time in a bottle

Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол; он звонит и по Тебе. Раз. Два. Три. Раз-два-три. Раз-два… Три? Под ногами хрустят, как сушеные скорлупки от орехов, крошечные птичьи черепушки, иссушенные птичьи скелеты и жухлая листва, когда я поудобнее перехватываю прохладное запястье и почти-не-специально наступаю на ногу. Все это — наше с тобою прошлое. Все это — то, что я затребовал в обмен на маленькое «хочу». Все это — твоих-моих рук дело и мне-тебе совсем не жаль. Глаза — покрытое сероватой пленкой молоко, и в них я вижу свое отражение. Вижу себя, одетого в алые тона, точь-в-точь как Красная Смерть старины По. Я опускаю руку ниже к талии и почти чувствую жесткую, взлохмаченную шерсть вместо мягкой хлопковой футболки. — Не искушай. Ответ — смех. Я вижу зверя внутри, и он хищно скалится мне окровавленным ртом из туманного озера не видящих глаз. Если приблизиться и втянуть носом запах, можно услышать, можно практически физически ощутить жажду крови. Это жутко, но делает мрачный мир вокруг немного светлее и чище. Это — танец на костях нашего прошлого, настоящего и будущего. Не этого ли ты хотел? Я не задаю вопроса, потому что и так знаю ответ. — Как я могу не искушать? Я — вершина твоей пирамиды Маслоу! Мне жаль крови. Я очень-очень-очень жадный. С тех пор, как мне исполнился мой вечный двадцать один, времени для того, чтобы не-умереть молодым практически не осталось. Но оно еще есть. И уже завтра мы, скорее всего, будем мертвы, как Помпеи. Ни единой живой души под серой толщей пепла, забившегося в опаленные глотки. Но пока под ногами хрустят обрывки чужих фраз, изломанными скелетами перекрикиваются рассказанные Сказки, расходятся под голыми твоими ступнями бусинки-нашивки-значки, сигаретный дым и чьи-то невысказанные молитвы, мы зависнем во мгновении, как застывшая в янтаре мушка. Ближе-ближе, вот так, можно почувствовать вкус на твоих губах. На моих губах. Я провожу кончиками пальцев по сухой ладони — читаю — и по микротрещинам на линии твоей жизни выступает лаконичное… …Тот, кого похоронят в осиновом гробу. Видеть меня во снах всегда к дурному, ты знал? Конечно, знал. Уверен, именно так чувствовал себя Рип ван Винкль — двадцать лет пронеслись для него так же быстро, как одна летняя ночь. Как один короткий танец на костях всех тех, кто не-имел-счастья познакомиться со мной. Или с тобой. И я шепчу — опаляющий и опаленный Тартар еще переживет свой невероятный расцвет, свою собственную золотую эру. Я говорю это о тебе. И обо мне. Для того, кто вылупился из яйца, — я слишком люблю эту не-жизнь. Для того, кто всю жизнь провел во тьме, — ты слишком хорошо зришь в корень. Я веду танец на костях тех, кто был здесь до нас, кто лил кровь за нас. Тех, кто был в овечьей шкуре, в тяжелых кандалах, в увенчанной златой короной челом, в значках и побрякушках, в перьях или обожженной пиратской меткой рукой. Я перебираю пальцами по ребрам вверх и вниз, как делали рассыпавшиеся в прах барды. Слышишь? Они поют о нас. Они качают на гребне волны покинувшие нас с тобою умы. Прислушайся, они поют о нас прощальную песню. И я говорю: — Если бы кто-то ждал тебя в Эдеме, ты был бы богом. Говорю: — Если бы кто-то ждал тебя в Геенне, суккубы вылепили бы тебя из грязи. Так возникает кровавая связь, которая помечает тех, с кем ты уже близок, отдающим металлом клеймом. Раз. Два. Три. Раз-два-три. Раз-два… Три? В ад и обратно, да? Чувствуй в каждом коротком па, в каждом прикосновении и дыхании, в каждом негромком смешке, как ярко сияет преисподняя. Она жжет толпу, стоящую в очередях за расплатой. Смерть никогда не была милосердна, Слепой. Я никогда не был милосерден. Огонь никогда не устанет плясать на костях павших, никогда не устанет тянуться ввысь, пока его подпитывают чужие мечты и грехи. Каленные жаром, грани Мира и Изнанки размываются, чтобы тысячи душ смешались в одну. Отнять все, что принадлежит, даже последний вдох — и я краду его, боже, краду, касаясь губами обветренных губ, — это то, что делает Смерть. Morte mortem calcavit