***
Адель плохо помнила, как они вернулись домой. Было условное прощание; кажется, маги договорились о первой встрече через какой-то срок; братец долго спорил со старейшинами и, не переспорив, покачал головой, слов она не слышала — могла только смотреть. Неконтролируемая ярость кипела в голове и звенела в ушах. Выплеск магических сил ненадолго помог, во всяком случае, ей стало легче после ссоры с Лаурой, но потом всё кончилось, и Адель была готова взорваться от каждого неосторожного слова. Видимо, так на неё повлиял сам замок — средоточие колдовства. Хорошо ещё, что маги занимают его не так давно: в обратном случае стены бы пропитались настолько, что Адель разнесла б их по кирпичику, даже не заметив. Ещё одной из проблем ведьмы с нереализованным потенциалом было то, что она не знала ни предела своих сил, ни факторов, которые могли повлиять на неё — вот, как оказалось, большое скопление чародеев давит так, что впору биться в судорогах. И ведь все чувствуют себя абсолютно спокойно! Все, кроме неё. В ноги бросился Мельхиор — так до Адель дошло, что они дома. Ключ, который им дал Берингар, открывал проход из любой двери в нужный замок. На пороге дома валялись письма со следами сырости, травы и собачьих лап. — Надо же, нас даже хватились, — Арман подобрал письма и вернулся в дом, нечаянно пригласив с собой поток влажного ветра. Дверь смогла закрыться со второго раза. — Это мне, это тоже мне… о! Жалованье. А это для тебя, — на стол перед Адель опустился отвратительно надушенный конверт, подписанный рукой Жозефины. — Жалованье, — медленно повторила Адель. Видимо, брат обманчиво принял эту медлительность за спокойствие и с готовностью обернулся к ней. — Жалованье, говоришь. Заплатили напоследок? — Ну да, — Арман пожал плечами. — Я же сообщил, что ухожу, а поскольку вся контора знает, что денег ни гроша… Повезло, что я на хорошем счету. Это в счёт оставшихся дней месяца. — Ты и у старейшин деньги взял. Получается, мы теперь богатые, — искусанные губы Адель искривились в улыбке. — С ума сойти… Зачем ты это сделал? — Что именно? — Взял у них деньги, что ж ещё! Мы столько лет терпели их равнодушие, насмешки над нашей фамилией, меня не пустили на этот проклятый духами шабаш, и ты теперь ловишь их подачки, как… — Адель, — в голосе брата послышалось предупреждение, которое она проигнорировала. — Как всеми брошенная бездомная псина, которой в кои-то веки перепала кость! — Если ты так себя чувствуешь, не говори за меня, — холодно ответил Арман. — А тебе нравится метаться туда-сюда, забывая всё, что было раньше, когда перед носом маячит выгода?! Ну конечно, ты же оборотень — ты всегда таким был! Я ещё могла понять, что ты общаешься с людьми — в Круа-Руссе не бродят призраки тех, кто пытал нашу прабабушку, и даже не все из них чураются ведьм… Никто не отвечает за весь род человеческий, как и мы не отвечаем друг за друга, но эти! — В слово «эти» Адель вложила всё презрение, которое испытывала к лицемерию колдовских старейшин. — Они нас предали, неужели ты не помнишь?! Нашу бабушку, затем… затем — нашу маму, а нас даже не пустили на порог, пока мы не стали им нужны! Ты всё забыл?! И теперь те же самые люди собираются использовать нас, они сами толком не знают для чего, и прикормить с руки, а ты и рад! Знаешь что… — Адель сделала глубокий вдох, поскольку её голос был готов сорваться. Если бы брат осадил её сейчас, она бы смогла остановиться, но Арман молчал. В лицо Адель бросился жар, и на какое-то время она словно ослепла, не чувствуя ничего, кроме пламенного гнева: он лизал ей лицо изнутри и лез в глаза, застилая видимость. — Знаешь что, это всё так мерзко… Ты ещё… ты ведь там был, как свой. Я тебя не виню, я рада за тебя, но… неужели ты не слышал, что сказала эта дура? Она ведь считала так всю свою жизнь, никто не передумает так быстро! Не знаю, почему ты согласился, но мы всё ещё там чужие, и так будет всё время… Зато, конечно, теперь у нас есть деньги и… куда это ты собрался? Ближе к концу её сумбурной речи Арман встал из-за стола и, не говоря ни слова, потянулся за своим плащом. На улице моросило, но двор был единственным местом, где любой из них мог побыть один. — Я ещё не закончила, — дрожащим от гнева голосом позвала Адель. Безрезультатно. Всё внутри неё было против, но рука, абсолютно не подчиняющаяся кипящей внутри силе, уже схватилась за потёртый глиняный чайник. Арман не видел, как сестра судорожно хватает себя за запястье другой рукой и сжимает изо всех сил. Чайник разбился об дверь через мгновение после того, как она закрылась.***
Одним из самых ранних воспоминаний Адель была встреча с Юлианой Краус. Самое детство им удалось провести в Швейцарии, на родине родителей и прабабки: там же на них вышла эта женщина, чью дочь Адель впервые увидела сегодня в замке Лавут-Полиньяк. Тогда Европу раздирали революции и войны, мама была жива, и они даже выходили гулять, когда соседи спали или бежали из родных городов, стараясь скрыться от войны или идя ей навстречу. Юлиану они встретили случайно, хотя теперь Адель понимала, что нет. Мама долго беседовала о чём-то с этой странной женщиной — та вроде улыбнулась при виде маленькой девочки с большими глазами, но тепла в этой улыбке было не больше, чем света ночью. Разговор вёлся на пониженных тонах, упоминали какую-то тюрьму, какие-то попытки и, кажется, шабаш; мама покачала головой и подтолкнула вперёд маленькую Адель. — Я бы так хотела, чтобы однажды вы приняли её, — сказала она. — В жизни ведьмы должен быть хотя бы один шабаш, иначе она не выдержит саму себя. — Всему своё время, — уклончиво ответила Юлиана Краус, смерив девочку строгим взглядом. Сейчас многое вставало на свои места. Мама делала, что могла, чтобы избавить детей от памяти прошлого, но получалось плохо: из-за людских войн, из-за голода, из-за того, что казнь Анны Гёльди была слишком близко. Они могли сменить фамилию хоть сто раз, но всё тщетно — пока были живы ведьмы, знавшие её лично, Адель не могла спокойно спать: из неё выдалась точная внешняя копия знаменитой родственницы. Мама пыталась. Мама пыталась до того самого дня, когда её убили. По злой иронии судьбы, это сделали даже не маги — обычные мародёры с улицы, насильники и ублюдки, которых было полно повсюду. Отца тогда не было дома, а вернувшись, он застал то, что застал. Он был человеком и помогал по мере сил, хоть ему и приходилось труднее; мама тратила все свои магические силы на то, чтобы у мужа и детей всегда был кров и пища, но на защиту — на боевую защиту — их уже не хватало. Ни одна просьба матери в общину старейшин не была удовлетворена. Наверное, преднамеренная встреча с госпожой Краус была единственным жестом доброй воли с их стороны: показать, что им не наплевать, а на самом деле — оставить всё по-прежнему. Кому какое дело до очередных потомков ведьмы, даже не в первом поколении, чья ошибка едва не вывела на свет всех уцелевших колдунов Европы? Наследственность в магическом мире очень сильна: с её помощью передаются как способности, так и клейма. Если твоя прабабка была сильнейшей, твоя собственная мощь будет не меньше, а то и больше, чем её. Если твою прабабку казнили за ведьмовство, когда по всем законам этого уже нельзя было сделать, значит, за её ошибку отвечать будешь и ты. Адель не сразу поняла всю несправедливость ситуации, ей попросту было не до того, а когда осознала — это был худший день в её жизни. От расстройства и гнева девочка десятикратно усилила дождь, и без того ливший всю ночь и проникший в подземные туннели, где они прятались. Отец, из-за своего человеческого происхождения и из-за смерти матери ослабший здоровьем, и так болел: он не мог ни оставить странных детей, ни остаться с ними — в любом городе, где они останавливались и пытались найти жильё, его грозили забрать на фронт, и тогда Адель и Арман точно так же оказались бы брошены на произвол судьбы. Единственными людьми в их жизни, кто мог бы сыграть роль дальних родственников для опеки, были другие колдуны, но именно они отвернулись от потомков Гёльди. Через несколько дней лихорадки и беспамятства отец скончался, так и не придя в себя для того, чтобы попрощаться с детьми. Если бы Адель могла сдержать свои силы, если бы она не вызвала тот дождь, ухудшавший и без того затянувшуюся болезнь, он бы не умер так… Он бы не умер. Или — хотя бы — он бы не умер по вине Адель.***
Ещё одно из воспоминаний связано с тем временем, которое они провели под землёй. Почему эти подземелья называли Сарацинскими норами, Адель не знала — запомнила только слово, холод, сырость, бесконечные одинаковые коридоры и страх. Пожалуй, тогда она впервые испытала его по-настоящему… Не после смерти матери, ведь оставался ещё отец; не после смерти отца — она слишком винила себя, чтобы бояться. Страх стал первым и единственным чувством Адель, которое вернуло её на землю, и это был страх за Армана. Совсем ребёнок, он казался ещё младше из-за недоедания, нехватки света и прочих необходимых для детей вещей. Арман в детстве говорил очень мало, и некоторые временные знакомые вообще считали его немым или не развившимся до конца ребёнком, который не в состоянии связать два слога. Разумеется, это было не так, просто он не видел смысла лишний раз открывать рот; и, сейчас Адель понимала это, он тоже испытывал шок после потери обоих родителей — возможно, даже сильнее, чем она сама. В то время как Адель ненавидела себя, колдунов, ведьм, военных, Наполеона, Россию, Британию, Австрию и самого Господа Бога, Арман оплакивал родителей. Тогда они сидели в сырой полутьме при свете единственного факела, забившись в лохмотья каких-то сердобольных калек: сами бежавшие невесть от чего, они пригрели на время осиротевших детей. Адель не ела сутками и мрачно смотрела в стену, думая о мести. Один-единственный звук заставил её очнуться — младший брат всхлипнул. Адель не сразу поняла, в чём дело, и только таращилась на него, как на диковинку: Арман всегда плакал молча, и ей, подавленной собственной надуманной виной, не приходило в голову его утешать. Они были рядом и держались за руки, этого всегда казалось достаточно, но, видимо, что-то пошло не так, и у молчаливого братишки вырвался этот звук, который сыграл куда большую роль, чем ему могло показаться. Не заметив повышенного внимания сестры, Арман беззвучно вытер мокрую щёку и, пустым взглядом посмотрев перед собой, подобрался поближе к кое-как закреплённому факелу. Там, на свету дрожащего огонька, одноногая старуха разламывала ломоть хлеба, и Арман с благодарным кивком забрал два кусочка, которыми с ними всегда делились. В эту минуту Адель пережила столько разных чувств, сколько никогда больше не умещалось в её сердце одновременно: стыд за своё поведение, осознание собственного бессилия и собственных сил, скорбь по родителям, вспыхнувшая заново любовь к брату — очевидность, о которой мы часто забываем, поскольку объект любви всегда на виду — и бесконечный страх за него. В её голове будто разорвался снаряд, разбросав по всем уголкам тела и разума мысли, чувства и идеи. Она должна защищать Армана, как их обоих защищала мама. Защищать, пока он не подрастёт хотя бы немного, и тогда… уже тогда можно подумать о себе… Более того — она может это сделать, проклятое пламя! — Девочка, ты чего? — прошамкала старуха, удивлённо выпучив на неё глаза. Адель не ответила. Волосы стояли высоким кольцом вокруг её головы, а пальцы судорожно перебирали холодный воздух, стремясь вызвать тепло. Она видела, как это делает мама, мама её учила… Проклятье, сколько потеряно дней! Не так уж много, в самом деле, но проснувшейся совести Адель казалось, что со смерти последнего родителя прошла вечность — вечность, на произвол которой она бросила Армана. В тот день она перестала жалеть себя, принялась усердно развивать свою магию и впервые по-настоящему осознала себя ведьмой. Что важнее всего, тогда Адель впервые осознала себя сестрой.***
А он никогда не жаловался. Если так подумать, тот случайно вырвавшийся всхлип был единственным знаком, но всё равно Арман редко о чём-то просил — во всяком случае, когда они остались одни и искали дом. Потом, конечно, просьб стало больше (поначалу за размещение в том или ином городе, подработку или хотя бы крышу над головой как старшая отвечала Адель), но упрёков не было никогда: взяв себя в руки, Адель вывела его из подземелий, научилась колдовать — с сильным потомственным даром, личным упорством и памятью об уроках матери ей это далось в разы проще, чем многим ровесницам-ведьмам, будь они хоть сто раз любимы сообществом. Всё не то чтобы стало хорошо — оно просто стало, и взамен дождливой пустоты у них наконец-то началась жизнь. Это потом всё пошло наперекосяк, вспоминала Адель, сгорбившись на стуле и держа в ладонях черепок. То, что ещё недавно было чайником, острым краем впивалось в кожу. Наперекосяк… слабо сказано! Только попытавшись зажить в мире людей, Адель поняла, что для неё туда дороги нет. Все те приступы гнева, которые она не могла контролировать, её нереализованную мощь — всё это мог бы исправить шабаш, но Адель прогнали с горы в её первую Вальпургиеву ночь, и надежды больше не осталось. — Дура, — пробормотала Адель и встала, стряхивая с платья раскрошившуюся глину. Не представляя, что сказать, она тем не менее сняла с косо прибитой полки зонт и толкнула дверь, увидев сразу Армана и Мельхиора. Брат сидел на ступеньке и чесал собаку, а дьявольский пёс, сам промокший до нитки, худо-бедно грел ему бок и прижимался влажным носом к локтю хозяина. Поскольку зонта не хватало на троих, Адель присела рядом, держа его над братом и половиной пёсьего бока. Круа-Русс тонул в дожде и тумане, и опять вокруг не осталось ни единого яркого пятна. — Вы можете вернуться в дом, — ломким голосом сказала Адель. Она не имела понятия, сколько времени провела в промежуточном состоянии между гневом и забытьём, но, судя по мокрой брючине Армана, много. — Ты перестала колотить посуду? — поинтересовался брат. Судя по голосу, он обиделся всерьёз, и это было более чем понятно: жаль только, что Адель так и не выучилась извиняться и всегда приходилось ждать его. — Перестала. «У нас теперь нет чайника». Ах да, но ведь есть деньги! Но вряд ли Арман собирался тратить их на чайник. Адель преисполнилась отвращения к себе — даже не верилось, что когда-то она смогла своими силами, будучи маленькой девочкой, вывести их из катакомб и обеспечить выживание в послевоенном времени. Сейчас она, при всех своих способностях, как человек была ни на что не годна. — Во-первых, они в самом деле предлагали нам деньги, но я отказался, — тем же тоном заговорил Арман. — Во-вторых, каждому члену группы вручили деньги на расходы в путешествии, охранные амулеты и прочее — их я взял, после того как взяли все. В-третьих, ты думаешь, мама бы хотела, чтобы мы всю жизнь прожили в одиночестве и ненависти? Папа бы хотел? Она сама много раз пыталась наладить дружбу с сообществом, только ты этого так и не поняла. Они редко говорили о родителях, не желая причинять друг другу боль или боясь, что чужая боль не будет равняться собственной. Поэтому упоминание обоих было крайней мерой, намекавшей на то, что Арман действительно зол: чего-чего, а сдерживаться он умел. Адель молча снесла удар, понимая, что заслужила гораздо худшего — после всего-то, что она ему наговорила… Хоть и согласилась на эту авантюру ради брата, всё равно сделала только хуже. Больше он ничего не сказал. Через какое-то время забрал зонт из окоченевшей руки сестры, поднял над ними обоими и ласковым пинком прогнал Мельхиора в дом. Чёрный цвет, постоянный цвет одежды Гёльди, а также их единственного зонта, и то казался ярче, чем весь город на холме. — Почему я до сих пор не убила себя? — Адель не знала, что сказать после всех заезженных «ты был прав», «я безмерно виновата» и «я тебя не заслуживаю». — Можно подумать, я не люблю тебя… — Где связь? — сухо спросил Арман. — Я причиняю тебе только боль. — Да, радости у нас мало. Но ты решила, если я останусь без тебя, мне не будет больнее. Зачем я тогда помогал тебе все эти годы, а ты — мне? И, чёрт возьми, неужели ты правда не хочешь реализовать свои силы? Какая разница, на что и для кого? Прабабушка тоже была частью магии, Адель, она была сама магия. Отрицая миссию, ты отрицаешь и её тоже. — Прабабушка была сама по себе… — Мы этого не знаем. И теперь, как ты могла заметить, никто уже не сам по себе. Не знаю, как тебе объяснить, но я очень хорошо это чувствую, — Арман отвлёкся, видимо, всерьёз заинтересованный в миссии. Адель с трудом вспомнила, в чём она вообще заключалась, но память о книге расставила всё по местам. — Ты не можешь всю жизнь только ненавидеть, — добавил Арман. Адель не только ненавидела — ещё она боялась, и она любила. Всё это смешивалось в один комок неразборчивых чувств, из которых только ненависть не имела отношения к брату. Она не знала, как сказать ему об этом, потому что случаи подворачивались только такие — когда Адель была виновата, и любое её слово показалось бы заглаживанием вины и не более того. В другое время Арман понимал её с полуслова и сам говорил, что знает, какая она на самом деле. Чаще всего они обходились без слов. А ведь если б они поменялись местами, она бы не выдержала… Видит древний дух, на месте Армана Адель бы если не ушла, то давным-давно начала бы отвечать словом на слово и гневом на гнев. Хорошо, что брат уродился оборотнем — для него справляться с эмоциями было куда проще… на первый взгляд. Легче не становилось, ведь что он чувствовал на самом деле, Адель никогда не знала — кроме того единственного раза, когда он был маленьким мальчиком, плачущим в подземелье. — Ты сможешь меня ударить, если потребуется? — осенило Адель. Судя по лицу Армана, он тоже такого вопроса не ожидал. — Я знаю, мы это обсуждали, перед тем как пойти в замок… — Такого мы явно не обсуждали. — Нет, ты дослушай. Мы договорились на условии, что я буду стараться вести себя прилично, а ты будешь меня удерживать, помнишь? Чтобы у нас появился шанс стать своими. — Ну, помню, — с опаской признал Арман. — При чём здесь ударить? — Я никчёмная неуправляемая бешеная дура, и никакие обещания не работают, когда я теряю контроль, — безжалостно охарактеризовала себя Адель. Она делала так сотни раз, когда приходила в себя, и брат постоянно заверял, что знает — она не со зла… — Так что я тебя ещё раз спрашиваю — ты сможешь меня ударить? Не знаю, хотя бы бросить на пол, воды в лицо плеснуть… А то ты такой правильный, я боюсь, это будет сложно, но если иначе я не понимаю… Я не буду потом злиться, когда приду в себя, честное слово; я сейчас в здравом уме, и я сама это предложила. Ар… — брат странно покачнулся и прикрыл рот кулаком. — Арман? — О, — только и смог сказать он, безудержно хохоча. — О, ради всего… святого, как эти выражаются… Адель! Ты слишком хорошего мнения обо мне… Если бы у меня была возможность, я бы давал тебе затрещину после… после каждого твоего… — Так, — протянула Адель, сбитая с толку его реакцией. — Хорошо, ты неправильный и вообще спишь и видишь, чтобы дать мне по шее… Что дальше? — Да я не смогу! — воскликнул Арман и опять рассмеялся. — Ну, идеи у тебя… Честное слово, я уже думал об этом, но сама посуди: как я могу урезонить тебя грубой силой? Ты в разы сильнее меня, и это не изменится! Адель промолчала, смешавшись. Ей в голову не приходило, что Арман уже пробовал остановить её не только словом. — Если я дам тебе оплеуху, ты снесёшь мне полголовы в ответ, — наставительно заключил Арман, растирая занемевшие колени свободной от зонта рукой. — Ты, наверное, не помнишь, но когда к тебе в приступе гнева кто-то лезет, ты отвечаешь только так… Нет, я на себе не проверял, хотя… неважно… — Важно, Арман. Я хочу знать… — Неважно, — повторил он мягче, догадавшись, о чём она думает. — Ты не сносила мне полголовы, успокойся и хватит об этом. При всей твоей невнимательности, это бы ты заметила. Адель колебалась ещё какое-то время, силясь вспомнить, не ранила ли она его по-настоящему. Арман наблюдал за её лицом, потом почему-то вздохнул с облегчением и сказал: — Хватит, иди в дом. Думаю, мы друг друга поняли. У меня уже есть парочка идей насчёт тебя, надо будет обсудить с Берингаром. Арман остался один, изредка бросая взгляд в дом через плечо: раз Адель проглотила даже то, что её собираются с кем-то обсуждать, в самом деле чувствует себя виноватой по самые позвонки (это было неправдой: никаких идей у Армана не завелось, он просто не знал, как закончить разговор). Иногда Арман стыдился этого чувства, но ему было приятно знать, что сестра испытывает нечто подобное — если бы она впадала в бешенство по собственной воле, было бы гораздо хуже. Он никогда не пользовался этими припадками, не требовал сочувствия и не давил на жалость, и только осознание того, что Адель понимает свои странности и искренне ненавидит их… Проклятье, это ещё более отвратительно, чем он думал. Получается, он радуется тому, что сестра на дух не переносит саму себя и думает о смерти! Замечательно! Этого оказалось слишком много, и Арман устало опустил голову на руки. Сейчас отправиться невесть куда и помогать писать книгу казалось более лёгким и весёлым занятием, чем вся его жизнь. Отчасти поэтому он и согласился, хотя понимал, что и в пути с Адель будет непросто. Кто же знал, что близость других незнакомых колдунов так повлияет на неё… Вряд ли только то, что Лаура громко ахнула «ой, это из-за её прабабушки арестовали мою бабушку?», вывело сестру из строя на целый день. Убедившись, что Адель занята на кухне и не смотрит, Арман украдкой оттянул рукав пиджака и под ним — рубахи. В районе локтя алела полоска свежего ожога, поверх покрасневшей кожи вздувался белёсый волдырь. Ударить сестру… Что ж, как выяснилось, он даже резких движений при ней делать не может. Всего-то потянулся за тростью, прежде чем встать из-за стола! Адель не заметила ничего, потому что была слишком поглощена своей яростью. Жаль, что у него не нашлось сил ничего сказать — почему-то Арману казалось, что если бы он заговорил в тот момент… Ай, да уже неважно. Попросту не имеет значения. Уличная прохлада принесла облегчение, но ненадолго. У Армана не было цели прятать ожог вечно, как и попрекать им сестру, но сейчас явно не время жаловаться; замотав больное место носовым платком и аккуратно спустив рукав, он поднялся на ноги и, задумчиво постояв на крыльце какое-то время, вернулся в дом.***
Выбравшись из кладовки, куда его вернул зачарованный ключ, Милош решил прогуляться перед ужином. У него руки чесались обнять родных и поболтать с мамой, но после замковой духоты хотелось подышать хоть подобием воздуха, да и людей, самых разных, было слишком много для одного дня. Поэтому он с удовольствием отправился приводить голову в порядок, слоняясь по вечерним пражским мостовым. В сумерках расцветали огни уличных фонарей, тут и там из игривой лилово-оранжевой темноты выглядывали черепичные крыши, кирпичные стены, резные балкончики, храмовые верхушки, острые пики и башни с часами — всё то, что для Милоша составляло облик города, который он любил. По камням звонко процокала тройка лошадей, заставив его посторониться и пропустить повозку с кем-то, надо полагать, важным и загадочным — окошки были задёрнуты узорчатой шторой, а повозку стоило бы назвать каретой. Быстро утратив интерес, Милош отвернулся и пошёл дальше, не обратив внимания на то, что за его спиной что-то громко щёлкнуло. Милош постоял на мосту с видом на Староместскую башню, изредка переругиваясь со статуями. Те отвечали, делая паузы в разговоре, когда мимо цокала очередная повозка или тележка. Шумно сегодня в Праге! Помнится, когда они гуляли с Эвой по набережной, никто никому в уши не цокал! Они двое — уж точно. — Берегись, — сказал рыцарь Брунцвик, убедившись, что на него никто не смотрит, кроме чародея. — Чего? — удивился Милош. — Не знаю, — неопределённо ответил рыцарь и снова прикинулся безмолвной статуей, завидев приближающуюся старушку с собакой. На всякий случай Милош пригляделся к старушке, но не обнаружил ничего предосудительного. Эта мысль потянула за собой другую, и Милош, перейдя Влтаву, свернул в сторону площади и отправился к бабушке. Визиты к почтенной прародительнице обычно не занимали много времени — пани бабушка не выходила из дома и не пускала никого внутрь, общаясь громким-громким голосом из окон. Собственно говоря, старый дом был её глазами, ушами и ртом — ставни хлопали, когда бабушка моргала, двери открывались, когда бабушка говорила, а что отвечало за уши, Милош не хотел знать. Тому, что обычные люди ничего не замечали и не жаловались служителям порядка, дом был обязан защитным заклятьям бабушки: она повесила на внутреннюю сторону забора столько охранных амулетов, что у чувствительных и восприимчивых магов вроде папы во дворе болела голова. То ли дело Корнелик — тот и порчи над своей маковкой не заметит. Пани бабушка, как оказалось, с нетерпением ждала его прихода — ну конечно, все знатные волшебники в курсе дел, чего уж говорить об Эльжбете-старшей! Милош рассказал сначала про себя, потому что это было ей интереснее всего, а потом про тех, кого выбрали вместе с ним, а потом про послов и старейшин. — Хольцер — гадкий сноб! — гаркнула бабушка всем своим домом. — Хартманн — хитрая дрянь о трёх ногах, а из дю Белле песок должен сыпаться, она ж старше меня! А Клозе, что за Клозе? — Почтенный участник наполеоновских войн, — заученно ответил Милош, справедливо полагая, что речь идёт об отце Берингара. Если б его спросили, где именно сражался Юрген и за кого, он бы не ответил. — А, этот мальчишка, — удивилась бабушка. Милош тактично промолчал — ему означенный мальчишка годился во вторые отцы. Напоследок бабушка спросила про Гёльди, и Милош не стал упускать возможность — расспросил в ответ. Оказалось, Эльжбета-старшая не знала лично Анну Гёльди — вообще-то говоря, её мало кто близко знал, но бедняжке Адель хватило и малого. Ведьма скрывалась до последнего даже от своих, предпочитая прятать свой дар и уживаться с людьми — чего не сделаешь ради любви! А потом… ну, а потом вышло то, что вышло, и уж после суда и казни об Анне услышала вся людская и вся чародейская Европа. Нет, бабушка не осуждала её, только не преминула отметить, что все судейские — козлы, а все мужчины по определению — бараны. — Все? — обиженно переспросил Милош. Бабушка помолчала. — Все! — решительно проревела она и хлопнула ставнями. То есть, конечно, это сделал дом, во дворе которого находился любящий внук — Милоша едва не снесло, но он удержался на ногах не без помощи трости. — Ты не заходил ко мне две недели, а Корнель — все четыре! — Обязательно передам ему, что он баран, — пообещал Милош, поклонился и развернулся, чтобы уйти. — Обожди, — неожиданно приемлемым голосом сказала бабушка. — Тебя отсюда не видно, а ты поди глянь. Ну, третий раз никак не мог быть совпадением. Милош привстал на цыпочки и выглянул за забор: в тёмном углу улицы приютилась карета, из которой кто-то смотрел на дом. Возмущённый и заинтригованный, Милош наудачу скрипнул калиткой — тут же мелькнули поводья и хлыст, заскрипели колёса, и карета как ни в чём не бывало покатила в сердце города. — За вами уже установлена слежка, — объявила бабушка, — и только слепые ослы этого не замечают. Рада, что ты не слепой осёл. — Да, бабушка, — пробормотал Милош, уходя. — Я всего лишь баран… Он думал об этом всю дорогу до дома, держа трость под мышкой и изредка оглядываясь через плечо. Вот тебе и сюрпризы! Признаться, Милош до этого момента с некоторой насмешкой думал о том, что он собирается лезть в драку и защищать какую-то книжку, пусть и с великой задумкой; но всё складывалось так, что у книги и в самом деле будут противники. Уже были. Только Юрген, Хольцер и прочая комиссия полагали, что проблемы начнутся после прямых столкновений с враждебными колдунами. Неужели кто-то сдал их сегодня? Но кто и почему? Как интересно! Возбуждённый и исполненный энергии, Милош влетел в дом. — Мам, пап, Корнелик, все — меня преследуют! — радостно сообщил он. Зря. Сначала завизжали девочки и зазвенела посуда — надо полагать, Милош ворвался прямо во время ужина. Заорали коты, которым немедленно наступили на все имеющиеся хвосты. На лестнице раздался топот: это стремительно спускались папа и брат, оба с пистолетами в руках. Но лучше всех повела себя матушка — она с залихватским свистом задрала юбки и выпрыгнула в окно. Первые несколько секунд Милош просто был рад всех видеть, а потом сообразил, что дело пахнет даже не жареным — сгоревшим до угольков. Дело в том, что встревоженные родичи, столь самоотверженно бросившиеся ему на помощь, не обнаружили возле дома никого подозрительного, а на Милоше не нашли ни единой царапины и вообще никаких следов насилия. Если папа вздохнул с облегчением, то все остальные совершенно естественно возмутились и перенаправили свою боевую мощь на самого Милоша.***
— Так тебе и надо, — мстительно сказал Корнель, ставя, впрочем, перед братом чашку чая. — Думать будешь головой. Может быть… Милош промолчал. С тех пор, как его привели в чувство после атаки трёх ведьм сразу, он предпочитал рта не раскрывать. — Мы же испугались, — пожурила брата Катка, шмыгнув носом. Ей было жалко Милоша, и ей было обидно за то, что он соврал, и ещё ей было страшно, потому что пани Росицкая до сих пор билась током. Милош ничего не ответил, с каким-то отстранённым выражением лица принимая от неё кусочек булки. Да, Катаржина очень испугалась. Так испугалась, что любимого брата отшвырнуло на противоположный конец улицы прямо на порог соседям. Пришлось говорить, что споткнулся о порожек… — Если бы тебя преследовали, мне бы сказала пани бабушка, — поделилась мыслью мама. Она успокоилась быстрее всех исключительно благодаря многолетнему опыту, а ещё потому что больше некому было приводить в чувство пострадавшего сына. — Но пани бабушка ничего мне не говорила, а мы виделись ещё с утра. Милош только вздохнул. Он видел бабушку полчаса назад, и что-то ему это не шибко помогло. — Я так и знал, — вздыхал пан Росицкий, то и дело вставая с кресла и выглядывая в окно. Шторы, расшитые кошачьими мордами и цветами, ритмично вздрагивали от его вздохов. — Я же говорил. Я так и думал! — Мы умрём от голода, — вспомнила Хана ни к селу ни к городу. Она уже подросла и лучше понимала, что говорят взрослые, но прямо сейчас была слишком увлечена игрой с кошачьим хвостом: пёстрый котяра лениво помахивал им, а Хана пыталась поймать пушистый кончик без помощи магии. Милош и на это ничего не сказал. Тогда Корнель расстроился, что они перестарались, и неловко потрогал брата за плечо: — Да ладно тебе, бывает. Ты же знаешь, что мы не со зла… — Корнелик, дорогой, ради всего на свете, закрой рот и не попадайся мне на глаза, — на одном дыхании выпалил Милош, и Корнель тут же успокоился, с удовольствием ответив ему такой же едкой тирадой. Через какое-то время душевное равновесие в семействе Росицких было восстановлено, и Милош наконец-то смог рассказать о событиях дня. Он охрип, пока рассказывал: Корнеля интересовали послы, папу — старейшины, маму — ведьмы, Катку — замок, а Хану интересовало, были ли в замке коты. Когда внимание самой маленькой ведьмы было удовлетворено, её отправили спать; Катка хотела послушать остальное, и ей, как более взрослой, разрешили посидеть со всеми. Милош тратил всё своё красноречие, описывая несостоявшихся членов группы, периодически прикладываясь к чашке чая, заботливо пополняемой родичами по очереди. Он всё не мог понять, что за странное чувство его преследует, помимо лёгкого озноба после матушкиной атаки, а потом сообразил. Напротив Милоша, на краю дивана, сидела Катка и слушала с раскрытым ртом: её косички, непослушные и растрёпанные, лежали кое-как на плечах, а из кармана платьица торчала недоделанная кукла вуду. Лаура! Вот почему, проклятое пламя, он так за неё душой болел! Лаура Хольцер настолько сильно напомнила Милошу родную сестру, что он просто не мог поступить иначе. — Вообще-то, это из-за меня, — неожиданно для самого себя сказал он. — Если бы я не поставил точку, Арман мог и по-другому решить, или Барбара, или кто-то из них. Но времени оставалось так мало, а Лаура… — Лаура бы всё равно прошла, — поджала губы мама. Она не имела ничего лично против девочки, скорее, переживала за неё. — Раз ты говоришь, что выбор стоял между ней и Барбарой… очевидно, очевидно. Но кто знает, может, так лучше. — Так хуже, — не согласился Милош и ойкнул, задев чашкой царапину на губе. Это, кажется, от кота, а не от сестёр. — Адель её заживо съест. Была бы Барбара… — А вы позволите? — усомнился папа. — Всё-таки целых трое мужчин, и ещё писарь… Нет, дорогая, я ничего такого не имел в виду… Насчёт этого Милош не был уверен, но как сложатся отношения к группе, могло показать только время. Поняв, что взрослые перешли на свои взрослые разговоры, Катка начала зевать и вскоре тоже ушла в постель, забрав с собой какого-то кота. Пан Росицкий убедился, что девочки легли, и достал из бюро сливовую настойку. — Всё-таки родословная напрямую влияет на способности, — рассуждала мама, полулёжа в своём любимом кресле и размышляя об услышанном. Распущенные волосы пани Эльжбеты казались бордовой шалью, наброшенной поверх домашнего платья. — Все, о ком ты рассказал, так или иначе унаследовали родительский дар. — Способности к боевой магии тоже передаются по наследству? — спросил Корнель. — Иногда да, иногда нет. Милош со своей стрельбой пошёл в деда, а ты с гипнозом и дипломатией — по следам отца. Пан Росицкий смущённо кашлянул в стакан: он не стал напоминать супруге, что, вообще-то, тоже по молодости хорошо стрелял. А Корнель в самом деле предпочёл общение с магами самой магии, используя наследственные способности только по мере необходимости. Поэтому у него чаще выпадали волосы и плохо росли бакенбарды, подумал Милош и накрутил на палец собственную прядь, не так уж сильно отличавшуюся по структуре от гривы Адель Гёльди. — А что Лаура? Или старик Хольцер на самом деле слабый маг? — поинтересовался Милош у мамы. — Про Хольцера самого ничего не знаю, но мать у твоей Лауры слабовата. На шабаше она ничего особенного из себя не представляет, честно говоря… Насколько я помню, — задумалась пани Эльжбета, — насколько я помню, несколько поколений назад у кого-то был брак с человеком, и это притупило дар. Такое случается, если он изначально не силён, нам-то хоть бы хны. — Зато Юрген Клозе — очень сильный маг. Ты бы видела, как он остановил Адель! Еле-еле дёрнул хлыстиком — и всё сразу кончилось. — Этот может, — вступил в беседу папа. — Военные маги тем и отличаются от нас, что в битве способны раскрыть потенциал и справиться с силами, во много раз превосходящими их собственные. — А ещё я думаю, что эта Гёльди колдовала не в полную силу, — ухмыльнулась матушка. — Судя по тому, что я слышала, замок должен был осесть этажа на два, а так — тю… окно, всего-то… — Что-то мне не нравится, — признался Корнель, потянувшись к столику и налив себе и брату ещё настойки. — В таком составе вас самих защищать придётся, не то что книгу. Ты видел писаря? — Ещё нет, даже не знаю, кто он. Ну, у нас есть ответственные ребята, — перечислял Милош, — Арман с Берингаром точно будут заняты книгой, если Арман не будет занят сестрой. Я могу охранять всё это дело или как раз общаться с людьми. — Пока Адель будет сносить дома? — скептически спросил брат. За незнакомую ведьму вступилась пани Росицкая: — То, что вы видели — мощь, но не предел. Я знала ведьм, чей дар похож на тот, что приписывают нынешней Гёльди: одно подчинение стихии чего стоит — вам не стоит бояться трудностей в пути. Хотя бы дорогу не размоет от дождя, разве не прекрасно? — А если на вас нападут? — папа беспокоился всё о том же. — Так нападут, что кто-нибудь будет ранен? Во имя древнего духа, мне так жаль, что не взяли пани Краус! О её целебных зельях мечтаю даже я! — Зельями можно запастись впрок, — предложил Милош. — А Лаура что-то говорила про защитные амулеты. — Ты амулетом будешь повязку накладывать? — проворчал Корнель, но в итоге согласился. Потом он выпил ещё стакан и ушёл спать, пожелав всем спокойной ночи и сделав очередную неловкую попытку потрепать брата по плечу. Отец ушёл вскоре вслед за ним: он не рассчитывал скоро заснуть, так как переживал за Милоша, но завтра ему надо было рано вставать и отправляться на встречу с австрийскими колдунами. Милош остался наедине с матерью, не считая дремлющих котов. Вдвоём они в тишине попивали настойку, не глядя друг на друга и обдумывая всякие разные детали. — Как ты себе это представляешь? — полюбопытствовал Милош. — Сам процесс. Нам сказали, что придётся соображать на ходу, но всё-таки любопытно… — Найти чародеев, объяснить им ситуацию, задать вопросы, получить ответы, — пожала плечами пани Эльжбета. — В таком раскладе вам не нужен никто, кроме одного писаря, одного мага и какой-никакой охраны. Впрочем… — Впрочем? — Раз за тобой уже началась охота, начнётся и за всеми. Кто-то не тот узнал о книге, и ему это не понравилось. Знаешь, хорошо, что Лаура умеет хотя бы амулеты: их не так-то трудно уничтожить, в дороге придётся плести снова и снова. — Я всё думаю, как мы будем заставлять говорить тех, кто не захочет ничем делиться. Как-то грубо, ты не находишь? Мне, конечно, нравится в целом идея книги, но её объяснишь не каждому — я сам сегодня видел, как уходили недовольные, которые сочли это бредом или пустой затеей. Кто-то и вовсе в пророчество не поверил, представляешь? — Не верить в пророчества — полная дурость, — знающим тоном заявила матушка. — Что до остального… Милош, ты же кого угодно уболтаешь. Если нет, прибегнете к хитрости, недаром с вами оборотень. — Обманывать нехорошо, — с деланным осуждением сказал Милош. Мама только отмахнулась: — Нехорошо, но не настолько! Ерунда… уж ради магии… В этом была вся матушка — ради магии она могла сотворить что угодно. Ради магии и ради семьи. Почувствовав с ней родство более, чем когда-либо, Милош окончательно успокоился и умудрился заснуть прямо в кресле, под пледом из нескольких сонно мурчащих котов.