E.N.Sk.

Ключ: зимнее море

Я замерзаю без тебя

Бэкхён никогда не был на севере. Настоящем севере. И даже не тянуло. С его непереносимостью холода* север в его понятии был где-то на одной ступени с адом. Просто с другой полярностью. Жару он тоже не особо хорошо переносил, но все же мог с ней смириться. С холодом же… Вряд ли кто из группы забудет, как он почти плакал тогда, когда их выставили на сцену в одних концертных костюмах, под сырой пронизывающий ветер, и задержали выступление, запретив спускаться. От холода немело тело, пальцы сводило болью; холод добрался, кажется, до самого позвоночника. Бэк едва слышно постанывал от выворачивающего все мышцы ощущения и еле смог расшевелить тело, когда стафф дал наконец отмашку. Голос не подвел, но танец он запорол… Он вообще плохо запомнил само выступление и дорогу обратно — тоже. Только то, что было после. Бэкхён отворачивается от окна, как только появляется море. Зимнее, беспросветно–серое, тяжелое, застывшее. В поезде тепло, но Бэк уже чувствует, как ползет холодок вдоль позвоночника и как ледяные пальцы словно сковывают сердце. А до мыса еще идти по снегу и льду. И смотреть на то, как свинцовое море бьется о камень, пытаясь достать своими брызгами, которые даже не блестят на тусклом солнце. Вернуться бы домой, в тепло, под укрытие стен, но там еще холоднее, и холод этот совсем другой. Гораздо хуже. Невыносимей. Поезд замедляет ход, и Бэк, натянув маску повыше, а капюшон — пониже, встает со скамьи. Ни на кого не глядя, он закидывает рюкзак на плечо и выходит в тамбур. Здесь гораздо прохладнее, но, может, он успеет привыкнуть хоть чуть-чуть. Можно было бы поехать на машине, но это читерство. В данном конкретном случае абсолютно неприемлемое. Извинение и наказание в одном — не то, где можно смухлевать. — Вы здесь сходите? — проводница, уставшая, но все равно доброжелательная, едва заметно улыбается, и Бэк кивает. Зимой остановка очень короткая: поселений вокруг нет, потому и сходят обычно пассажиры либо на следующей станции, либо на предыдущей. И проводники еще при посадке просят выходить заранее, чтобы не нестись потом через весь вагон сломя голову, доводя их до нервного срыва. — Стоянка четыре минуты. — Я успею, — хрипит в маску Бэк. И, как только поезд останавливается, и проводница ловким, отработанным годами движением, открывает дверь, оказывается на перроне, больно ударившись пятками о бетон. …Дорогу он помнит смутно. Будь это лето, у него бы не было проблем, но в это время года он здесь впервые. Нет зелени и яркого солнца, и пустынный пляж, когда он наконец до него добирается, голый и слишком суровый. Под стать настроению Бэка. Странно, но даже особого холода он не ощущает, хотя от ветра покалывает лицо, и руки сами словно пытаются зарыться поглубже в карманы. И… Все ложь на самом деле. Он не чувствует холода потому что замерз гораздо раньше. В теплой квартире, в ту же секунду, как за Кёнсу закрылась дверь. Бэкхён вздрагивает от особо сильного порыва, ежится, кутаясь в пуховик. Инстинктивное желание тела уйти от холода, который на самом деле не имеет к погоде никакого отношения. И до мыса рукой подать, Бэк отсюда видит и крутую тропинку, и валун, который помнит слишком много. Видит, но поворачивает к морю. Под ногами хрустит галька и ломается тонкий лед, Бэк вскидывает голову и криво усмехается навстречу соленому ветру. Он помнит море другим. Летним, ласковым, теплым, искрящимся под солнцем. Помнит, как накатывали на берег волны, шипели, словно злились. А они с Кёнсу убегали и смеялись: дразнили. Помнит, как, наигравшись и набегавшись, отходили подальше и падали там, где начинался песок. Нагретый солнцем, щекочущий ладони. И считали, что никого счастливей их на свете нет. А это море другое. Незнакомое. Зимние, свинцовое, отражающее нависшее над ним небо. Ворочается перед глазами и где-то под сердцем Бэкхёна. Колется ледяными иглами, обжигает холодом и низко, утробно рычит. Бэкхён встряхивает головой и поворачивается к нему спиной. И, кажется вдруг, что море знает. Знает и смотрит недовольно. Бэкхён поводит плечами и, словно пытаясь скрыться от этого взгляда, идет к мысу, старательно отгоняя мысль, что он ошибся. Вскинуть голову бы, убедиться, что приехал туда, куда нужно, но отсюда, снизу, не видно самого пика: тот стрелой выносится вперед и нависает над морем. Слишком холодное должно быть зрелище… Он проходит мимо валуна, старательно не глядя, хотя рука словно сама тянется. Прикоснуться, провести ладонью по шершавому боку. Вот только сейчас зима, а их первый поцелуй остался в том лете. Горячий, неуклюжий. Такой отчаянный от решимости и страха сделать что-нибудь не то. Тогда от их чувств, казалось, плавилась сама земля, сейчас память о них под ледяной корочкой, укрывшей камень. Может… Лет через сто, когда о них даже старых страниц в соцсетях не останется, этот валун еще будет помнить о них. Бэку бы хотелось. Кёнсу он замечает сразу, как только заканчивается крутая и немного скользкая тропинка. Тот сидит на самом краю, и кажется, что ему совсем не холодно. Без шапки или капюшона, и прядка торчит все так же задорно и бесяче. Ветер ерошит короткие еще совсем волосы, а она торчит. И Бэку от этого и плохо, и хорошо. И почему даже в пуховике плечи у Кёнсу такие узкие? И… Столько мыслей в голове, но Бэкхён молчит. Еще с мгновение смотрит в чужую спину, а потом подходит и садится рядом. Не касаясь, лишь на расстоянии тепла. Надеясь, что не потерял право хотя бы на это. А море под ногами снова другое. Уже не неповоротливое и тяжелое, а беснующееся, почти ревущее. Почти шторм. Впрочем, такое море Бэку даже нравится. Еще более ледяное, но уже не мертвое. Может… есть у них шанс? Ветер, словно в ответ, швыряет в лицо горсть соленых брызг, и Бэк вздрагивает. Опускает плечи, сжимается весь внутри. И замерзает вдруг. Разом. Весь до самых кончиков волос. Словно до этого момента что-то сдерживало холод, но теперь барьеры рухнули, и все внутри мгновенно промерзло до самого позвоночника. Бэк судорожно выдыхает, тянется к застежке, но скрюченные пальцы не слушаются. Бэк отчаянно скребет по застежке, и слышит, как рядом шипит зло Кёнсу. Матерится почти в голос, обзывает идиотом, а потом Бэка словно обнимает само солнце. Тепло охватывает его со всех сторон, и Бэк со стоном прижимается к Кёнсу. Судорожно стискивает деревяными пальцами свитер толстой вязки, втирается лицом в плечо, вдыхая знакомый аромат, смешанный с солью моря. — Прости… — Бэк торопится, словно боится, что его вышвырнут обратно в этот холод, а он не сможет, не успеет ничего сказать. — Прости–прости–прости… Он не мастер извиняться на самом деле, хотя словами оглушить может любого. Да и в жизни ситуаций, чтобы до настоящих извинений доходило, вообще по пальцам пересчитать можно. И он просто не знает, что сказать, как объяснить… — Ты идиот, хён… — Кёнсу вздыхает устало, но не зло, и от этого Бэка трясет еще сильнее. — Зачем только сюда полез, ты же не переносишь холод. — Не переношу… — выдыхает на грани слышимости Бэкхён. И словно проваливается. В тот день, когда от слез горели глаза, а тепло, казалось, никогда больше не вернется в тело. Когда после выступления согреться не помогала даже горячая ванна. Бэк стонал и шипел сквозь зубы от того, как обжигала вода кожу, но внутри стыл лед. Тогда перепугался даже Минсок-хён, и тогда же все увидели по-настоящему злого До Кёнсу. Который силком влил в Бэкхёна подогретое вино со специями, вытащил из воды и, завернув в собственное огромное полотенце утащил в свою комнату. И грел собой, пока не улегся тремор и ледяные ступни снова не стали теплыми. Бэк тогда и уснул рядом с ним. Горячим, почти обжигающим, обнимающим так сильно и собственически. А когда проснулся — мир уже был другим. Было разное. И плохое, и хорошее. И рычали друг на друга, и отлипнуть не могли, и целовались украдкой в гардеробной перед концертами, и сбегали из отелей на гастролях, чтобы только вдвоем по чужому городу погулять. То порывались рассказать всему миру, то прятались, боясь вздохнуть лишний раз, только бы не развели и не растащили в разны стороны. Пережили Тэён, успех, забитое расписание, месячные разлуки, когда только голос в телефоне. Только к уходу Кёнсу Бэкхён оказался не готов. «Я ухожу, Хённи, — Кёнсу улыбался чуть виновато, кусал губы, но хмурился упрямо. — Я больше так не могу. Или я ухожу в армию, или из группы». Бэк отступился. Отпустил, ведь и правда понимал. И почему Кёнсу это сделал и что ждет его самого. Но легче от этого не было: Бэк метался и выл раненым зверем. Привыкший к тому, что Кёнсу всегда рядом, пусть иногда только в телефоне, но рядом, — он скучал по нему так отчаянно и сильно, что даже не думал, когда ему предложили новый проект. И в «СуперМ» погрузился с головой. Только отвлечься бы. Не забыть, но перестать думать без конца о том, как там его Кёнсу. Его такой суровый на вид, но на самом деле такой уязвимый Кёнсу. Но и к возвращению Кёнсу Бэкхён тоже оказался не готов. Нет, не так. Он оказался не готов к тому, каким тот вернулся. Словно переосмыслившим что-то для себя, переродившимся. Оставшимся прежним, но в то же время изменившимся. Он чаще улыбался, смеялся и больше не стеснялся делать глупости. Он… открылся. И теперь таким его видел не только Бэк, но и весь мир. И Бэк полыхнул ревностью. Глупой, иррациональной, какой-то детской ревностью. Он ревновал внимание Кёнсу, его доверие, его открытость. Последней точкой стала съемка «Аркады». Кёнсу и его руки на Чонине. Так, словно тот, а не Бэкхён — его якорь, средство удержаться в том мире, который Кёнсу только-только начал открывать для себя заново. За безобразную сцену стыдно было до сих пор. Съемки закончились два дня назад. Сутки спустя Бэкхён сел на поезд… — Прости… — выдыхает он почти с отчаянием. Надеясь, что не зашел в своей ревности слишком далеко и еще можно что-то исправить. — Ты так изменился, и я так боюсь, что такому, новому тебе, я больше не интересен. — Бэк… Бэк, послушай меня, — Кёнсу отстраняет его от себя, берет лицо в ладони, заглядывая в глаза, и по всему телу Бэка проходит горячая волна. — Бэк… Кёнсу смотрит неуверенно, так уязвимо, и у Бэкхёна сжимается сердце. Что еще он упустил? — Знаешь, как это — быть вдалеке и иметь возможность только наблюдать? Видеть, как рядом с тобой кто-то, но не я? Думать, кто же теперь заботится вместо меня, следит за тем, чтобы ты не опаздывал с лекарством и не ел слишком много клубники. Знаешь, как тяжело — смотреть по вечерам перед отбоем наши старые шоу, и понимать, каким дураком был, думая, что мне все это не так уж и нужно? Что упустил момент, когда все это — сцена, концерты, фанмиты, съемки — для меня стало неотъемлемой частью тебя. Ты говоришь, что я изменился. Что больше не тот ежик-Кёнсу, с колючками для мира и нежным пузиком для тебя. Но я больше не хочу закрываться, Хённи. Я устал прятаться от всех и держать свою броню. Но это… Это не значит, что что-то изменилось между нами. Я все еще только твой ежик с мягким пузиком. Касаться которого имеешь право только ты. Если я тебе все еще нужен. Кёнсу замолкает, а Бэк сам себе кажется выброшенной на берег рыбой. Он смотрит и смотрит в распахнутые глаза, в которых плещется так много всего, что, кажется, даже море притихло, пристыженное. Страх. Отчаяние. Надежда такая сильная, что больно дышать. — Ты нужен мне, — Бэк говорит негромко, и зимнее море под мысом шумит, злится, заставляет и подгоняет. Быстрее, громче. Кричи, Бён Бэкхён! — Ты нужен мне! Только ты один! Всегда! Бэк и правда кричит, разве что не трясет одного глупого До Кёнсу, который вдруг решил, что может оказаться ему, Бэку, не нужен. — Ты такой дурак, Кёнсу, — когда заканчивается воздух, Бэк утыкается лбом в его лоб, жмурится. И охает, когда море окатывает их с головы до ног. Вода бьет по лицу, жалит холодом губы и щеки, но Кёнсу вдруг смеется. Так ярко и задорно, что Бэк не может не ответить. — Ты же замерз, глупый хён. Бежим! — Кёнсу вскакивает, тянет его за собой, и Бэк срывается с места. Они почти скатываются по тропинке, останавливаются у валуна и, Бэк снова, как когда-то, оказывается прижатым горячим телом к каменной поверхности. Они целуются жадно, голодно, очень пылко. Словно в первый раз, и нет за спиной нескольких лет отношений, общей постели и пушистых наручников в коробке под кроватью. Они целуются под шорох гальки, шипение волн и крики чаек. Море ворчит, но Бэк больше не чувствует его недовольства. Не слышит. Он слышит, как дышит Кёнсу, как бьется его сердце. Слышит и гонит прочь мысли о том, что пройдет лишь несколько месяцев, и они поменяются местами. И теперь Кёнсу останется его ждать. Дождется ли? — Никогда не сомневайся во мне, слышишь? — Кёнсу не умеет читать мысли, это не его сверхспособность, но он словно видит Бэкхёна насквозь. Вплетает пальцы в его волосы, ерошит, чуть тянет. И Бэк улыбается, кивает, покусывая губы. Где-то на краю сознания рокочет море, и что-то внутри отзывается. Вскипает, как морская пена, брызжет, рвется солью никогда до этого не озвученного. — Люблю тебя. Срывается с губ, подхватывается ветром и уносится вместе с иглой торчавшего под ребрами льда. — Люблю тебя… И море вдруг умещается в черных глазах Кёнсу. Мятежное, живое… Летнее. — И я. Тебя. __________________ * В одном из шоу, где нужно было расставить вещи, которые сложно терпеть, между голодом, жаждой, сонливостью, погодными условиями и потребностью отойти в туалет, Бэкхен на первое место поставил погодные условия, как то, что терпеть ему сложнее всего. И рассказал, что не переносит холод, и как сильно замерз однажды на сцене.