time in a bottle

Дом под вязким черным одеялом. Дом закутан по самую крышу. Я думаю — надолго ли? Думаю — надолго ли хватит воздуха внутри? Думаю — что будет, когда он закончится? И тогда я умру? М ы умрем? Безумную ночь расколет пополам, как скорлупку василискового яйца, и в черные-черные-Черные щели рухнет рой светлячков-фонариков на дрожащих хитиновых пузиках. Безумная ночь — спрятавшаяся в самом темном углу фигура, и она будет сверлить вдохом-визгом стены и потолок, — вверх-вниз-вверх-вниз — пройдется вдоль подернутых пылью полок Библиотеки: пошелестит журналами и книгами, заберется истоптанный и плешивый ковер, лизнет шершавым языком скрипучий паркет, сунет острую морду в самый темный и прохладный угол — там наверняка пробежит хитро смеющаяся мышка с серебристой спинкой. Потом мне будет казаться, что именно с этого визга начался отсчет. Макабр — пляска смерти. В ритме вальса — раз, два… … три? Когда это началось? В Клетке? Или раньше — в Самую Длинную? — В оцепенение не впадай. Не спасет. Я не поступал плохо, но почему сейчас мышление мое сжимается до размеров игольного ушка и бьется истово, отбивая Морзе — точка-тире-точка-точка-тире-тире — лишь-бы-не-слажать-не-слажать-мать-твою-не-слажать? — А что спасет? Я не поступал плохо, но почему я уверен, что сейчас меня жестоко накажут? Да-да, я откуда-то знаю это так же хорошо, как и то, что шраму на моем запястье пошел четвертый год. Это не совесть. Это не страх перед болью. Я не делал ничего плохого. Никогда. — Щас, сука, узнаешь! Помпей всегда хотел казаться больше и грознее, чем он есть на самом деле. Я закрываю глаза буквально на секундочку и слышу запах талька от его смуглой кожи. Слышу запах лака для волос. Слышу запах дубленой кожи. Слышу запах злости и страха. — Давай решим все миром, Помпей, я тебе не враг и не соперник. Я… Я говорю это точно так же, как делал минуту назад. Я веду себя точно так же, как делал минуту назад. Тогда почему мой голос, вырывающийся из глотки, звучит так, будто я на дне? Будто я наглотался стоячей воды? Хочется как следует разодрать пальцами глотку и выпустить наружу жирных головастиков — это они говорят моими связками, не я, не я. Это было не раз. Относительно мирная беседа быстро перетекает в ожесточенное избиение, стоит мне только сказать пару слов поперек и вывести его из себя. Спустить курок, выпустить пулю его гнева прямо себе в лоб. Бам. Мои мозги растекаются по паркету и пачкают ковер. Пачкают книги. Пачкают его. — Нахуй мир! Все, что ты делаешь, наебываешь меня, лживая ты тварь. Я падаю. Я падаю на спину, как гигантская кукла, пока Помпей материализуется рядом и дергает меня за ворот футболки. Приподнимает и роняет. И еще раз. И еще. Еще. Еще. И пасти моей вырываются нечленораздельные звуки, пока Помпей размазывает меня по паркету от самой двери и окон — все вокруг в моих зубах, в моих костях, в моей коже. В моей крови. — Зачем мне это? Ты и так справляешься без меня. Добро должно быть с кулаками — так я считал. Ночь размотает виток своего бесконечного хвоста, пока Помпей — заткнуть, прервать, истребить эту верещащую пасть — выколачивает из меня кровавую пену и пыль. И я споткнусь. И я выбью кулаком ему зуб, и прокушу себе губу. Добро должно быть с кулаками — так я считаю и сейчас. Это — мягкая, неслышимая пляска смерти. Ночь обнимает меня. Ночь кладет мне на плечи длинные пальцы-веточки, трогает позвоночник и ребра, лижет шершавым языком легкие, и я хватаю ртом ядовитый воздух. Ночь шепчет мне на самое ухо, и я говорю ее-своим голосом: — Это все игра, Помпей. Это все несерьезно. Да. Да. Игра. В этой игре запросто можно снять с кого-то кожу или проткнуть пальцем глаз. В этой игре можно вывернуть ребра наизнанку и втянуть носом запах безумия — он достаточно отчетлив, чтобы испугаться до полусмерти. Здесь нет ни-че-го настоящего. Просто все в какой-то момент приняли эти правила за истину. Можно сказать, что сегодня я делаю первый шаг к опустевшему трону. К его опустевшему трону. На мгновение мне кажется, как тугой ошейник — петля Сигара, конь его бледный уже дышит мне в затылок — затягивается на шее. Всякий раз, когда Помпей складывается пополам, я терпеливо жду, пока он выпрямится, чтобы еще раз почувствовать, как хрустит, разрываясь, напудренная тальком кожа, и какая горячая у него кровь. Молчание, залегшее между нами, говорит о том, что здесь в принципе не может быть ничего, кроме взаимной ненависти. Помпей шумно дышит, в то время как я своего дыхания вообще не слышу, более того — едва ли чувствую. В Библиотеке порядок и тишина, даже несмотря на то, что она находится в самом эпицентре масштабного взрыва войны, названной нашей именами. Она — эта тишина — не пророчит ничего хорошего. Разве что быструю смерть. Возможно, иногда я был бы рад и ей. Заботливой, спокойной. Однажды она всем нам заменит мать. Я слышу, как он переводит дыхание. Я слышу, как он душит воющий внутри инстинкт самосохранения. А потом я дергаю его за плечо и заставляю перевернуться на спину, плотно придавливая к полу. Ночь жаждет крови. Так пусть возьмет то, что ей так хочется. Я вкладываю в первый удар всю силу, и Помпей подо мной глупо сучит тощими ногами и руками. За первым ударом — второй, третий и, кажется, даже четвертый. С этого момента сложно различать становится даже мне. Я никогда не желал тебе зла, друг. Наши знамена будут лежать в одной братской могиле. Они будут гореть, смешанные с пылью и кровью, пока ты смотришь на меня отупелым, невидящим взглядом. — Где те дни, когда Псы под твоим руководством приносили только хорошие новости, Помпей? Я хочу сказать — может, мне бы это подошло больше? Хочу сказать — ты слишком самонадеян, Помпей, я вижу, как ты горишь. Хочу сказать — отступись, пока не поздно. Но вместо этого… … Каждая новая ссадина значительно уменьшает шансы подняться или хотя бы попытаться спастись. Раскаты грома оглушают. Его сдавленные вдохи и выдохи лишают чувств. С этого момента я уже не слушаю, потому что дальнейшие слова мне точно не понравятся. Злой человек — страшный человек. Я ненавижу насилие, но становлюсь здесь и сейчас ночным кошмаром всех заключенных Уандсворта. Что-то по моему лицу точно течет, и это что-то — кровь. Я одет в ее алые тона точь-в-точь, как Красная смерть старины По. В кармане кожанки я нахожу нож. — Блять, не надо. Слышишь, эй? Черный, не надо, ты не в себе, слышишь, а? Блять, не надо! Кровь, вставшая в горле, словно вода после наводнения, не дает говорить внятно, но страх в голосе слышу даже я сам. Я давно научился ханжеству, обвиняя других в безумии. Ткань штанов на внутренней стороне бедра расползается под лезвием, ведущим ровно по шву, если сильно дернуть ногой, металл засядет так глубоко, что разделывать ногу дальше станет тяжело. Его темная и горячая кровь липнет к пальцам, пропитывает мои джинсы и, кажется, просачивается даже через поры моей кожи. Сейчас мы становимся одним целым. Нож все же застревает в бедре, и Помпея выгибает дугой. Если я убью его сейчас, пожалею ли? Я никогда этого не хотел. Мне правда жаль. Теперь мое лицо — маска отрешенности и равнодушия, потому что я хочу быть где угодно, но не здесь. Я обречен и уже мысленно произношу заученную наизусть сакральную молитву. Я все никак не перестану обманывать себя. Мне правда жаль, Помпей. Для тебя — лестница в небо. Как выжить и убить на ментальном уровне в условиях крайнего эмоционального стресса. К Клагесу логоцентризм.