_._
У него карие глаза и капризный изгиб губ. Он смотрит на Миру сквозь вспотевшую челку, откидывает шаль с ног, затем одеяло, и осматривается, слабо ведя головой в стороны. Кристаллы кварца рассекают радужной растяжкой воздух, глотая утреннее марево. Мира накрывает его лоб ладонью, давит. — Не вставай. Яд еще не весь вышел. Он валится на подушку, прикрывая покрасневшие глаза. Мира вливает ему горький отвар из вяза, не злится, когда он плюется на пол, попадает на неё, разбивая чашку. Она вздыхает, стряхивает полотенцем капли. — Это необходимо, пусть и на вкус противно. Так быстрее восстановишься. Давай, попробуем еще раз. И он послушно пьет, сверкает лихорадочным румянцем, смотрит черным, расплывшимся от яда взглядом, молчит. Мира глядит на него через беркану: он пришел за ней? Мира видит, что нет, его аура плещется золотом с прожилками зелени, как малахит, вплетенный в колосья пшена. Она освежает рунные ставы над дверью, проговаривает оговор, срезает у дома крапиву и шалфей, у реки — ивовые ветки, полевую мяту, соскребает из дупла золотые соты дикого мёда, кладет в сумочку на боку у Лэсли. Руки осторожно прощупывают кожу под разодранным боком, он не противится, лежит заломив брови от боли, терпит, пока Мира промывает рану, штопает её шелковой нитью и заново рисует рунную вязь на его коже. — Зачем это? — слышит она его голос, поднимает глаза, растерянно встречается с темнеющей бездной. Зрачки все еще расширены, вены вздуты по краям висков. Мира думает про себя, что ему повезло, а может так было нужно, что он выжил и его прибило течением именно к ней. — Это руны. С ними заживление идет быстрее. Он наблюдает за ней молчаливо, пустующим, стеклянным взглядом, как её тонкие пальцы пробегаются по взбугрившимся венам, как ладони выжимают мокрые тряпки, как губы шевелятся в непонятной ему молитве. — Спасибо, — благодарит он, когда Мира сгребает золу в печи, и её плечи дергаются от неожиданности. — На здоровье. Не знаю, случайность, а может и нет, но в этой стороне живу лишь я одна. Километрах в тридцати отсюда только один крошечный город, где ловят рыбу и ходят в недостроенную церковь, — улыбается Мира; режет еще теплый хлеб на бруски, один кидает Лэсли, и наливает в деревянную миску бульон._._
— Я Марк, — он встает на пороге дома, держится побелевшей рукой за дверной косяк и смотрит как Мира вшивает ему в куртку фланелевую заплатку. — Рано встал, голова не кружится? — не отрываясь спрашивает она, двигается, и Марк падает рядом на скамейку. — Немного, — признается он, щупает швы, смотрит на Миру, на её белые пальцы, как она ловко метает стежки; видит подпаленные края каштановых прядей, исцарапанные колени, розовые пуговицы комариных укусов, цветущие синяки на ногах. В Норвегии как-то сразу всё не задалось, провалил задание, чуть не погиб, потерял связь с Бушманом и группой, застрял в глуши. — Ты ведьма? Мира смеётся, вдевает иглу в игольницу и поднимает на Марка глаза. — Чаровница. Я Мира, — она протягивает ему ладонь, слегка мозолистую, теплую, улыбается; Марк пожимает. — Руны быстро тебя исцелили. Всего за пару дней. — Как добраться до ближайшего населенного пункта? — Можно на лодке. Но я могу отвезти тебя на машине, когда ты окрепнешь. Руны еще лечат тебя, поэтому лучше не торопиться. — Сколько времени это займет? Марк рассматривает её узкие плечи, тонкие кисти, как она вешает его куртку на веревку, приподнимаясь на носочки; древесные пчёлы елозят по ободранному столбу, жужжат, тычутся в пушистые бутоны полевых цветов, под лестницей скулит Лэсли, где-то на лугу за домом блеет Фина. Он чувствует тяжелый взгляд Миры и поднимает глаза от её босых ступней. — Марк, я не могу давать тебе никаких гарантий. Подождем до завтрашнего утра. Он кивает, челка свисает засаленной шторкой, вся кожа стянута от грязи и липкого пота. — У тебя есть ванная? Мира кидает ему кусок мыла и полотенце, и ведет узкой тропой к реке, садится там на берегу, счесывает гребнем шерсть с Лэсли и упорно отводит взгляд, пока Марк не ныряет с головой._._
Ветер поднимается в хвойных коридорах, сыпет иголками, мелкой, бесцветной моросью, рвется в зашторенные окна и рамы дрожат. Мира раскидывает на столе карту, показывает Марку их местоположение, окуривает комнату можжевельником и подкидывает поленья в печь. В доме становится прохладно из-за штурмующего ветра и дождя. Марк кутается в шаль, сидит за столом, высверливая взглядом бегающие тени от свечи. Лэсли под ногами грызет заячьи кости. Ему тихо. Марку давно не было так мирно и спокойно, как сейчас. В этом доме, даже при смерти, он чувствовал себя на редкость живым, не отчаявшимся, словно на его руках не было чужой крови, застарелой вины, как застрявшая в горле кость. — Есть какая-то причина, почему ты живешь так далеко от цивилизации или… — Марк не договаривает, видит её опущенный взгляд. Она переворачивает чашку надколотым краем от себя, отпивает чай, думает что ответить. Он чужой, но первый человек за три недели, кто говорит с ней, кто задает вопросы и обычно на них нужно отвечать, но Мире не особо хочется. — После Щелчка жизнь поменялась, ты, наверное, и сам понимаешь, — осторожно говорит Мира, крошит в пальцах хлебную корку, голос тревожно дрожит. Марк напрягается, но на попятную идти поздно. — Как-то я не подумала, что если половина населения Земли исчезла, то и с ними вместе все неприятности, первобытное зло и всякие подонки… Я, вероятно, нарвалась на тот оставшийся процент, связалась не с теми. Официально в живых меня нет уже полгода. Слова даются легко, словно с Марком открывается второе дыхание на откровения, снятие табу на все запретные темы. Мира не позволяет себе такого, но этот случай особый. И Марк тоже. Он через пару дней уйдет из ее жизни и забудет, что была такая Мира, что она пыталась найти лучшую для себя жизнь после масштабного краха. — Значит, беглянка. Спинка стула скрипит, за окном жалобно трещит лес и дождь из проливного становится ливневым. Марк всматривается в лицо Миры — как зеркало, потускневшее, надтреснутое, видит себя, даже удивляется такому сходству. Глаза у неё тёмно-зеленые, блестящие, как морские камни, бутылочное стекло. Он смотрит и смотрит, пытается поймать нить её мысли, увидеть искру в стеклянном, потупленном взоре, но Мира замыкается, растворяется в пляшущих тенях от воскового пламени, сверкает безразличием, злобой, не на Марка, на себя. Звуки возвращаются внезапно, как и Мира, словно выплывает из морской глубины, в руках охапками вместо жемчуга узлы вопросов. — А ты, расскажешь где тебя отравили? — она перехватывает Марка в свои силки, тянется к нему рукой, скидывая с волос паука. — К известию. Марк чувствует чужеродное тепло, пугающее ощущение, что ему нужно взяться за её ладонь, потянуть на себя и позволить раскрыться взросшему в его груди чувству. Это пугает. — К хорошему? — смотрит на её скользнувшую в неярком свете улыбку. — Там посмотрим. Ну так что, Марк, мне стоит ждать кого-то, кто придет тебя добивать? — Марк готов поклясться, что она не шутит, смотрит серьезно, прямо, и ему хочется отшутиться, скинуть с плеч напряжение. — Я свою работу выполнил, не идеально, но ждать никого не придется. Только если неупокоенные души. Мира глухо хмыкает, и Марку кажется, что её пальцы вычерчивают под столом рунные знаки._._
Марка лихорадит. В раскрытое, распухшее от влаги окно вливается ночная прохлада леса, последождливого луга. Растущая луна окропляет серебром стекло, и Марку чудится, что в отражении его два. Она задергивает шторы, отрезает лунные ростки света, ставит на табурет свечу. Заплывшими от отёка глазами Марк видит побледневшие щеки Миры, её искусанные губы, как она садится на колени около него, вливает ему тёплую воду с вербеной и мёдом, и гладит по вспотевшему лбу. Сквозь бредовые видения он видит Миру; она вынимает из его груди по ребру, пересчитывает каждое, пока не добирается до сердца. Марк моргает и снова видит Миру; она натирает его уксусом с шалфеем и рутой, и негромко нашептывает оговор, чертит на рёбрах золотом руны, и гладит Марка по щеке. Он крутится в юле полусознания, полусна, ловит руку Миры и что-то хрипло говорит, несвязное, бредовое. Мира укладывается ему под бок. Блеклое, ветреное утро. У Марка от холода подрагивают губы, он поднимается на локте, рассматривая мутным взглядом неосвещенную комнату. Спутанная голова Миры рядом с его. Её запах окутывает в пудровое облако молока и лаванды, теплая щека касается его плеча, кожа к коже. Марк покрывается испариной, сипло кашляет, пытается прикрыть распахнутое ветром окно и случайно будит Миру. — Рада, что ты еще дышишь, — вместо пожелания доброго утра. Мира собирает волосы железной заколкой, улыбается ему, на щеке розовый след ото сна, и идёт кормить Лэсли и доить Фину в хлеву. Марк самостоятельно находит в полутьме одежду, надевает футболку, путает правый и левый ботинок, и выходит на крыльцо дома, ослабевшими, размягченными лихорадкой ногами. Упирается руками в необтесанные края двери хлева, держится на одной лишь мысли поблагодарить Миру снова. — Чем тебе помочь? — спрашивает, застигнутый в неожиданную прохладу утра, кожа покрывается мурашками, и тошнота подкатывает к горлу. Мира выводит козу, отдаёт Марку ведро с молоком, оглядывает его с легкой улыбкой, поднимает тёмные, еще сонные глаза. — Чтобы не сглазили? — оказывается футболка на левую сторону, Марк прикрывает от досады глаза, тоже пытается улыбнуться. — Отнеси это в дом. Я сейчас буду. Прошу тебя, будь осторожнее на лестнице и никуда больше не выходи, ладно? Марк думает, что ей на вид не больше двадцати пяти, но взгляд, словно Мира старше или одногодка ему. В доме тишину разрывает трель мобильного, безбожно надрываясь где-то в глубине тёмной комнаты. Марк садится на стул, стирает испарину со лба, слабость оттягивает все кости в теле, превращая в свинцовые пластины, и телефон не прекращая вызванивает абонента. Мира прибегает на звук, вытаскивает из-под койки коробку и достаёт спутниковый телефон, Марк только и успевает глянуть ей в спину, как она плотно прикрывает дверь и выходит на вытоптанную поляну возле леса. Он не слышит о чём и с кем Мира говорит, но по её лицу Марк понимает, что случилось нечто нехорошее. Её силуэт теряется в проблеске рассветного солнца._._
От неё пахнет речной водой, по спине вытягиваются зеленые паутинки тины и тонкие шрамы. Она натягивает майку и поворачивается к Марку. — Как себя чувствуешь? — взгляд скользит по нему, ладони щупают лоб. — Туман в голове. Так и должно быть? — Марк тяжело переваливается на бок, стряхивая с себя сон. Прохладные пальцы Миры толкают его обратно на койку, и Марк был бы рад, поддаваться девчонкам ему нравится, но она сдергивает с раны марлевый бинт. — Организм ещё борется. Могу заверить, что ты не умрешь, но, возможно, полихорадит. Это мой первый опыт с отравлениями, руны могут вести себя непредсказуемо, — признается она, приседая на колени возле кровати. Марку поза нравится, но вот слова Миры не особо. — Не понял. Так ты первый раз лечишь рунами? — его взгляд соскальзывает на тонкие запястья, на пальцы, отмачивающие тряпки в отваре. Мира вздыхает, заправляет выбитые края простыни под матрац, и Марк не видит в солнечном засвете её глаз. — Нет, но ты мой первый пациент. До этого я лечила себе выбитые пальцы на ногах и ячмень. Ему хочется рассмеяться, но он устало откидывает голову на подушки и наблюдает за Мирой из-под прищуренных глаз. — Если тебе интересно, я очень рискую, занимаясь тут тобой. Марк закидывает руку за голову, хмуро сводит брови, натыкаясь на колючий взгляд. В комнате становится на порядок прохладнее, малиновыми арканами тени оплетают жужжащее, всё в пчелах, крыльцо, плоскую равнину луга, стрельчатый, густой лес. Она рассыпает по столу муку, вымешивает тесто. Под стулом тихо поскуливает голодная Лэсли, смотрит на Марка словно с укором, расстроил хозяйку. — У тебя проблемы? — он садится в койке, придерживая ноющий бок. — Тебя это не касается, не волнуйся, — Мира вытряхивает из волос муку, вертится по кухне в разные стороны, он не поспевает за её ногами, руками. Она кажется ему хрупкой, по-детски беззащитной, когда садится плести косу перед круглым, настольным зеркалом; но это обманчиво, в ней куда больше силы, чем он может видеть. В вое ночного ветра ему слышатся голоса, молящие о помощи, детские, взрослые; треск лесного моря — ломающиеся кости, хруст осколков под ботинками; скрип дверных петлей — это пришли за ним, незваные, неупокоенные. Он чувствует её теплые ладони, липнущие к его груди, ко лбу, к щекам. Мира сидит рядом, выколупывает ему из-под ребер жилы, улыбается. Марк смаргивает наваждение, бледное лицо напротив плывёт, смывается речным течением, он проезжается боками по порогам, подводным камням, закручивается в воронку. Его уносит вниз по реке. Лихорадка плавит разум на мыльные бруски, не поймать, выскальзывают. — Мира… — пытается зацепить её пальцами, но ловит только стылую воду. Мира вытряхивает сырое одеяло, укрывает Марка сухим, выливает пролитые остатки в окно. — Лежи смирно, Марк, пожалуйста. Я тут, вот моя рука, хорошо? Он слабо кивает, не видит её за тенистым пологом морока. В этот раз лихорадит сильнее. — Я… мне стоит начать молиться? — язык пробегается по сухим губам, улыбка стынет. Мира рядом болтает раствор в банке. — Выпей это. Он послушно пьет, закашливается горечью, чувствуя, как тошнота подкатывает комом в горле, но сдерживается. Она поглаживает его плечу, по мокрым волосам, наклоняется близко-близко, и Марк видит её лицо четко, без туманной плёнки, красивое, перламутровое, нос в неярких веснушках, ресницы на краях закручиваются, губы в трещинках. — Засыпай, Марк. Марк не хочет закрывать глаза, но Мира уже далеко, на коленях у печи, приручает огонь, выплескивает луну из стекла наружу, режет на полоски восковые тени, укрывает его звездной картой; глаза у неё светятся Северным морем, кустарниками резеды, а тело обрастает хрустальной броней. Он закрывает глаза, под горячими веками вспениваются обмылки памяти._._
Утро бороздит комнату приглушенной дымкой кварца, раскачивает тенистое кружево занавесок. Лэсли тычет влажным носом в щеку, и Мира открывает глаза, гладит её по морде. Подходит к распахнутому настежь Марку, как к открытому серванту с хрусталём. В занеженном утреннем свете он выглядит незащищенным, с оголёнными плечами и грудью, хочешь стреляй в упор, пронзай ножом; черты лица будто заострились за ночь; вычерченные углем ресницы, брови, покрасневшая кайма губ, тонкие, синеватые полумесяцы под глазами и поросль щетины. Он очаровывает, притягивает внимание, как акварельный эскиз, наспех зарисованный, но удивительно живой, яркий, как песня Travis «closer», как антикварное золото, редкое, фамильное. Она опускается на табурет рядом, признаёт что Марк красив и запал куда-то глубже головы. Крепкий, подтянутый, под смуглой кожей сталь мышц, неугасимый жар смертоносной мощи; таких красивых мужчин не прибивает к берегу просто так, Мире хочется в это верить. Кол податливо вбивается в землю, Фина жуёт цветастый, влажный от росы луг. Лэсли плетется рядом, спускается с Мирой к реке, вымачивает лапы в мокрой траве и речной грязи. Мира оттягивает намокшую майку, скидывает её в воду, застирывает отпечатки собачьих лап. В голове пространно крутятся заплывшие от лихорадки взгляды Марка, его тяжелое дыхание, горячие пальцы на её плечах, запястьях. Она считает ненормальным быть такой трепетно-разгоряченной от воспоминаний о незнакомом ей мужчине. Но ты ведь впустила его в свой дом. Не отпирайся уже, спорит она с собой, удивлённо выпрямляется, раскатываясь взглядом по объемным просторам. Раннее утро. Ветер поскрипывает в хвойной чаще, заскакивает на зеленоватую гладь реки. На вытянутой панораме дальних берегов гуляет пенка тумана. Дышится легко, свежо, хочется с головой окунуться, заплыть подальше, но Лэсли скулит у кромки воды, просит Миру вернуться. Мира вымывает холодными горстями сон, отжимает майку и поворачивается, натыкаясь на фигуру Марка. В груди что-то скручивается, липко пристает к рёбрам, она невольно улыбается, машет в ответ ему. — Тебе прописан постельный режим. — В таком месте не хочется валяться в койке. Долго ты уже тут? — он смотрит ей в глаза, но неосторожно проезжается и по плечам, груди, талии, видит мелкие, розоватые шрамы, чуть хмурится. — Уже почти четыре недели, — Мира делает вид, что не замечает. Между её наготой и его взглядами как минимум чашечки бюстгальтера. — Слушай, я могу помочь, если вдруг нужно… — обрывает фразу, подмечая смену настроения Миры, с каким звуком похрустывают хрящи в пальцах, когда она выжимает майку, как ссутуливаются плечи, будто она хочет закрыться. — Спасибо, Марк, но я сама. Помощников у меня хоть отбавляй. — Лэсли и коза? — Её зовут Фина. — Я про реальную помощь, Мира, — Марк нависает над ней, прижигая своим опаляющим жаром, и Мира чуть пятится от неожиданности, замечает, что глаза у него даже не карие, а с зеленой, как вспаханная весенняя пашня, как ряска над чернеющей глубиной. — Не твои заботы. Завтра утром я отвезу тебя в город. Она понимает, Марк может ввязаться за неё, но ей без надобности жертвы и героические подвиги. Не в этот век, когда мир и без того лишился своей лучшей части. — Тебя ищет бывший? Марк поднимается по ступеням следом за ней, наплетая нить вопросов. — Нелегкий разрыв, я прав? Я знаю одно место, где ты будешь в безопасности. Это в Китае. Там правда не такие красочные пейзажи, но тоже ничего. — Нет. Зачем тебе это знать? Она возит в печи угли, подкидывает дрова и косится на Марка через плечо. — Пытаюсь выплатить долг. По-другому не умею. Ты ведь мне жизнь спасла, а я помогу тебе, — крутит в руках нож, режет хлеб, пока Мира кипятит чай и греет в котелке молоко для каши. — Послушай, Марк, я не только спасаю жизни, но и забираю их. Вот это, — она обводит пальцем комнату. — По моей глупости. Если бы я больше думала, не сидела бы сейчас в хоббичьей норе и не грызла сухари. — Что с тобой случилось? — он смотрит долгим, пытливым взором, словно пропускает мимо ушей всё сказанное. Мира обреченно вздыхает, вкидывает по горсти остатки крупы в котел. — Да просто нарвалась на какого-то психа. Я была тогда незрелая, привязанная к родителям, дому, к своим друзьям, любимым занятиям. А после Щелчка… думала, что умереть страшно, а оказалось — остаться в одиночестве. Я попала к Дани. Он всех обездоленных собирал, еще до Щелчка, очень любил играть в отца, своя-то дочь умерла. Он помешанный. Марк вскидывает голову, откладывая нож. — В каком смысле «помешанный»? — За три года до Щелчка, его четырнадцатилетнюю дочь сбил грузовоз. Дани воспитывал её один. Для него это была травма. Он помешался. У него была идея фикс — вернуть её или вернуться к ней. Понимаешь, у него не все дома, и я это поздно поняла, когда уже состояла в его банде. Оловянная миска звякает. Мира окунает деревянную плошку в кашу, студит для Лэсли на окне. — Дети и подростки? Кем легче управлять? — взгляд Марка темнеет, он хмуро слушает. — Да. Нашими руками он убивал и воровал, а взамен мы жили в тепле, сытые и не заботились ни о чем. Университет я бросила, — Мира постукивает ложкой о край котелка, не поворачивается. — За два годы службы у него, я поняла, что так жить нельзя. Я была одной из старших, мне было двадцать три, думала, кто-то захочет пойти со мной из младших, но там всех всё устраивало. Дани делал из нас бойцов, жестоких, беспощадных. Бесспорно, я очень многому у него научилась, и руны — это его заслуга. Марк слушает, не отводит от затылка Миры глаз, она мешает кашу, плещет в кружки чай и не морщится при воспоминаниях. — Мы искали для него очень древний фолиант, редчайший, где хранились упоминания о тёмных исландских рунах. В ней остались все практики и толкование, как ими пользоваться, где лучше применять и на что способны. Единственный существующий экземпляр, и он попался в руки мне. Мира сдувает с горячей кружки пар, скидывая Лэсли кусок сыра. — Конечно, Дани бы её не получил. И я начала продумывать план побега: ложная смерть, поддельные документы, деньги, билеты. Мне очень повезло, в тот год я познакомилась с Барри, умный парень, говорит на нескольких языках, знает много нычек, где можно залечь на дно. Он мне помог, и до сих пор помогает. И теперь я здесь, спустя полгода скитаний. Она закусывает губу вместе с хлебной коркой, думает, не много ли ляпнула, окидывает Марка взглядом. Разболтает? Не должен. — Значит, на твоей стороне Лэсли, коза и Барри? Уверена в надёжности союзников? — подается вперед, смешливо морщась. Издёвка с его стороны не обидная, но Мира не улыбается. — Еще Книга. Но, спасибо, что веришь в силу моей команды, — получает Марк ответную шпильку. — Предлагаю себя в качестве ещё одного члена команды, — говорит, отдаёт забытую на окне миску каши Лэсли. Собака довольно облизывает Марку ладони, крутится юлой под ногами. Она отставляет чашку в сторону, покачивая головой. Глаза у неё тёмные, незамутненные эмоцией, и Марк чувствует, что заплывает в колючую заводь, сюда хода нет. — Марк, я рассказала тебе не потому, что прошу помощи. Я списываю твой долг, ты мне ничего не должен, ладно? Он молчит. Взгляд мечется по комнате, по маленьким косым окнам и невысокому потолку, расшатанным петлям в двери, такую с пинка можно открыть, шпингалет не выдержит. — С такой позицией друзей ты себе не заведешь, — задумчиво чешет небритую щеку. — Они мне ни к чему. Были уже. — Прекрасно. У тебя есть какой-то план на случай неудачи? — он покачивает согласно головой. Согласно всей её настойчивой несговорчивости. — Конечно, но умирать я не собираюсь, если ты про это. Тут везде защитные ставы, над дверью, по периметру дома, на территории леса. Если у человека дурные намерения, порог он не переступит. Если они окажутся поблизости, я узнаю сразу же. Она откидывается на спинку стула, вскидывает вопросительно брови — ты закончил или тебе правда интересно копаться во мне? Что-то в ней, в её осторожных движениях, легких выдохах и уверенной, резковатой улыбке Марку нравится и заставляет убедиться — Мира не пропадёт._._
Мира хлопает дверью и смотрит на Марка поверх запыленной крыши внедорожника. Он всё еще болезненно бледен, в глазах блестит досада и невозможная нежность. Мира тут же стряхивает с себя эти глупые доводы, ей, наверное, чудится. Марк ей улыбается, подкидывает вынутый из кармана кубик горного хрусталя. — Не думаю, что это мне больше нужно. Ей хочется возразить, всунуть его обратно Марку в ладонь, но она остается на месте, пока Марк закидывает потускневшие монеты в телефонный автомат, с кем-то говорит за стеклянной дверью будки, и кивает то ли собеседнику, то ли самому себе. Он хмурится, облизывает бескровные губы, кадык прокатывается под смуглой кожей, длинная, вьющаяся челка спадает на лоб; сосредоточенный, отстраненный взгляд, словно подведенных тушью глаз; такой до смущения Миры привлекательный, недосягаемый. Море шелестит позади, вылизывает гладкую гальку берега, глушит выкрики рыбаков на пирсе, визги пролетающих альбатросов. Вдалеке раздаётся утренний церковный звон, люди стекаются по улицам, как весенние ручьи, не обращают внимания ни на Миру, ни на крепко переругивающихся моряков на рыбном рынке. Она прижимает к груди теплеющий в ладони горный хрусталь, ждёт Марка, думает о том, что хотела бы встречать его снова и снова. Ещё в доме, когда Мира вымывала с Марка рунные ставы, обтирала спиртовым настоем мирры и чувствовала неуёмное чувство тоски, сосущей пустоты, её озарило, это внезапное, спонтанное. Привязалась, позволила себе, а теперь не выпутаться, застряла, как в зарослях шершавого хмеля, расцарапалась до крови. В груди чувствительно сжимается сердце, кровоточит от воткнутой в него спицы — невозможности. — Веришь в случайности? — тихо спрашивает он, смотрит не в глаза — на губы. Она сглатывает, хочет отойти подальше, но коленные суставы промерзают до хрящей. — В предназначение, — пальцы раскрывают ладонь Марка, вкладывают всё тот же горный хрусталь. Мира едва шепчет, чувствует, как в ногах вязнут кости, как в горло проваливается всё невысказанное. — Надеюсь, ты мне его ещё вернешь. Марк улыбается, тянет её на себя за плечи, обнимает крепко и царапает поцелуем висок. Спицы пронзают сердце Миры в самую глубину, до костей, она едва дышит, не хочет выпускать его из рук. — Тогда, до встречи? — его улыбка выходит не такой широкой, но Мире этого достаточно, она смаргивает застывшие в уголках слёзы и провожает Марка взглядом. Пока от него не остаётся только остывающее воспоминание.