time in a bottle

Мне двенадцать, и я провожу-коротаю-срезаю свои дни на пропахшем хлоркой матрасе, а ночами мне читает сказки странный мальчишка — весь всклоченный, в перьях и непонятной для этого места тягой к жизни. Говорит, что зовут его Вонючкой. А я говорю — от тебя пахнет старой бумагой и скелетами в шкафах. Мне пятнадцать, и я впервые цепляю на нос забавные очки. Мне больше нравится смотреть на мир через зеленые стекла, чем через розовые. Теперь меня зовут иначе. Я сбрасываю оковы прошлого, смешиваю его с едкими шутками и спермой. Мне семнадцать, и я прячусь в сортире, пока мир вокруг сходит с ума от жажды крови и расправы. Против меня идут те, кто должен был идти за мной. Это, в общем-то, не то чтобы новость или я не подозревал об этом, но быть преданным всегда неприятно. Мне семнадцать, и я впервые пробую. Сердцевидные таблетки дурманящего великодушия я со скучающим видом давлю плоской стороной ножа — того, который должен был оказаться у меня под ребром. Это — мой трофей. Маленькие, синие твари, способные свести с ума и убить. Мне семнадцать, и мне нет дела до того, что я могу и не дожить до двадцати одного. Время-время-время. Кокетство не-жизни в юпитерских кольцах. Жить. Магия времени оказывается совсем не тем прекрасным волшебством, — он был прав, он был прав, он был прав — которое в три сорок смеется зубчастоколесной змеей и воскрешает мертвых. Нет-нет, она делает труп реальности мертвее и мертвее с каждой четыреждыблядской секундочкой, что я все еще провожу в Этом мире. Череп реальности обгладывают Изнаночные оборотни; ее безобразное, сочащееся переспелыми яблоками тело, раздувает. Ее мягкое пузико разрывается, наружу выливается гнилая кровь и метамфетамин — следы прошлого, следы настоящего, следы будущего. Руки мои в крови. Руки мои трясутся от мескалинового передоза. О, господи, я так прекрасен в этот момент! Если бы я мог, я бы выебал сам себя. Я — кроткость апостола Павда. Иолит скулит и хочет в четыре-одиннадцатый месяц ненавистного лета. И гниет. И смеется. Я смеюсь. — Смерть. Не голос — шепот, но слышу я прекрасно. Приходится с усилием протолкнуть вниз по пищеводу комок вязкой слюны, чтобы ощериться в улыбке — я касаюсь пальцами собственных губ, мое лицо онемело и я совсем не уверен, что д е й с т в и т е л ь н о улыбаюсь. Фиксация действия в пространстве для себя самого, даже если Он не видит этого. — Нет-нет, меня зовут теперь иначе. Старое имя я потерял очень-очень давно — теперь оно болезненно отзывается обрывками воспоминаний, жжется алым-черным-кислотным на внутренней стороне век каждый раз, когда я закрываю глаза. Дом я потерял чуть позже, но все еще иногда ощущаю, как скрепит под ногами истоптанный миллиардами ног паркет Перекрестка. Я не держусь за воспоминания. Это о н и держатся за меня. На самом деле, навык безвозвратно терять я выработал намного раньше, чем кажется на первый взгляд. На самом деле, для этого даже не обязательно отучивать себя привыкать. — Врешь. — То-то ты все знаешь. Мне даже не приходится стараться, чтобы слова мои звучали персональным оскорблением. Мое тело слишком увлечено извращенным самоубийством, — каждую клеточку тела на излом, до воя, до чавкающего, липкого звука, с которым лопаются гнилые сосуды — чтобы запариваться такой мелочью вроде уважения к Хозяину Дома. Я не знаю и не хочу знать, каким образом он меня нашел. Я не знаю и не хочу знать з а ч е м он меня нашел. — Я знаю побольше твоего. Псина, блядь. — Нахуй — там. Я не заинтересован ни в чем, что бы ты хотел сказать. Проваливай, я устал. Я тут занят вообще-то, видишь? Ах, да. Мне даже не приходится стараться, чтобы пнуть носком ботинка то, что е щ е держало меня шелестящей рукой воспоминаний. Я говорю себе — я абсолютно новый человек. По венам у меня давно не кровь, но и не вино. Плоть моя — не тело христово. Я давно отдал себя на растерзание синтетической дряни, и я знаю, что рано или поздно она убьет меня так же, как своими руками я задушил себя прошлого — без стыда и сожаления. Человек, которому не нравится, как выглядело его склизкое, забившееся в сортире, спрятавшееся в синем пакете фирмы «Феникс», Я в прошлом, сейчас упорно отрицает любую связь с ним. Кто-нибудь, похлопайте этому мудаку. Социум обязан подыграть слабоумному, чтобы ему казалось, будто он его полноценное звено. — Не передергивай, Смерть, если бы ты так не зацикливался на том, что тебя никто не понимает, может, у тебя хватило бы сил понять других. — Ты, вроде, слепой, а не глухой. Ты меня не понял? Нахуй — туда! Истерика в моем голосе практически физически осязаемая. Этот вопль не нравится даже мне самому. Тихий голос шепчет прямо в затылок — посмотри правде в глаза. Весь ты — такая же ересь вроде бывших преступников и наркоманов в завязке. Подсядь на метадон, пока пытаешься слезть с героина, лживая ты тварь. Я отрицаю все настолько рьяно, что практически верю каждому своему слову, и совсем не замечаю, что лгу еще больше. Я твержу, что со мной все в полном порядке, что все под контролем, но уже знаю, что скоро подступит выворачивающая кости ломка, и я откушу руку по локоть первому, кто достанет из кармана маленький зип-пакет с сердцевидными таблетками синтетического счастья и довольствия. — …Всякий раз, потакая своим желаниям, теряешь волю и становишься их рабом. Его появление становится дряной привычкой. Я уже не уверен, кто из нас двоих реален, а кто — тень того самого прошлого, от которого я открестился. Может, на самом деле я сейчас старательно умираю, пока мозг подкидывает мне душевные разговоры и вскрывает нарывы с правдой? И я ловлю оставленные рваные и кроваво-соленые чужие-или-не-очень записки — по воспаленному мозгу, разваливающему на яшмовый шпинель, квадратно-рафи-недо-ввинированный. — Я стал другим человеком. И я даже не вру. Чтобы стать действительно другим человеком нужно пережить то, что в дальнейшем изменит жизнь на добрые сто восемьдесят. Или погрязнуть в наркотиках.