем выискивая на песке следы. Он знал, что где-то неподалеку есть травянистый полустепной участок, где ему наверняка повстречается какая-то рогатая живность, а значит стоит поберечь силы ради крупной добычи. Чутье не обмануло его — еще издали увидев бархан, Син знал, что за его песчаной горой найдет мирно пасущихся антилоп. Если бы кто-то спросил, откуда ему это известно, Син не нашелся бы с ответом. Для него, от рождения обитателя открытой пустыни, это было все равно что предсказать, когда начнется песчаная буря или зной усилится до нестерпимости. Так же, как он шел, не блуждая, всегда в верном направлении, он просто знал. Древний орган или инстинкт, у Сина он работал четко, без единого сбоя, и никогда не подводил.       Положив варана на песок и оставив чуть в стороне, с луком в руках Син в обход осторожно двинулся к животным, пасущимся среди невысокой и редкой растительности. Опасаясь, как бы ветер не донес запах в их сторону, Син почти ползком передвигался от дюны к кусту с кривым стволом, а оттуда к валуну, окруженному низкой травой. Расстояние оказалось достаточным, чтобы он мог стрелой пронзить молодого самца, чей стройный силуэт был ему хорошо виден.       Сложно было сосчитать, сколько дней своей жизни Син провел на охоте, укрывшийся в тени камней и зарывшись в песок, подстерегая стадо газелей. Он выжидал, сам притворившись камнем, бездвижный, чтобы не тратить жидкость в своем теле. И только тогда, когда боязливые животные подходили ближе, уверенные в своей безопасности, Син приходил в движение и выпущенной стрелой поражал сердце ближайшей газели. Это тоже были дни, наполненные одиночеством, и все же тогда оно ощущалось иначе, нежели сейчас. В этот же момент он думал не о гордости охотника и не о том, как накормит добычей семью. Все, о чем мог думать Син, последние несколько дней питающийся лишь голой кашей да остатками фиников, так это о добром куске мяса, который медленно прожаривается на раскаленных углях. У него засосало под ложечкой.       Его самодельному луку, пожалуй, не хватило бы мощи пробить череп, и потому Син прицелился в область сердца. Даже если не убьет и раненное животное скроется, со стрелой в легких ему все равно не уйти далеко.       Антилопа была беспечна и насторожилась слишком поздно — когда стрела уже летела в грудь, рассекая ветер. Самец упал на колени, точно ему разом подрубили сухожилия на всех ногах, и не теряющий времени Син выбежал из укрытия, обращая в бегство стадо, заметившее человека в развевающихся одеждах. Подойдя к зверю, который все же попытался подняться и последовать за своей семьей, Син взял его за рога и перерезал горло одним сильным ударом острого кинжала. Хлынула яркая кровь, забрызгав сандалии и край шальвар, но он не обратил на это внимания, прямо глядя в огромные, невинные и застывшие в смерти глаза. Мысленно обращаясь к Нанне, Син попросил владыку ночного неба забрать к себе эту чистую душу.       Вечер застал Сина и его варана за трапезой, а ночью вокруг снова бродили гиены и шакалы, привлеченные мертвой антилопой, но он заранее подготовился и разжег несколько костров, устроившись спать в круге жара и света. Ветер этой ночью был ему помощником, тихо поддувая в огонь, чтобы не дать погаснуть, но и не затушить.       Вскоре Син достиг следующей деревни. Он рад был снова оказаться среди людей, как рад и деньгам, вырученным за рога антилопы. Чтобы оставить варана в стойле пришлось заплатить и за ночлег на постоялом дворе. Син решил остаться там на несколько дней, чтобы засолить и высушить на солнце остатки антилопы, мясо которой уже начало портиться. Наконец он смог побрить поросшее волосами лицо и помыться в общественной купальне — так благостно было понежиться в воде после стольких дней, проведенных под палящим зноем, смыть с себя пот и едкий страх одиночества. Ужиная дешевым блюдом в таверне, Син наслаждался не сколько едой, сколько голосами людей — было как-то особенно отрадно слышать их разговоры и смех после того, как днем в ушах свистел ветер, а ночь несла с собой лишь хохот гиен и далекое завывание волков.       — Я уехал в соседнюю деревню всего на пару дней, а мужья уже успели соскучиться. Встречали, будто я с войны возвратился, — рассмеялся мужчина за соседним столом.       — Как твоя торговля? Деньги хоть приносит? — послышалось где-то позади.       — Старина, да ты расцвет как сорняки у колодца, неужели опять из-за того омеги в облаках витаешь? — проговорил очередной посетитель, похлопывая по плечу смущенного товарища.       Син жадно впитывал каждое слово, ощущая в звучании голосов яримов то спокойствие и умиротворение, о котором в тайне мечтал. Все они занимались своими маленькими житейскими делами, строили планы, воплощали мечты и точно знали — завтра наступит. Син не имел такой уверенности с самого рождения.       Покинув таверну, бета направился в варанюшню, по пути наблюдая за играми местной детворы. Даже в потрепанных одеждах, покрытых заплатками — аккуратным, явно пришитыми руками родителей — они выглядели счастливыми. Беззаботно гонялись друг за другом, размахивали ветками кустарников, а не мечами, пачкались в пыли, а не крови врагов. По неосторожности один из мальчишек не смог увернуться от игрушечного оружия и получил хлесткий удар ветки прямо по щеке. Он всхлипнул, прикрывая рукой царапину, и громко расплакался.       — Амма! — хныкал ребенок, оглядываясь по сторонам, и вскоре был подхвачен на руки встревоженным родителем.       Омега провел по щеке, исцеляя рану, а затем принялся успокаивать свое дитя. Он нежно гладил по голове, касался губами лба и прижимал к сердцу, а когда мальчишка притих — поотбирал у детворы ветки и погнал братьев домой. Кочевник так и замер посреди улицы, пристально наблюдая за омегой и, судя по настороженному виду незнакомца, пугая взглядом голубых глаз.       Хотел бы Син так же закричать посреди бесконечной пустыни спасительное «Амма!» и увидеть родной силуэт на горизонте, но, как бы он не звал — отец не придет. Никто не придет.       Син был бы не против остаться подольше, но чем быстрее он догонит ушедшее далеко вперед племя, тем быстрее завершит испытание. Пусть где-то глубоко в сердце его и жили робкие грезы о будущей оседлой мирной жизни, однако он знал, что мечты эти несбыточны. Син должен быть там, где его семья, и никак иначе.       После того, как он покинул деревню, в пути прошло несколько спокойных дней. Приспособившись к одинокому выживанию и не давая воли внутренней тоске и грустным мыслям, Син ускорил темп продвижения, торопясь нагнать соплеменников. Он очень надеялся, что вскоре сможет гордо въехать на стоянку Дари, братья выбегут его встречать, а родители с гордостью посмотрят на возмужавшего сына. Мечтания его оборвало дурное предчувствие, поскребшее сердце острым когтем. В середине дня Син различил вдали темные пятна, проступавшие на рельефе песчаных дюн — лагерь неизвестных чужаков. Опасаясь приближаться в незнакомцам, он предпочел сделать круг, обходя их стороной, и только ночью в прикрытии сгустившихся теней приблизился к стоянке, чтобы разведать, каковы эти чужаки.       Шатры их возвышались вокруг свежевырытого колодца, но люди эти вовсе не были кочевниками — головы их были покрыты платками всех возможных цветов, кроме единственного, который Син жаждал увидеть. Однако и на простых путешественников они мало походили, сплошь вооруженные альфы и беты с грубыми повадками. Один из дежуривших ночью походил на солдата, другой совершенно безответственно храпел на посту. Какие глупцы. Единственный бдящий часовой, так удобно расположившийся у костра в кругу света, был точно на расстоянии выстрела от притаившегося Сина. А после убийства этого полусонного человека всего-то и требовалось бы, что проскользнуть, подобно змею, в шатры, и перерезать горло спящим одному за другим.       Син уже понял, что это были за люди — разбойники, которые занимают вырытые кочующими племенами колодцы и грабят проходящие мимо караваны. Конечно, рано или поздно по их души пошлют войско, а колодец достанется ближайшему оазису. Но это, скорее, все же будет поздно. Скольких разбойники к тому времени ограбят, обратят в рабство или убьют? Не сосчитать.       Как-то в детстве Син спрашивал у наставника откуда берутся разбойники. Басим ответил коротко и лаконично: «Война, дезертирство, разбойники. Неурожай, голод, разбойники. Нищета, жажда, разбойники. Ты понял?» Наставник предпочитал, чтобы Син самостоятельно докапывался до сути.       Стоило ли перебить их сейчас, беспомощных спящих котят, пока они не навредили многим людям? Насколько рискованным был такой поступок для юноши, еще даже не ставшим настоящим насиром? Ладонь Сина подрагивала на рукояти кинжала, спрятанного за пазухой. Нет, у него дурное предчувствие. Он еще не понимал, в чем заключалась опасность, но инстинкт подсказывал, что беда уже рядом.       Юркой ящерицей он заскользил по песку, торопясь к подножию дюны, у которой оставил своего варана. Син был уже близко, когда до его слуха донеслась мелодия — рокот перекатывающихся песчинок, дрожащий гул и пронзительное завывание ветра, а следом и вторящие ему голоса — чистые, мелодичные, словно плывущие по воздуху ласковыми дуновениями. Странствующий бархан запел в ночи. И сиранисы вместе с ним.       Добраться до ящера Син так и не успел — на его пути выскочил один сиранис, в то время как еще несколько других медленно двинулись по кругу, оцепляя в кольцо — они никогда не ходят по одиночке, только группами до десяти особей. Впереди на варана уже пытались заскочить еще несколько, но пока безуспешно. В неподвижности этот зверь может и казался легкой добычей, но умел двигаться стремительно, а попавший в его пасть уже не смог бы освободиться. Однако сиранисов вокруг было еще не так много лишь потому, что большая часть стаи пока занята очаровыванием разбойников — прекрасные голоса этих коварных хищников выведут людей из безопасности их укрытий и тогда с ними, совершенно беспомощными, быстро расправятся. Если Син успеет удрать как можно дальше, то стая не станет преследовать одиночку, удовлетворившись большей добычей.       С такубой наперевес Син пошел на прорыв, держа сиранисов на расстоянии, равном лезвию клинка, либо разрубая, если они осмеливались сунуться ближе. Повсюду виделись горящие в ночи глаза, ярко бликующие в благодатном лунном свете, и угрожающе ощерившиеся пасти. Но остановить его продвижение нападавшие не могли, и Син уже взбирался на спину варана, когда один из сиранисов прыгнул. Отклонившись корпусом назад, Син, защищаясь, выставил перед собой такубу, на которую насадился животом не успевший извернуться зверь. Однако жизнь не сразу покинула его — Син почувствовал, как бритвенно-острые когти распарывают его лицо, а челюсти щелкают гибельно близко от шеи. Сталкивая с лезвия еще трепыхающегося в смертельной агонии сираниса, Син с силой ткнул пятками бока варана, и стиснул бедра, чтобы удержаться, когда ящер резко рванул вперед. Вплотную прижавшись к спине ящера, чтобы создавать как можно меньше сопротивления ветру и двигаться быстрее, Син нашарил рукой суму, прикрепленную к седлу. Удостоверившись, что напрыгивавшие сиранисы не стащили ее с собой на землю, Син вздохнул почти с облегчением. Он решил бы, что очень легко отделался, если бы не лицо, ощущающееся как разодранный лоскут ткани, и собственная кровь, заливающаяся в горло, безостановочно стекающая по подбородку на грудь, пятнающая шершавую шею варана под ним.       Звуки пения и мелодия бархана все отдалялись, пока и вовсе не смолкли в ночи. Не раздалось ни единого вскрика несчастных жертв — чары сиранисов дурманили и под воздействием их чудных голосов люди не приходили в себя даже когда их внутренности выедали. Ставшие пропитанием этих жутких тварей не чувствовали боли и не осознавали своей скорой смерти. Может, в том даже было их счастье.       Слабость в теле тяжестью придавливала Сина, распластывая по спине варана. Холодный пот и порывы ветра будоражили, но соль разъедала раны, усиливая боль. Поначалу Син думал, что голова так сильно кружится от быстрого темпа, который ящер нарастил, чтобы скорее оторваться от сиранисов. Спустя десять минут или час он замедлился, больше не чувствуя рядом опасность, а Сину почудилось, будто он валится головою вниз, прямо в песок.       Очнувшись, он обнаружил себя все также распластанным по спине варана и накрепко вцепившемся в поводья. Звезды сказали ему, что варан сбился с пути, и что до рассвета осталось еще несколько часов. Тело ощущалось окоченевшим и неповоротливым, вялым и тяжелым. Син надеялся, что кровотечение уже прекратилось, но, стоило тронуть лицо, как в ладонь пролилась свежая кровь. Он вынужден был спешиться и долго, медленно искать ветки для костра, едва переставляя ноги, увязающие в песке.       Он сумел развести пламя, а затем кое-как промыть раны, просто вплеснув воду из бурдюка на лицо. Угол пропитавшегося кровью головного платка он зажал между зубов, сменным черным платком обхватил рукоять кинжала, который всегда носил за пазухой. Над огнем Син нагрел лезвие до красноты и, глядя в бликующее в свете костра маленькое зеркальце, которое использовал при бритье, приложил обжигающий металл к первой длинной ране.       Боль была такой, что Син едва снова не потерял сознание. Зато, когда он отнял кинжал от лица, рана уже не кровоточила. У него не оставалось иных вариантов, кроме как снова и снова нагревать лезвие и прижиганием смыкать разорванные границы плоти. Не размыкая зубов он вопил что есть мочи, даже не пытаясь сдерживаться — слишком мучительны были ощущения. Его всего колотило крупной дрожью, а тело обливалось потом, бросаясь то в жар, то в холод. Приходилось останавливаться, потому что его желудок выворачивался наружу. Поначалу из него выходила собственная недавно проглоченная кровь, но после спазмы продолжались даже не смотря на то, что желудок был уже пуст. И все же Син не мог отложить кинжал, пока почти половина его лица не стала походить на кусок обжаренного мяса — запах отвратительно напоминал его последний ужин.       Варан глядел на его страдания своими равнодушными черными глазами, отдыхая в стороне после быстрого бега, к которому не был привычен. Син, покончив со всем, трясущимися руками с трудом очистил остывший кинжал от крови песком по давней привычке, вернул его в ножны и сунул за пазуху, устраиваясь под боком варана, подтягивая к животу суму и пальцами вцепившись в рукоять такубы.       Сердце рвалось от желания закричать, позвать кого-нибудь на помощь, но Син только прикрыл глаза. Он знал, что как бы не просил, никто не придет. Так было всегда. Никто никогда не приходил.       А ему было так…       Больно. Больно. Одиноко.       Одиноко. Одиноко.       Как же одиноко…       Щека заныла иллюзорной болью прошлого, и Син улыбнулся, чувствуя натяжение в искореженных губах. Погрузившись в воспоминания он сам не заметил, как ноги привели его на берег озера — точно в зеркале оно отражало лазурь неба, как во всплывшем перед глазами прошлом отражался его воспаленный голубой взгляд. Присев на берегу у самой кромки воды, Син медленно выдохнул, как бы выталкивая из легких всю тяжесть, накопившуюся в груди за эту безумно долгую ночь. Тихий плеск волн успокаивал, как и ласковые дуновения освежающего ветра, игриво трогающего складки ткани, что скрывала его собственноручно изувеченное лицо. Впрочем, отнюдь не этот эпизод был самым ужасающим в жизни того Сина, стоящего на пороге своего шестнадцатого года. Худшее было после, вот только живо и в подробностях вспоминать об этом сейчас, когда растревоженное сердце так пронзительно ныло, он совсем не хотел, и настойчиво гнал от себя болезненное прошлое.       — Твое испытание обернулось сплошным злоключением, — тихий голос Зайту, сидящего рядом, донесся до Сина вместе с ласковым дуновением ветра.       — Верно, — отозвался он, оборачиваясь к другу. — Были моменты, когда я думал, что не вынесу всего этого. Представить себе не мог, что такова цена за становление взрослым.       — Тяжело тебе пришлось, — сочувствие в голосе Зайту было неподдельным, оно бальзамом пролилось на неспокойное сердце. Те же слова он хотел бы услышать от Аскара этим утром, а потом получить долгие объятия и поцелуи, помогающие забыть все плохое.       Син уронил голову на руки, едва сдерживая глухой отчаянный стон, готовый сорваться с губ. Как он мог так поступить с Аскаром? Сорваться на дорогом человеке, накричать, запугать? Заставил своего альфу подумать, что может ударить. Пусть уже извинился и даже, вроде как, получил прощение, это все равно казалось недостаточным. Сину стало бы легче, получи он от Аскара наказание, а не эту безграничную доброту и заботливость. Но нет, нужно чувствовать вину, чтобы подобное никогда более не повторилось. А еще следует показать, что он очень дорожит Аскаром, ценит его. Как бы принести ему радость?       Стоило мыслям Сина выйти из тьмы к свету, которым для него был Аскар, как Зайту тактично удалился, оставив одного. Поднявшись с песка, Син двинулся прочь от озера, а ветер подталкивал в спину — вперед, к его альфе.