Bad habits

Каждый раз он говорит себе, что пора бросить. Пора завязывать. Но ноги сами несут его к фешенебельному отелю на берегу моря. Он сомневается с минуту, глядя на то, как солнце облизывает блестящие элементы фасада, как свет струится по мраморным колоннам, а серые дневные тени становятся глубокими и черными в багровеющих лучах заката. Кожу покалывает от предвкушения, когда он проходит через стеклянные двери, меняет на ресепшн пригласительный из плотной, серебряной бумаги на ключ-карту от номера 671. Сердце стучит как бешеное, когда замок приветственно пищит и открывается. Тишину здесь можно есть ложкой. Казалось бы, номер как номер: уютная двуспальная кровать, комод из белого дерева, темные шторы, не пропускающие свет, зеркало в полный рост. Изуку останавливается напротив него и долго не решается встретиться взглядом со своим двойником. Еще не поздно развернуться и уйти. Нужно просто сделать пару шагов назад и закрыть дверь с той стороны. Изуку непослушными руками снимает серый пиджак и темный галстук, неуклюже вышагивает из туфель, и они остаются валяться на мягком коврике с коротким ворсом, что устилает весь пол и скрадывает звук шагов. Оставив в номере ремень, кошелек, документы и смартфон, Изуку набирает побольше воздуха в легкие и открывает дверцу высокого белого шкафа. Вместо дальней его стенки еще одна дверь, которая уже приоткрыта. Винтовая лестница всегда вызывает у него легкий приступ клаустрофобии. Идти здесь надо долго, но, скорее всего, это лишь эффект замкнутого пространства и его волнения. Когда ступеньки, наконец, заканчиваются, Изуку испытывает смесь облегчения и раскаяния. — Я сколько раз тебе говорил оставлять шмотки за дверью? От этого грубого, раздраженного голоса подкашиваются колени. Изуку судорожно сглатывает, но в горле сухо и у него нет смелости произнести ни слова в ответ. Его личный дьявол сидит на краю бильярдного стола и недовольно кривит уголок рта, надменно вздернув подбородок. Изуку не знает, почему раз за разом нарушает этот приказ. Может, так ему до последней секунды кажется, что у него хватит сил отказаться? — П-прости, Каччан, — его руки дрожа хватаются за верхнюю пуговицу рубашки, но он тут же замирает, услышав недовольное цокание языком. — Я, наверное… — Ко мне, блядь. Кацуки никогда не терпит никаких оправданий. Изуку в нем это очень ценит. Он торопливо подходит к Кацуки и опускается на колени у его ног. Он смотрит на грубые высокие ботинки с шнуровкой до колена. Они идут Кацуки. Жесткая кожа, металлические матовые клепки, красная, агрессивная подошва. В голенище заправлены штаны типа карго, а выше Изуку не смеет поднять взгляд. Но на Кацуки во время их встреч не бывает футболки. От этой мысли внизу живота скручивается клубок возбуждения, по коже бегут мурашки. Кацуки хватает его за волосы, заставляет сесть на пятки, слезает со стола и легким пинком разводит колени Изуку в стороны. Ткань брюк натягивается, подчеркивая напряжение. — Еще. Деловые брюки явно не предназначены для таких упражнений. Изуку изо всех сил старается выполнить приказ, и ткань начинает трещать по швам. Если они порвутся, то домой идти будет не в чем. Чтобы развести колени еще шире, придется включать причуду — ткань все-таки крепкая. — Ну. — Изуку медлит и получает ощутимую пощечину, от которой кружится голова, а жар затапливает тело. — Еще. Почему здесь у него срывает тормоза? Почему он вообще сейчас это делает? Он подчиняется, с каким-то болезненным удовлетворением слышит треск рвущейся ткани. Легкая боль в связках подсказывает, что приказ выполнен на отлично. Кацуки садится на корточки рядом с ним, берет рубашку двумя руками у воротника и одним движением распахивает ее. По паркету стучат разлетевшиеся пуговицы. Изуку пытается не смотреть на Кацуки — ему не разрешали, но все равно украдкой бросает на него быстрые взгляды. Его светлые волосы как всегда взъерошены, а черно-красная маска подчеркивает строго прищуренные глаза. От него пахнет смесью кожи, перца и мускуса, и Изуку ломает от того, как хочется вдыхать этот запах полной грудью. — Еще раз припрешься в этом дерьме, и я тебе его скормлю, понял, тупой задрот? Изуку кивает, не зная, что думать. Что здесь из рук Кацуки он съест все, что угодно, или же что следующего раза уже не будет. Стояк больше намекает на первое. Возбуждение нарастает и становится болезненным, пока Кацуки связывает ему руки за спиной лоскутами рубашки, пока завязывает глаза, пока так же немилосердно избавляется от брюк и зеленых боксеров. Надо начать беспокоиться, но в голове пусто. Здесь, в беспомощной темноте, Изуку, наконец, в безопасности. Он купается в боли и страсти, когда семихвостая плеть то гладит его обнаженную спину, то охаживает ее, свистя в воздухе при замахе. Кацуки позволяет Изуку уткнуться лицом в его ногу и большего для счастья уже не нужно. После каждого удара по телу растекается пламя. Оно застывает где-то под кожей и пульсирует в такт сердцу. Снова и снова. Изуку вскрикивает от особенно сильных ударов, глуша голос в грубой ткани штанов Кацуки. В паху ломит, но он пока не заслужил разрядки. Кацуки резко отстраняет Изуку, и плеть с упоительным свистом хлещет по его груди. От неожиданности Изуку теряет дыхание и еще несколько секунд не может вдохнуть. Темнота сменяется белыми искрами. Кацуки проводит пальцами по щеке Изуку. Он гладит ритмично и почти невесомо. Изуку старается вдыхать в такт. Спустя несколько секунд у него получается, и когда его дыхание становится достаточно глубоким, чтобы не рухнуть в обморок от нехватки кислорода, Кацуки снова возвращает его в царство свистящих хвостов плети. Гладкое, бархатное сукно бильярда ощущается пуховой периной, когда Кацуки укладывает Изуку спиной на стол. Вообще в комнате есть диван, но они еще ни разу его не использовали. Изуку слышит щелчок пластиковой крышки и услужливо вскидывает бедра вверх. — Готовился для меня? Изуку почему-то смущается, его щеки краснеют, когда он утвердительно кивает головой. — Ммм, любопытно. Расскажи-ка, что ты там делал? Тон Кацуки почти безразличен, но от этого не легче. Изуку бесполезно ищет хоть какие-то слова, от которых он не схватит инфаркт прямо здесь. Плеть нетерпеливо озаживает его бедра быстрыми, хлесткими ударами. Изуку скулит от боли. Благо Кацуки мастерски с ней управляется, и ни один хвост не задевает напряжённого члена Изуку, что обильно сочится смазкой — Это был душ или клизма? — Изуку отчаянно мотает головой, чувствуя, как кровь приливает к щекам. — Да ладно. Ты, наверняка, ещё и дрочил пока делал это. Естественно дрочил. Только никакая дрочка не имеет смысла, когда речь идёт о Каччане. Одного его выразительного «тц» достаточно, чтобы завести Изуку с полоборота. — Ты сегодня язык проглотил? Ну-ка, давай, громко и четко: я дрочил, пока делал себе клизму. Ну? Изуку горит. От стыда, от боли, от возбуждения. Он послушно открывает рот и повторяет дрожащим голосом, который вообще не похож на «громко и четко»: — Я дрочил, пока делал себе…к-клизму. От этих слов поджимаются яйца, по телу пробегает предоргазменная судорога, но Кацуки ловит его легким шлепком плети по промежности: — Нельзя, блядь, — а потом хвосты снова становятся безвольными и мягкими, скользят вверх по животу и обратно к коленям. — Не без моего разрешения. Изуку старается выкинуть правила приличия из головы. Он уже здесь, какая теперь разница, что говорить и что делать? Кацуки в любом случае не оставит ему шанса отказаться, так зачем сомневаться? Он набирает побольше воздуха в лёгкие и повторяет громче. Головка его члена становится совсем влажной. — Уже лучше, — не скрывая удовольствия в голосе хвалит его Кацуки. — Разворачивайся, посмотрим, как ты там намыл свою задницу. Изуку ведёт от предвкушения, когда он упирается плечами и грудью в твердую поверхность стола. Что сегодня сделает Кацуки? Как сегодня он приведет Изуку к вершине? Гладкий фаллоимитатор, скользкий и прохладный от смазки входит почти без боли. Изуку даже принимает его почти не шелохнувшись. Кацуки несколько раз вводит его до самой рукоятки и как-то разочарованно фыркает: — Ну как знаешь. И оставляет Изуку с искусственным членом в заднице. Как Изуку не прислушивается, он не может разобрать происходящее в дальнем углу комнаты по доносящимся до него шорохам. Пару раз он слышит что-то похожее на жужжание замка-молнии, но больше ничего знакомого в этих шорохах нет. Кацуки одним движением стаскивает его со стола, развязывает руки, помогает надеть что-то, отдаленно напоминающее болеро. Длинные то ли кожаные, то ли латексные рукава, но эта «одежда» не закрывает ничего, кроме верхней части спины. На груди ощущается тонкая шнуровка. Лоскутную маску Кацуки тоже снимает. — Деку, посмотри на меня. Изуку до сих пор не знает, почему тогда сказал свое геройское имя вместо того, чтобы придумать что-то постороннее. Хорошо еще, что Кацуки не догадывается, что это и в самом деле про-герой Деку. Изуку медленно открывает глаза, стараясь полюбоваться Кацуки подольше. Его обычно смеющийся, острый взгляд сейчас неожиданно серьезен: — Ты мой, Деку. Понял? Изуку поспешно кивает. Что уж тут может быть непонятного? Кацуки берет его лицо в свои ладони, приближается, и у Изуку перехватывает дыхание от того, как близко он теперь. — Тогда порадуй меня, Деку. Изуку не успевает пообещать постараться. На его голову опускается что-то плотное, тесное, и Кацуки исчезает из его зрения. Похоже на шлем, закрывающий все: глаза, лоб, волосы. Снаружи только рот и нос, и по телу пробегает сладкая судорога от мысли, для чего их оставили на свободе. Кацуки ловко застегивает ошейник на шее Изуку и между лопаток холодом ощущается увесистая цепь. Ремни оплетают бедра, фиксируют отчаянно вибрирующий фаллоимитатор, и Изуку вздрагивает от неудобства. — Терпи, — Кацуки больно шлепает его по заднице. — Тебе нужно научиться делать то, что тебе говорят, чертов Деку. Изуку виновато скулит и замирает, терпя пытку возбуждением. Ну да, Кацуки не просил его готовиться, ему нужно было просто быть чистым. Зачем перестарался? Да просто так получилось. От этой мысли ему стыдно, он чувствует как кровь приливает к лицу, и Кацуки смеется в голос. Что-то больно щелкает Изуку по левой лодыжке, и он инстинктивно отдергивает ногу. Боль жалит с другой стороны, дергая его рефлексы, и Кацуки одобрительно похлопывает его ладонью по плечу. Она уже в перчатке, и от этого хочется выть. С одной стороны, это похоже на обещание скорой близости, а с другой стороны Изуку хочется, чтобы Кацуки касался его без тонкой прослойки латекса между ними. — Вперед. Изуку неуклюже шагает вперед, стараясь идти уверенно и заодно щупать путь. Боль острым щелчком впивается в ягодицу, бросая его на несколько шагов вперед. — Ты тупой, Деку? Не сомневаться. Нужно перестать сомневаться. Изуку кажется, что где-то тут уже должна быть стена. Он пересиливает себя и идет ровно, чуть мельча шаги. Идти с вибратором в заднице неудобно, но Изуку старается. Хорошо еще, что размер меньше среднего. Кацуки подсказывает ему через несколько шагов легким похлопыванием тонкого прута по занесенной над полом ступне: — Порог. Изуку послушно перешагивает, одновременно связывая команду с действием. В тонком пруте он угадывает хлыст и внутренне расслабляется. Эта штука ему уже знакома, с этой болью он уже умеет ощущать себя свободно. Он кожей чувствует стены по бокам от себя. Воздух меняется, становится более теплым, густым, шумным. По мере того, как тишина сменяется гулом, на Изуку накатывает паника. Что происходит? От бегства его останавливает только знакомое, размеренное дыхание Кацуки, идущего рядом. Впереди словно открывается дверь, и на Изуку накатывает запах дым-машины, алкоголя, чужого парфюма. Здесь жарко, душно. Страшно. Он невольно притормаживает, все мышцы напрягаются, ожидая боли за ослушание. Но Кацуки словно не замечает этого: кладет свою ладонь между лопаток Изуку и подталкивает вперед. Вокруг раздаются голоса, и Изуку хочется провалиться сквозь землю. Через вечность Кацуки останавливает его, заставляет сесть на пол, подогнув колени. — Пива, — бросает кому-то Кацуки, и Изуку с облегчением слышит его голос практически за собой. Он подается плечами немного назад и выдыхает, ощущая плечами знакомую ткань. Где бы он ни был, он в безопасности. Кацуки сидит то ли на кресле, то ли на стуле, а Изуку ровно у него между ног. Воображение услужливо рисует эту картину, и возбуждение, едва притупившееся, вспыхивает с новой силой. — Кацуки, это что за красивая кукла у тебя? — игриво интересуется кто-то, и Изуку с ужасом чувствует, как его член услужливо дергается, заливаясь смазкой. На него смотрят. Черт, какие-то люди ведь сейчас пялятся на него. — Нравится? — с искренней гордостью отзывается Кацуки, и только от этого можно было бы кончить. — Можно? — Двадцать пять баксов, — Кацуки хлыстом похлопывает Изуку по груди, одновременно натягивая ошейник. Изуку инстинктивно вжимается спиной в бедра Кацуки. Тот не отталкивает. — Скотина ты, Кацуки, — ворчит голос. Но уже через секунду Изуку слышит шуршание банкнот, и чьи-то грубые пальцы принимаются тискать и выкручивать его соски. Разгоряченное плетью тело реагирует неадекватно: по нему будто пускают ток, Изуку выгибает навстречу этой жесткой ласке. Он откидывает голову назад, и ладонь Кацуки успокаивающе ложится ему на шею. Успокаивающе, да, но держит крепко, пока покупатель забавляется с грудью Изуку. Он пыхтит от старания и гортанно хохочет, когда Изуку вздрагивает всем телом от особенно сильной стимуляции. — Эй, парни, зацените! — кричит он кому-то, пока Изуку отчаянно хватает воздух ртом. Голоса становятся ближе. Банкноты снова шуршат. И рук становится больше. Они хватают его за лицо, за плечи, ощупывают, похлопывают. Изуку кажется, что он теряет рассудок. Его тело сошло с ума, оно требует еще. В его голове хаос, он словно потерял равновесие и теперь летит кубарем в открытый космос без возможности остановиться. Его заставляют подняться, чья-то шершавая ладонь принимается ласкать его член, чужие пальцы ощупывают промежность. Прикосновения огнем проплавляют кожу, вжигаются в мышцы, проклятый вибратор прибавляет мощности. Хорошо. От всего этого Изуку нереально хорошо. Если сейчас хоть что-нибудь в этом водовороте похоти попадет в ритм, он кончит здесь же. Пока его спасает полная несинхронность ласк. Хотя мысль, что все эти люди увидят его оргазм, подливает масла в огонь. — Кацуки, а можно… — Нет, блядь. Изуку слышит как хлыст щелкает где-то рядом с его задницей, но не задевает, и кто-то сдавленно шипит от боли. А еще спустя минуту Кацуки, так и державший его за ошейник, тащит его куда-то сквозь улюлюкающую толпу. Хотя может, и не толпу. Но Изуку задевает плечами многих людей и столько же пытаются прикоснуться к нему руками. Они не уходят далеко. Хлыст подсказывает ступеньки, и кто-то ободряюще свистит Изуку вслед, когда он умудряется подняться по короткой лестнице не споткнувшись. Щелчок под колено подсказывает, что делать дальше. Кровь ударяет в голову, сердце берет какой-то сумасшедший ритм, и Изуку не может разобрать паузы между ударами. Неужели он действительно вот так, при всех…? Не нужно видеть, чтобы делать. Он уже привычно находит пуговицу и ширинку на штанах Кацуки, справляется с ними, опускает резинку трусов. В нос бьет крепкий, мускусный запах, и все вокруг перестает иметь значение. Изуку уверен, что сосет он так себе, но верит, что мастерство в прелюдии не главное. Защищенная тонким презервативом головка члена Кацуки требовательно упирается ему в небо, отчего горло судорожно сжимается и рот наполняется слюной. Проклятый, вечно мешающий рвотный рефлекс! Благо Кацуки ловко определяет позволительную именно сейчас глубину движений, и Изуку успевает перехватить воздуха. В голове шум. Он непонятный, гулкий, заполняющий все собой. Свист где-то внизу лестницы становится оглушительным. Изуку отчаянно хватает воздух, а воздуха не хватает. Возбуждение давно разрывает его на части, и стыд грозит спалить его дотла. Кацуки сдергивает перчатку с левой руки, впихивает влажные от пота, но почему-то едва сладкие пальцы в рот Изуку. На секунду, не больше, но этого почему-то достаточно, чтобы выключить беспорядочный гул в голове. Остается чистое, яркое возбуждение, и Изуку требовательно стонет, лишившись контакта. Их секс он запоминает как-то очень плохо и смазано: ничего, кроме взрывающего вены электричества и аплодисментов со всех сторон, когда Изуку изливается себе на грудь, ошалевший от быстрого, жесткого темпа Кацуки. Ему хорошо и стыдно, настолько, что потерять сознание от собственного оргазма оказывается самым простым выходом для его измученного разума. Возвращение в номер в принципе не задерживается в его голове. Кажется, он и вовсе был не в состоянии идти, и Кацуки нес его на руках до самой ванной. Изуку немного приходит в себя, когда Кацуки опускает его в теплую воду, пахнущую какими-то фиолетовыми цветами, названия которых он не помнит. Тело ощущается тяжелым, безвольным. Изуку уже обнажен, и мягкая губка приятно скользит по разгоряченной коже. — Кацуки… — Тише, — Кацуки ласково улыбается той самой улыбкой, в которую Изуку каждый раз не может поверить. — Отдыхай. Изуку не хочет. Утром Кацуки здесь уже не будет. — Не уходи. Кацуки осторожно массирует губкой его шею: — Не уйду. — Ты всегда уходишь. — Не в этот раз, — усмехается Кацуки уголком губ. — Сегодня я буду рядом. Изуку накрывает уже в постели. Несмотря на теплое одеяло, его начинает морозить. Кажется, будто все силы разом выкачали. Слабость такая, что руки не поднять. Кацуки сидит рядом, забравшись на широкую двуспальную кровать с ногами, и терпеливо гладит Изуку по волосам. На нем, наконец, нет этих проклятых перчаток. Изуку не верит. За окном начинает сгущаться тьма перед рассветом, а значит, меньше шести часов назад он творил какую-то невероятную дичь. Что он наделал на этот раз? Черт, да он же занимался сексом с Кацуки у всех на виду! Он должен бы краснеть, но вместо этого тошнота подкатывает к горлу. — Так, Деку, — Кацуки мгновенно улавливает его состояние. — Пей. От воды легче, но она в горло не лезет, и Изуку насилу делает пару глотков, прежде чем закашляться. — Говори со мной, Деку. Изуку закрывает лицо руками и отчаянно мотает головой, вжимаясь всем телом в теплые простыни. Голос Кацуки сейчас не похож на тот, что он привык слышать во время сессий. Он слишком спокойный, слишком бархатный, и Изуку не может справиться с подступающей истерикой. — Плачь, — разрешает Кацуки, подхватывая его под плечи и крепко прижимая к себе. — Сейчас можно. Изуку благодарен за это разрешение. Его тело сотрясается от рыданий, а он сам не может понять, почему сейчас это происходит. Почему так сильно. Кацуки дожидается, пока Изуку станет чуть тише, стягивает свою черно-красную маску, и Изуку впервые видит его лицо. Красивое. — Говори со мной, Деку. Изуку невольно хватает воздух ртом. Между ними не осталось ничего обезличивающего, кроме этих выдуманных имен — Кацуки и Деку, и кажется, что ближе у Изуку никого и никогда не было. — Ты не можешь не понимать, — запинаясь, произносит Изуку. — Мне было хорошо от этого… От этого… Боже, Кацуки, ты должен понимать! — Я понимаю. Я знаю, что тебе было хорошо. Проблема в чем? Его голос все еще бархатный и мягкий, но произносит он какие-то странные вещи и произносит их жестко. Изуку вздрагивает, и Кацуки принимается размеренно гладить его по плечам. — От такого не должно быть хорошо, —расстроенно бормочет Изуку. — Кто сказал? — Ну… все. наверное. — Нахуй всех. Изуку качает головой: — Герой так не должен делать. — А ты у нас герой, да? — бесцеремонно уточняет Кацуки. Изуку кивает и только потом спохватывается, что об этом не стоило говорить, наверное. — Девяносто процентов моих клиентов — герои. Так что еще не такое делают. Изуку жмурится, боясь представить кого-то из знакомых или коллег здесь. Или в руках Кацуки. Только не в руках Кацуки. — Так нельзя, — упрямо повторяет Изуку. — То, что я сделал, это непростительно. — Что ты сделал? Изуку глубоко вздыхает и выдает быстро и скомкано: — Я убил их. Это срывается с его губ против воли, но, кажется, это единственное, что Изуку сейчас действительно хочет сказать. То, что не мог бы сказать себе сам. То, что должен сказать кому-то, кто не примет это. Ведь в своих вопросах, в этой вспарывающей вены интонации Кацуки прав. Проблема не в том, что Изуку переспал с ним на глазах у других, проблема не в публичном сексе и не в том, что его перетрогала куча народу. Не в том, что у него стоит от порки и стойки на коленях. Проблема в том, что три месяца назад про-герой Деку, Изуку Мидория стал причиной гибели пяти человек. Кацуки ловит его подбородок своими пальцами, поднимает, заставляя смотреть себе в глаза: — Убил или не спас? — Я пытался их спасти. А сделал только хуже. Смотреть в глаза Кацуки невыносимо. Слезы с новой силой наворачиваются на глаза Изуку и стекают по уже проложенным по щекам дорожкам. Кацуки не отпускает: — А ты у нас Всемогущий, что ли, что никогда ошибок не допускаешь? — Изуку не успевает ответить, что он хотел бы быть на него похожим. — Бред! У каждого профи свое кладбище. Или ты решил, что станешь героем и тебе ни за что и никогда не будет стыдно? Изуку бессильно пожимает плечами и опускает глаза. Выдержать яростный взгляд Кацуки он сейчас не в силах. — Деку, — чеканя каждый слог, зовет его Кацуки. — Я — твой грех. Не смей ставить меня ниже каких-то личных загонов, понял? Изуку послушно кивает, и Кацуки пальцами стирает слезы с его щек. Каччану вряд ли удастся стать большим грехом, чем он уже стал, но Изуку, кажется, что больше и не надо. Грех или нет, но он отбирает у Изуку право беспокоиться и испытывать вину. Решительно встает между ним и прошлым, разбивая жизнь на до и после. Но сейчас Изуку все больше кажется, что «до» это не до того происшествия, а до их знакомства. И после тоже наступило совсем недавно. Он засыпает в согревающих объятиях Кацуки, который все еще немного ворчит и все равно гладит Изуку по вискам, скрадывая слезы и головную боль.

***

Утром Изуку вскакивает с постели в безнадежные девять утра, когда на работу уже даже на такси вовремя не добраться. Кацуки, сдержавший слово никуда не уходить, насмешливо наблюдает за его паникой, пока Изуку торопливо чистит зубы и думает, где бы взять одежду. И, лишь вдоволь насмотревшись на переполох, указывает на прикроватную тумбочку, в нижнем шкафчике которой лежат трусы, джинсы и футболка, отлично подходящие Изуку по размеру. — Каччан, спасибо! — Изуку поспешно влезает в новую одежду. — Почему ты не разбудил меня раньше? Я же говорил, что мне нужно встать в семь! — Чтобы у тебя не было времени думать о всякой чепухе, — фыркает Кацуки. Он возлежит на кровати словно древнегреческое божество и только черные боксеры портят картину. Изуку ловит себя на мысли, что их лучше было бы снять, и краснеет до кончиков ушей. Кацуки замечает это и бессовестно смеется. Изуку ничего не остается, кроме как что-то возмущенно пробормотать и, сбивчиво пожелав хорошего дня, ретироваться из номера. Он мчится через город словно на крыльях, бессовестно используя причуду в личных целях, и почему-то не чувствует себя виноватым. На душе неожиданно легко и свободно, и он совсем не думает, что эта ночь обошлась ему в четверть зарплаты. И что следующая будет еще дороже. Потому что встречи с Кацуки бесценны, и Изуку не задумываясь отдал бы за них куда больше, чем просто деньги. В агентстве привычно шумно, все уже тут, поэтому, когда Изуку вбегает в приемную, на него оборачиваются все сотрудники сразу. — Хорошо выглядишь, — с искренней радостью произносит Урарака из-за соседнего стола. — Давно ты так не улыбался. Изуку смущается и включает ноутбук: — Кажется, жизнь налаживается. Напротив на диванчике полуспит-полубдит Киришима, надвинув на глаза бандану. Его красные волосы выглядят чуть влажными, словно он только выбрался из душа. Урарака выразительно кивает на него и понижает голос: — Давай не будем его трогать до вызовов? Он сказал, что полночи не спал. Изуку пожимает плечами. Киришима славный парень, особенно когда выспится. Нет необходимости его дергать почем зря, тем более, что в работе с документами и бумагами на него нападает безудержное уныние. Пусть спит. Телефон на столе начинает мигать всеми лампочками, сигнализируя о входящем звонке. Урарака тянется было к кнопке перехвата, но Изуку знаком показывает ей, что сам примет вызов. — Постараемся сегодня, Урарака.