_._
По кустистому хребту тянется полоса дымчатого тумана. Осеннее, тусклое солнце включается на пару часов и затухает внезапно на подъезде в деревню. Исландия по-утреннему промозгла и не приветлива. Зернистая почва размытых дорог налипает на ноги, осень закрашивает сереющие прогалины опавшей листвой, жухлым пучком трав и скошенного, золотого сена, утыкнутого стогами по размашистым полям. Барри соскабливает с лица недовольную мину одной-второй сигаретой, крутится возле невысокого крыльца дома, пока Мира его осматривает. — Подходит. Тут тихо и немноголюдно. То, что мне надо, — оповещает его Мира, спускаясь по ступенькам. Руки в карманах, шея втянута под широкий ворот пальто. В уголках глаз сереет складками невыболенное, остаточное. — Ты в порядке? — обеспокоенно осматривает её Барри. Тут, в разлитом, блекло-желтом утре он замечает и её утомленный вид, и покрасневшие белки глаз вместе с остекленевшим взором Миры. Она хрустко расправляет плечи, тяжело вздыхает. — Да, а что? Тебя мой вид смутил? — легко улыбается, словно не держит на плечах прошлое. — Ты после того, как отдала Книгу нью-йоркским чародеям исчезаешь на глазах. Может, не стоило этого делать? — Барри всматривается в её бледное лицо, подмечает, как Мира безразлично пожимает плечами. — Не в Книге дело, Барри. Я отреклась от тёмного колдовства. А цена у него соответствующе высокая, но так было нужно. — Бухарест. Ты еще не вспомнила? — дым вихрится, сигарета тлеет в пальцах. Барри смотрит на Миру внимательнее. — Обрывками. И Филадельфию тоже. Помню, как дети кричали, когда я запирала их в подвале. И помню, как устроила кровавую баню для Дани и тем, кто еще остался. Странно. Будто меня отключили в те моменты. В Бухаресте было не так кроваво, — она чуть морщится, воспоминания закрашены, зашторены тяжелым красным, как свёрнутая кровь. Барри отводит взгляд, качает головой в задумчивости; горло царапает хриплый выдох. — Нет, Мира, в Бухаресте было ужасно. Тела были смяты в костный фарш и… хорошо, что ты этого не помнишь. — Это неправильно, но я не хочу помнить, Барри. Я правда рада, что ничего не знаю о том, что там происходило. Барри нервно затягивается, покачивая собранным хвостом на затылке. Теперь Мира не просто в бегах, она в международном розыске. Исландия стала последним огоньком надежды. Барри хочется верить, что после всего Мира сможет восстановиться и продолжит жить, не возвращаясь к руслу прошлого. Откуда и вытекают все её проблемы. — В случае обнаружения… — начинает Барри, но Мира его прерывает: — Я знаю. Не беспокойся. Поезжай, Барри, я тут сама справлюсь. Спасибо. Она провожает его до машины, вертит головой по сторонам. Местность зеленая, вся в хвое и изумрудно-землистом ковре. Мира улыбается, ей напоминает Норвегию, только с волнами желтовато-оливковых холмов и разлив неба другого формата. — Мы не виделись с тобой почти три месяца, а ты уже пытаешься меня выпроводить. Надоел? — Барри улыбается сквозь печаль. В глазах у него чернеющая бездна, половина седой головы в тридцать и замятая пальцами фотография в нагрудном кармане. У Барри тоже есть прошлое, и Мира уважает его, не спрашивая, кто на той самой фотографии. — Не правда. Просто делать тебе со мной нечего. Ты и так очень помог за эти годы. Я у тебя в пожизненном долгу. — Не правда, — передразнивает он, подцепляет фильтр губами, подкуривает. — Когда там уже просвет? Мира коротко смеётся, вбирая в легкие осеннюю прохладу. — Когда нам постучат со дна._._
Намыленное окно вытягивает струйные лучи на бесцветном глянце. Редеющее солнце в пропиленом перьями облаков небе стоит высоко. День тёплый для ноября и ветреный. Мира ползает по дому с ведром и тряпкой. Вымывает грязь, потрошит зашторенные паутиной углы, метёт крыльцо и думает о том, как выпутаться на этот раз. Магия пожрала лучшие воспоминания, как плесень объела углы комнаты. Мира не может вспомнить ни лиц родителей, ни даты их рождения, ни когда она пошла в школу в первый раз — было страшно? кто-то поделился со мной жвачкой?, ни друзей, ни любимых книг. И когда Мира встречает Марка, её застигает врасплох его открытая улыбка и лучистый, тёплый взгляд. Они знакомы. Он стоит на тропинке к дому, пока Мира пытается сообразить куда делась метла из её рук. Подходит медленно, настороженно вглядывается в бледный овал её лица, и она замечает в его улыбке напряжение. — Я знаю, прошло столько времени и найти тебя было делом не из простых. Но я безумно рад, что ты жива и невредима, — голос у него мягкий, с американским акцентом. А он сам напоминает что-то пряное, восточное, инжир, горький шоколад с шафраном. Со смуглой кожей, вьющейся копной, тёмных волос, черты лица четкие, будто обведенные угольной подводкой, невысокий, но крепкий и хорошо слажен. — Мира? Она крупно вздрагивает, когда он зовёт её по имени, и смаргивает пелену с глаз. Засмотрелась, но не вспомнила его. — Мы с вами знакомы? — осторожно спрашивает, поддевая ногтём засохшую краску с перилл. По его лицу пробегает тень эмоции. Мира не успевает её понять, смотрит на него долго, пристально, до рези в глазах, пока края туч не сминают диск солнца. На округу наплывает оцепенение. Мира выплачивает долг за пользование, и это не плата за междугородние, дорогущие звонки. — Мира, — его голос тихий, растерянный застывает в тенистом пологе тишины. Мира почти инвалид. Расплата за пользование черной магией оказалась непосильно большой. Память убывает вместе с лунным циклом. Наверное, ей осталось немного до окончательного беспамятства. Даже покаяние Богу в местной церкви не смягчило её участь. Мира забывает лица, события, всё свое детство, школу, университет, всё засвечивается как на фотопленке в её памяти. Она забывает и руны. — Мира, ты знаешь как меня зовут? — спрашивает он, подходит ближе. Мира не отшатывается, вглядывается в колодцы зрачков. Ему небезразлично, она это видит. — Нет, — честно отвечает, насаживаясь на острый взгляд незнакомого ей мужчины. В груди у неё свербит, пухнет забытое чувство. Сердце помнит, а голова — нет. — Но мне кажется, я вас знала когда-то. Сердце подсказывает. Марк с изумлением следит за тем, как Мира входит в дом, зовёт с собой, оставляя дверь и окна нараспашку. Она ведь не притворяется? — Расскажи, что с тобой произошло. Он присаживается за стол, наблюдая за бездумными действиями Миры: вскипятить чайник — налить чай — поставить на плиту — отвернуться — задвинуть края занавесок — потупиться в пол. Она кажется ему неживой куклой из керамики, хрупкая, размалёванная розовым, тёмно-зеленым, абрикосовым, кофейным, ходит и не гнётся, не думает, на лице застывшее выражение. — Мира, — снова зовёт он её, и она вздрагивает, будто замечает гостя только сейчас, оглядывается через плечо. Глаза широко распахнуты влажно поблескивают. Ни капли узнавания. Закусывает губу, подставляя ему кружку, и садится рядом за стол. — Если мы знакомы, то вы наверняка знаете, что в прошлом я занималась рунной магией. Мне… я… — она запинается, хватаясь за бока горячей чашки, с усердием вспоминает, какую мысль хочет донести. — Я воспользовалась запрещенным разделом в Книге, изучила древние, тёмные исландские руны… А про Книгу вам известно? Марк слабо кивает. Прикрывает глаза. Он не верит, что всё это правдиво. Амнезия или начальная стадия деменции? Ему не хочется в такое верит. Он открывает глаза. — …я их использовала, обучилась. Для защиты… я думаю, для защиты, да. Я разобралась с людьми, которые меня преследовали… с Дани. Его я еще помню. Это магический недуг, возможно, временный. Но Марк замечает в её стеклянном взгляде что-то, что прочно вгрызается ему в загривок. По коже бегут мурашки. Марк сглатывает испуг вместе с одноразовым эрл греем. — Думаю, я справилась. Не помню деталей, но написала себе напоминалки, что с ним я разобралась. Не хочется гоняться за своим хвостом и быть в шкуре Леонарда Шелби, — хмыкает Мира, удивляясь, что кино вспомнилось ей прямо сейчас. В кухне повисает тяжелая тишина. Марк разглядывает её в упор. Через Миру просвечивается солнечный свет, такой тонкой она кажется, как рисовый лист бумаги. Бледность нездоровая, с голубыми, ветвистыми руслами вен на руках и фиолетовыми полукружиями под глазами. Она судорожно вздыхает, подминая сухие губы. Трясущимися руками сцепляет пальцы в замок. — Я скоро стану овощем, вам незачем здесь оставаться. Прежней Миры, к сожалению, уже нет… — голос дрожит, сипло продавливается на середине. Мира склоняется низко к столу, опускает плечи. Её трясёт, кости выминают бока до наливающейся синевы. — Мира… Мира, взгляни на меня, — Марк садится перед ней на одно колено, откидывает шёлк волос ей за плечо. Они тоньше и длиннее, чем в первую их встречу, мерцают потускневшим костром. Её кожа отсвечивает пыльным жемчугом и в глазах разливается соленая пучина, затянутая битым стеклом по илистому дну. Мира беззвучно плачет, баюкает себя, обнимая за острые плечи, несогласно мычит, когда Марк мягко просит её ещё раз. Задевает загрубевшими подушечками её локти, со всей осторожностью и старанием не навредить. — Мне жаль… мне так жаль… — шепчет с горьким всхлипом, принимая от Марка поддержку. Он укрывает её широкими ладонями, грудью, бережно, как драгоценную вещь. — Всё будет в порядке, — губы немеют, ему хочется верить, что так и будет. Заглядывает себе через плечо, ловя силуэт Хонсу. — Помоги. Скажи, что делать. Голос сиплый, будто застуженный. Марк чувствует, как горечь оплетает хмельными стеблями горло, жжется не примирением с таким исходом. Он ей обязан. Хонсу нависает над ними, упираясь гладким черепом в потолочную балку. Глухо шаркает от стола до двери. — Боюсь, мы ничем здесь не поможем, Марк. Нам пора. — Нет, всегда есть выход, лазейка. Помоги, Хонсу, — шипит, тяжело оглядывая Бога Луны. Мира вскидывает на него заплаканное, розовое лицо, шарит глазами по комнате. — С кем ты говоришь? Она, как рассвет, как подплывший по краям рисунок с розовой акварелью, растерянно смотрит на Марка, крепко держась за его протянутую ладонь. Чувство всепоглощающей несправедливости, слепой ярости разрастается кровяной паутиной в груди. Ему хочется защищать таких же одиноких, отчаявшихся, разбитых, как Мира. Как он. Он наклоняет к ней голову. Ловит на короткий миг её взгляд и всего на пару секунд ему кажется, что она помнит; взор холодеет отчуждённостью, настороженностью, и Марк давит разочарование мягкой улыбкой. — Тебе нужно отдыхать, Мира. Идём. Она молчит, ведёт его по маленькому, тёмному дому; сплошь опаловый и тёмно-зеленый, голые, скрипучие полы, мебель старая, затёртый платяной шкаф и обитый шениллом тёмно-голубой диван. — Вы не из Интерпола… Знаете Барри? — рассуждает-спрашивает, опускаясь на одноместную койку. Они в такой же маленькой, опаловой комнате, с одним окном, кроватью и комодом. Марк застревает на пороге. — А Барри про меня знает? — Я… не уверена. Он мне помогает. С самого начала. Я забываю ему звонить, хотя должна каждый день в пять ноль ноль по Гринвичу… Она рассматривает его, сверху вниз, снизу вверх. Марк чувствует, прикладываясь плечом о косяк, треплет вьюны волос, не успел даже расчесаться с самолета. — Как твое имя? От смены её тона он хмурит брови, облизывая горькие от чая губы. — Марк. — Наверное, ты что-то значил для меня. Я чувствую это, — подходит к нему, не замечая перемены. Марк глубоко выдыхает, когда Мира прикладывает его ладонь к своей груди, шепчет, смотрит так проникновенно, будто делится секретом, признаётся в любви. — Сердце волнуется, не прекращаясь. Спасибо, что вспомнил обо мне и прости, что я — нет. Она грузно оседает внутри, странным, так и не распустившимся чувством. Марк ощущает себя таким сбитым, растерянным, как засыпать в белую ночь с раскрытыми настежь окнами. — Я найду способ тебе помочь. Мира молчаливо кивает. Ресницы дрожат, бесцветные на кончиках, губы царапаются о его щетинистую щеку. — На этот раз я тебя запомню, Марк._._
Горы выпячивают морозный хребет на безлунном, лиловом небе. Звезды мокнут в стылой луже, дрожат от ветра. В этих краях солнце бьётся на счастье об острые вершины, тускнеющих в молоке тумана гор. Тибет. Барри толковый, это Марку стоит признать. Выискал место, почти курорт, и на пару с ним они договорились о скорейшем лечении «недуга». — Это проклятье. Сильное и древнее, — даёт пояснение монах. Эхо оседает по высоким сводам храма, прыгает от неровных свечных огарков. — Пара недель, может чуть больше, и она забудет вас, своё имя. — Но вы ведь можете что-то сделать? — Барри нервно треплет ворот куртки, сжимает-разжимает пальцы — ему хочется закурить, выбить всю приебавшуюся дурь из головы. — Мы не можем давать никаких заверений, что это поможет, — чеканит с сильным акцентом монах; смотрит острым, бликующим в полусвете взором, цепко и без сочувствия. Барри мечется по залу, теребит разошедшийся по шву карман. — Но как же?.. — проглатывает фразу, растрепывая завязанные в жгут волосы. Сдаётся под натиском нервов, пагубной привычки, кивает Марку и выходит из храма, высовывая на ходу пачку сигарет. — Мы очень долго сюда добирались, не без проблем, — голос у Марка проседает, он откашливается, поглядывая в угол храма. Лицо Миры бледное, заострённое тенями, маячит между колоннами, она смотрит на него. Бескровная отрешенность, изломанная на пласты улыбка. Он знает, Мира уже не помнит Исландию и половину бесполезных фактов, которые рассказывала им по дороге сюда. Что цифры 4 и 9 в Японии считаются признаками смерти. А еще, если три раза в первое число месяца произнести «белые кролики», то целый месяц будет преследовать удача. — Сделайте всё возможное, — слышит Марк, будто не свой голос, и чувствует, как ноги ведут его к заплывшему тьмой углу. Мира поднимается с пола, заглядывая ему через плечо. — А Барри где? — Он вышел, скоро вернется, — руки у него неестественно мёрзнут, и Марк вытирает взмокшие ладони о джинсы. Мира сводит свой блеклый взгляд на нём. — Я остаюсь? Марк кивает, рассматривая её лицо вблизи, словно пытаясь запомнить каждую деталь, каждую родинку и веснушку. — Ты всё ещё помнишь меня? — мнёт в кармане подаренный когда-то ею кристалл кварца, заглядывает в глаза. — Ты Марк, я помню, — кивает с улыбкой, переплетаясь с ним взглядом. Шершавые стебли хмеля раздирают горло, вьются по рёберным шпалерам до кровяной подушки сердца. Марк тяжело сглатывает, опуская глаза на свои руки, покручивает кубик горного хрусталя. — Не думаю, что это мне больше нужно. Пусть побудет у тебя, — вкладывает ей в ладонь, пропуская через себя недельный запас кислорода. Сердце беспокойно стучит, тревожится. Марк сглаживает выдохами свою нервозность, припечатывает безмолвным осуждением. — Обнимешь меня на прощание? — руки щупают тёплую ладонь Марка, крепкое предплечье под дутым рукавом. Он приминает пальцами пушистые пряди волос, затягивает её в короткое, осторожное объятие. Мира хрупкая, ценная, кукла из дорогой керамики, вся в цвет пасмурного лета, отгорающего пастбища в сентябре; обнимает до хруста в собственной груди, дышит ему горячо в шею, молоком, лавандой; Марка заковывает в судорогу тепла, блекнущей печали, в надежду. Всё будет в порядке._._
Солнце всходит. Распарывает небо алеющим заревом. Пар вырывается изо рта клочками. Это новый год, первое января, впору шептать белые кролики и не умирать вместе с надеждой. Марк дотрагивается до вытертых чужими ладонями медных ручек. Со скрипом ворота оголяют пустующий двор, заснеженный фонтан, ледяную гладь тропинок под снегом. Густая, утренняя тишина обороняет это место, куёт невидимую ограду от посторонних. Прячет от него её. Он видит её спину, обтянутую шерстяной кофтой, белую шею под коротким срезом волос. — Мира? Она оборачивается на деревянной лавке, скидывает ноги на пушистый, совсем недавно выпавший, ковёр снега. Улыбается только слегка, заминая короткие пряди за уши. Марк улыбается в ответ. На рёберных шпалерах с осенним хрустом облетает хмель и розовые, крупноцветковые кусты забивают до тесноты грудь. Солнце всходит. Распарывает небо алеющим заревом на всех четырех сторонах света. — Здравствуй, Марк.