time in a bottle

Я считаю – раз. Считаю – два. Считаю – три… Они спрашивают – как можно не любить свое отражение, когда ты похож на молодого Боуи? Спрашивают – как можно не любить свое отражение, когда ты похож на Ривера, мать его, Феникса? Спрашивают — что т а к о г о ты там видишь, что никогда не смотришься в зеркало? Что? Дайте-ка подумать… Себя. Бабочка, что красива при свете, в полумраке – не более, чем крылатый таракан, летящий на свет, что убьет его. Ядовитая ярость жжет мои вены похлеще, чем паленая наркота. Ядовитая сколопендра давно поселилась у меня меж ребер вместо дурного сердца, и каждый день я ощущаю, как она отщипывает от гниющей моей плоти кусок за куском и отправляет прямо в пасть. Я уже ощущаю, как она скребет мои ребра изнутри – просится, сука, наружу. Я ощущаю, как стачиваются мои зубы, как они разваливаются в крошку, когда я плотно сжимаю челюсти, чтобы не выбить еще пару-тройку зубов тому, кто задает свои идиотские вопросы и никак не может заткнуться. Душу и сердце на раскрытой ладони, как же, как же. Я держу себя в руках, когда кое-кто снова роняет мои вещи на пол. Я держу себя в руках, когда обнаруживаю на своей рубашке пятно. Держу себя в руках, когда хочу проломить кое-кому его прокуренную наглухо черепушку. Такой большой мальчик, а все никак не перестанет обманывать сам себя. Я срываюсь и выбиваю себе костяшки, когда в бессильном гневе бью прохладный кафель в сортире и жалею, что я Не Там. Я считаю – четыре. Считаю – пять. Считаю – шесть… С тех пор, как я вернулся, все становится куда мучительнее. Тик-так. Тик-так. Самое время поднять запястье и посмотреть на воображаемые часы, чтобы понять одну простую болезненную истину. Смысл. Его нет. Возможно, его и не было вовсе. Я смотрю на свое отражение – другой зло смеется мне, и смех его похож на воронье карканье. Я ощущаю, как натужно проминаются мышцы на моем лице, когда лезвие кривой улыбки разделяет мое лицо надвое, и не могу-могу-могумогумогупомогите сдержать сдавленного выдоха и отчаянно блюю – потроха мои тянет ржавым крюком чудовище из зазеркалья. Мое подсознание готовит меня – это тот же отсчет, который ведет мозг перед самым концом. Трагическим, как гибель Ромео. И таким же бессмысленным. Щелк. Сигаретный дым – в легкие. Затянуться глубоко-глубоко, чтобы вытравить ядом любые мысли. Пепел – в раковину, и н е с м о т р е т ь. Щелк. Тяжелые ножницы удобно ложатся в руку, когда я наклоняю голову над раковиной и закрываю глаза. Светлые пряди опадают в раковину бесполезными лохмотьями, оседают на темных джинсах мерзкой паутиной и липнут к шее – душат-душат-душат. Это делаю не я. Это делаю я. Щелк. Я упорно пытался вырастить из зачатков своих талантов хоть что-нибудь великое и охуенно крутое. И мне выламывает ребра от осознания того, что из этого ни-ху-я стоящего не получается. Я давно отвечаю – если отвечаю, ха-ха! – на вопросы размыто и надменно. Меня давно не волнует духовность и нравственность – все это давно кануло в Лету и смешалось с говном и кровью в канализации дышащих на ладан стен. Экстренное отключение стыда, совести и целеустремленности на счет раз… два… Господи, я так хочу проблеваться за углом от неугасающего отвращения к себе, но могу только плеваться ядом и желчью в каждого, кто подойдет ближе, чем на пушечный выстрел. Три. Я поднимаю взгляд и гляжу на себя. Я улыбаюсь разбитыми губами, но от чего-то мой зеркальный двойник сейчас совсем не весел. От чего же ты, о мой дорогой Дракон, перестал выплавлять из бронзы изваяние Радости, длящейся мгновение, и предпочел вечную Печаль? Тот, кто мучает меня всю жизнь, где он сейчас? Дом, Изнанка, Наружность, Будапешт, Рим, другое измерение? Где бы ты ни был, сука, я тебя ненавижу даже больше, чем себя. Где бы ты ни был, я всегда вижу тебя по ту сторону серых глаз. Я считаю – семь. Считаю – восемь. Считаю – девять… Я говорю себе – все будет хорошо, и совсем не обращаю внимание на то, как предательски трясутся мои руки, когда я пытаюсь подкурить. Я говорю себе – со временем это происходит, это нормально. Говорю себе – успокойся, черт тебя дери! Возьми себя в руки! Пока внутри бьется о черепушку абсолютное ничто, я понимаю – это примерно как говорить дружочку, когда его всего ломает, что все будет хорошо, когда сам понимаешь, что ничего хорошего уже не будет. И бедняга, разбивая в судорогах башку, мажет кровью белый кафель. Милосердие никогда не было моей прерогативой. За казнью я всегда наблюдал со стороны. За своею я буду наблюдать так же. Голова моя уже на гильотине. И еще я знаю, что когда твой подлинный цвет рвет тебя изнутри, можно завернуться в десять слоев белого или черного, ничего не поможет. Все равно что пытаться заткнуть водопад носовым платком. Все будет хорошо – давай, попытайся выблевать эту дрянь, два пальца в рот порою творят чудеса, давай же, господи, помоги себе хотя бы раз. Все будет хорошо – не смотри в зеркало, не оглядывайся назад, не-гляди-не-гляди-не-гляди. Если наше больное сердечко выдержит, то, возможно, мы проживем чуть дольше, да? Все будет хорошо – оскалиться, облизать сухие губы и подумать о том, как было бы круто выйти в окно. Я считаю – десять. Прекрасный Эльф… Ха-ха. Три. Два. Один. Щелк. Я что-нибудь придумаю. Я что-нибудь придумаю. Страх Самой Длинной отступает – я просто смиряюсь. Мозг слишком занят подготовкой к началу отмирания клеток.