***
Скудных запасов, оказавшихся на кухне и вблизи неё, им удалось растянуть почти на месяц. Ричард плохо помнит это время, первые дни он ещё пытался что-то сделать, но быстро потерял силы, и в основном, вместе с сестрами, спал, очень много спал. Спал, и видел во сне метель и ночь, что подступали всё ближе, обнимая его всё крепче, как и голод, что с каждым днём в нём всё крепче. Он чувствует это также ярко, как и то, что сам становится ближе... ближе… к чему-то. Что отражение в тусклых стёклах узких окон улыбается всё ярче и острее, становясь тем живее, как теряет силы он сам. Что камни под его тонкой, почти прозрачной рукой, всё горячее, словно пытаются его согреть. Ричард стучит зубами, улыбаясь тоненькой Айрис, чьи глаза запали так сильно, что кажутся звёздами в ночном небе. Сестра улыбается ему в ответ, так, что обнажаются блеклые, сизо-розовые десны и гладит по головам прикорнувших на её коленях сестрёнок. Эдит просыпается только чтобы поесть и попить. Дейре - чуть больше, но и она всё больше и больше дремлет, и Ричард очень, очень боится, что когда-нибудь она не проснётся вовсе. Они все. И что-то новое, возникшее в нём, рычит на эту мысль, её отвергая. Оно говорит, твёрдо убеждает, что не позволит этому случится, рычит, заполняя звуком голову, прошибая вены до дрожи. Айрис вскидывает взгляд, и Ричард понимает, что рычание звучит вовне. От него.***
Их мать - мать — сильная женщина. Даже слишком. Голод и пустота, зима и тишина, и те, не смогли сломить её полностью. Она часами молится в часовне вместе с отцом Матео, а потом пытается их тормошить, делать хоть что-то. Не умирать. Он редко заходит внутрь сам, однако, в этот раз его буквально что-то ведёт туда. То ли натие, обострившееся в последнее время, то ли судьба. Матери нет. И фигурка склонившегося возле алтаря пухловатого священника, кажется особенно зыбкой, беззащитной. Аппетитной. А затем, Ричард слышит нечто, от чего замирает на месте. Чавканье. Как раз от алтаря. Клирик кричит, когда он отрывает его, за плечо пригвождая к стене. Молит, вопияет, взывает к Создателю и Эсператории, а у самого с бороды крошки встряхиваются и изо рта копчёным пахнет. У Ричарда от этого перед глазами алым заволакивает, и в себя он приходит лишь от очередного звука. Треска. Точно скорлупу у яйца пробили. Ричард сглатывает, смотрит на огромное мохнатое яйцо в своих ладонях, моргает, пальцами отводит в сторону кусочек непривычно толстой скорлупы, отковыривая и отламывая его, проникая внутрь. Внутри, под тонкой розоватой плёночкой, скрывается нечто упругое, светло-серое, точно белок у переваренного яйца. Как давно Ричард не ел яиц! Оно твёрже и более склизкое, но всё ещё поддаётся пальцам, выковыриваясь извилистыми кусочками. Ричард раз за разом глотает теплые кусочки, зарываясь пальцами всё глубже, поскрёбывая ногтями, поскуливая, пытаясь забраться рукой дальше и застревая в остром проёме. - Ты что делаешь, Ричард?! Ричард рычит, прижимая яйцо к себе, думает, как бы вывернуть его удобнее, перевернуть, но переворачивается он сам, кувырком летит к стене от пощёчины. Мирабелла смотрит на сына, на труп священника, и опускается на корточки рядом, всё ещё растерянно оглядываясь. С минуту спустя, когда до Ричарда начинает доходить, что он сделал, и что сейчас наполняет его желудок, подбираясь комом тошноты к горлу, она поджимает губы, произнося: - Хорошо, что крови мало, не придётся отмывать. Идём, нам нужно разобраться с телом, пока оно свежее. Ричард видит, как голодно, жадно дергаются её ноздри, и как мать смотрит на его кончики пальцев, всё ещё в разводах крови. И облизывает влажные губы, кивая.***
Матушка, приговаривая ласково, отпаивает Эдит и Дейре золотистым бульоном. Не очень жирным, чтобы их маленькие тела его не отторгли, но питательным. Айрис, забыв про манеры, шумно всасывает костный мозг, обгладывая вываренные суставы. Кухарка из герцогини дрянная, мясо переварено, кое-как разделано, но Ричард не лукавит, когда думает о том, что ничего вкуснее в жизни своей не ел. Смотря на то, как матушка, пальцами, забыв про приборы, разрывает мышцы на волокна, отправляя то в свой, блестящий от жира рот, то младшим, помогая жевать, он не может сдержать улыбки, впрочем, не забывая жевать самому. Найденные в кельи клирика закрысенные запасы тоже идут в дело, и Ричард поневоле прекращает чавкать, смотря на то, как Эдит, набравшись сил, потихоньку размачивает твёрдый хлеб в бульоне, потихоньку поедая его сама, без чужой помощи. Ричард видит, как её глаза, впервые за долгое время, начинают сиять, лишаясь голодной, мертвенной пустоты, и присаживается сбоку от неё, терпеливо разделывая крупные, но вкусные кусочки на более мелкие. Всё же, он мужчина, он почти самый старший, он должен заботиться о своих. О своей стае.***
Если за что Ричард ныне и благодарен отцу Матео, так это за то, что этот хряк настолько себя раскормил, что им хватило его почти на две недели. За это время снег подтаял, открывая дорогу к амбару и к замку в целом, а к ним начал возвращаться рассудок. Эдит и Дейре не в курсе, они только-только начали приходить в себя после страшной слабости. Айрис, очевидно, о чем-то догадывается, но не говорит. Матушка, сказав держать ему рот на замке, почти перебирается в часовню, замаливать грехи. Возвращается лишь ночью, к ним, чтобы лечь спать всем месте, сберегая тепло и дрова. И в одну из таких ночей, когда Луна особенно полна и золота, крутобока и вкусна, Ричард, проснувшись, оглядывает всех их взглядом, ощущая в душе невиданную нежность и тоску. Мать, вывалив длинный, в несколько бьё, язык, приглаживает кудрявящуюся шерсть на загривке чутко дремлющей Айрис, ведущей заострившимся, мохнатым ухом. Она дёргается, но не просыпается, только поджимает когтистые лапы, прижимая тихонько поскуливающих, совсем крохотных и бережных щенят Эдит и Дейре к себе ближе. Мирабелла, уставившись на сына во все четыре, загадочно золотящихся изнутри глаза, вопросительно клацает вогнутой, удлинившейся и заострившейся звериной челюстью. Но Ричард только пыхтит, устраиваясь удобнее, сгребает своими огромными ручищами их всех вместе, как может, накрывает не только одеялами, но и куцым, недоросшим хвостом, и снова смеживает тоненькую плёночку почти прозрачных вертикальных век, засыпая. Во сне он видит статного могучего зрелого мужчину с резкими чертами лица в черных с золотом доспехах. Волосы и борода его были русыми, а глаза – светло-серыми. Но чем ниже на небосводе за ним Солнце и выше - Луна, тем больше золота в глазах, и исконного - звериного — во всём его облике. На Закате Ричард видит на его месте зверя, огромного молчаливого пса, в котором есть что-то и от быка, и от медведя, но и это не предел превращения: в полночь перед ним существо, не человек и не зверь, равно взявшее от них обоих, и столь же им чуждое. Высокое, тонкокостное, голодное, но приветливо ему скалящееся. Ричард видит себя. И оскаливается в ответ.***
На следующий день, когда стало возможно спуститься в деревню, Мирабелла раздумывает, не послать ли Дика за слугами, когда люди приходят к ним сами. Разбойники, оголодавшие, заросшие, и обнаглевшие настолько, что когда тепло затопило их убежище, решившие пограбить правителей этих земель. Ричард только переглядывается с матерью и сестрами, замечая в их глазах понимающий золотистый блик, после чего они бросаются врассыпную. Искать их в недрах замка пришлые устают уже час спустя, расползаясь кто куда, чтобы пограбить вдосталь. Ричард, повисая под потолком, упираясь босыми ладонями и ступнями в стены, только хмыкает. Замок разграбили задолго до них, ещё когда возвращали тело отца после мятежа и дуэли. Хм… а ведь где-то есть прямой ход из замка в усыпальницу, где круглый год холодно. Нужно будет проверить, может быть, мясо отца тоже смогло сохраниться. После этих двух недель, что сблизили их больше всех его лет, Ричард понимает своих родных настолько хорошо, что все тела они не сговариваясь складывают у кухни, ближе к очагу и стоку. Дик с гордостью смотрит на то, как Эдит загрызает сначала одного, "нашедшего" её, а после, прыжком добравшись до решившего сбежать, и второго. К полуночи, из живых, в замке снова только они. Ричард оглядывает рядком уложенные тела, довольно кивая - если подойти с умом, их как раз хватит до конца зимы. Мать, уже умытая, поглаживает его по голове, аккуратно зарываясь вернувшимися в норму когтями в волосы.***
За три года до Лаик, Мирабелла не только составляет правила для охоты, но заставляет их неукоснительно ими следовать. Ричард, попервой, как сильнейший, как вожак, сначала ещё пытался противостоять, но вскоре понял, что в этом плане мать оказалась мудрее. Он... Он не знает, сколько в них ещё, после всего пережитого, осталось человеческого, но терять это не хочет. А если они выдадут себя, если уже на них начнётся охота, это окажется утеряно безвозвратно. Сейчас же он вырос, стал сильнее и умнее. Опытнее. И может думать здраво, не давая голоду себя сломить. Хотя, тот начинает подбираться к нему всё ближе. Потому что сейчас, два года спустя, в Надоре нет простой добычи. Сборщики теперь передвигаются полками, жители и не думают сбегать (себе дороже), а последнего разбойника они ещё на Зимний Излом сожрали. Вкусный был. Но на пятерых мало. Уже мало. Мать провожает его в Лаик, напутствуя, чтобы был осторожен и не голодал. Ричард кивает, целуя её в ладони, и они оба незаметно облизываются, поглядывая на Ларака. У эориев, по очевидным причинам, и мяса больше, и оно вкуснее, а потому они оба не могут не думать о том, насколько вкусным окажется их родич. Но он уже не самонадеянный щенок, чтобы поддаваться на столь броское лакомство, о нет. Тем более, в столице найдётся ещё больше добычи, на любой вкус. Айрис, в зависти, пихает его локтём в бок, но тут же обнимает. Ей, спасибо батюшке, так просто в столицу не попасть, но с этим Ричард должен разобраться, став оруженосцем и договорившись с господином. Дорога до столицы проходит быстро и скучно, разбавляясь только ночными вылазками больше для изучения местности и бдительности жителей, чем для реального перекуса. Поесть он осмеливается только один раз, перед самой столицей, отбежав подальше и напав на одинокого бродягу. Не очень аппетитно, но безопасно, и Ричард почти не испытывает стыда за то, что добыча может пропасть, закапывая его останки поглубже, больше силой, чем собственными лапами.***
В Лаик Ричард в основном молчит, потому что старательно сглатывает слюну, чтобы не захлебнуться. В замке и в Надоре, по очевидным причинам, из сверстников была только Айрис, и сейчас, оказавшись среди них, молодых, пышущих жизнью и здоровьем, прекрасных, вкусных... Окделла ведёт от одного запаха юности, свежести, аппетитности. Булочки. Свеженькие, теплые, вкусные ходячие булочки. Как же хочется их сожрать... Может, попробовать, хоть одну? Тихо-тихо, аккуратно, после выпуска. Приглядеть самую вкусную и аппетитную и попробовать. Например, эту. Этого. Ричард, мнимо-робко поднимает лицо от миски, переглядывается с унаром, сидящим напротив, неловко улыбаясь. Пронзительно-карие, с огненно-желтым венчиком у зрачка, глаза окинули его взглядом сверху вниз, мимолётно пронзая, словно наудачу пытались проникнуть в душу. Ричард почувствовал, как загорелись кончики его ушей от одного этого взгляда, и он подумал о том, есть ли у существ, ему подобных, вообще душа, и улыбнулся ещё шире, но получил только высокомерное хмыканье и гордо вздёрнутый кончик крючковатого носа. Эреа такие носы считают интересными, даже привлекательными, считая их владельцев хорошими любовниками и занимательными собеседниками, и кажется Ричард начинал понимать, откуда берёт начало эта слабость. Ричард опускает голову, тая в тени улыбку. И скользящий по губам слишком тонкий и юркий язык.