***
Ханджи не соврала: Шадис действительно выглядел так, словно оставался на ногах всю ночь. Тени под его глазами были еще чернее, глубже, чем обычно, тусклая, словно мятая кожа мрачно поблескивала в приглушенном свете кабинета: шторы были задернуты почти на всех окнах. Шадис даже не услышал, как Эрвин стучал, поэтому теперь тот неопределенно замер на пороге, чуть щурясь в темноте и вдыхая спертый воздух комнаты, в которой командир равзедкорпуса явно провел тяжелую ночь. — Командир Шадис? — мягко позвал он. Шадис вздрогнул, замер у окна вполоборота к Эрвину, медленно повернул голову. — О, Эрвин! — гаркнул он: звук его голоса резко контрастировал с темнотой и тишиной комнаты. Эрвин напрягся. — Я давно тебя жду. — Позвольте заметить… Еще нет семи, командир, — спокойным, ровным голосом проговорил он. Повисла пауза. — Разве? — уже тише спросил Шадис, подошел к столу, взглянул на часы, стушевался. — И правда, Эрвин… Прими мои, кхм, извинения. Эрвин благосклонно кивнул. — Вы хотели что-то обсудить? Я могу войти? — Да, конечно…. Если у тебя есть минутка. Или мы можем поговорить позже, учитывая, что… твой рабочий день еще не начался… грубо говоря. — Все в порядке. У меня есть время. — Кхм… Хорошо. Спасибо. Прикрой дверь. Присаживайся. Эрвин подошел к столу Шадиса и опустился в одно из кресел. Шадис не стал садиться напротив — расположился в кресло рядом, откинулся на спинку, прикрыл глаза: — Меня смущает костер, Эрвин. Мы все время устраиваем костры для солдат, поднимаем боевой дух, укрепляем мораль, но вся эта организация увеселений… Каждый раз для меня, как первый. А учитывая все это давление верхов, урезания бюджета, торможение не то что новой экспедиции, а даже ее разработки… Ну, ты знаешь. Ты там был. На всех этих стуловосседаниях в столице. — Так точно, сэр, — чинно кивнул Эрвин, сделав вид, что не заметил сквозившего в словах Шадиса облегчения при упоминании проблем с грядущими экспедициями за стену. — Словом… — вздохнул Шадис, открыл глаза, посмотрел устало на Эрвина, — меня рвут на части за пределами штаба, а я был бы не против сохранить себе хотя бы глаз и пару пальцев, так что… Я хотел попросить тебя взять на себя организацию этого костра. От и до. Принимать все решения и в конце просто сказать мне, во сколько где появиться, что сказать, и когда можно будет уйти. Что думаешь? Эрвин посмотрел на Шадиса: он знал его с давних, очень давних пор. В конце концов, Эрвин был в армии уже больше пятнадцати лет, и все это время весь его путь в разведкорпусе неустанно освещался Шадисом. Он одним из первых разглядел его потенциал и приложил максимум усилий, чтобы помочь ему раскрыться. Поначалу наставлял, давая порционно меткие, жизненные советы; затем, когда Эрвин отыскал свою нишу, создал для себя в ней достаточно пространства и стал действовать, поддерживал его и это пространство незримо оберегал. Эрвин знал: Шадис не хотел, чтобы верха, жадные до результатов и безразличные ко всему, что живет между стартом и финишем, мешались у него под ногами, пока тот набирается опыта и уверенности в собственных решениях и силах, прощупывая почву для следующих шагов и открытий. И Кит Шадис, и Эрвин Смит оба верили: рождаются не великими, рождаются способными. Но и Кит Шадис, и Эрвин Смит знали: способности Эрвина лежат за гранью обычных, легко объяснимых и легко понимаемых; у него есть талант — особый талант, такой, которым Шадис не обладал сам и которым обладать никогда не будет. А потому его долг как командира, как стражника безопасности человечества, — сделать все, что в его силах, чтобы дать таланту Эрвина дорогу, проложить ему путь, прикладывая максимум усилий, даже если это перечит его собственным интересам. Поэтому Шадис никогда не облекал свои слова, предназначенные для Эрвина, в сахарную глазурь: он говорил откровенно, честно и прямо, излагая свои мысли так, как они звучали в его голове. Эрвину нравилось так общаться с ним и не только с ним: если требовалось что-то донести до чужих ушей, он всегда говорил именно то, что думал, так, как думал об этом. Честность в отношениях с командиром была краеугольным камнем успеха этих самых отношений. Они оба знали друг друга слишком хорошо, чтобы не распознать ложь или увертки, а потому откровение, пусть и граничащее для постороннего уха с грубостью, воспринималось обоими естественно и с готовностью. Вот и сейчас Шадис фактически говорил Эрвину: «Мне надо, чтобы ты сделал за меня работу, не задавал мне вопросов, а потом покомандовал мной. Да?» И Эрвин, медленно кивая, ответил: — Я понял вас, командир. Будет сделано, да. Можете забыть о костре. Шадис с видимым облегчением выдохнул, откинул голову на спинку кресла, протянул: — И почему я сразу не попросил тебя об этом?.. Мы ведь столько раз уже успели все обсудить… Эрвин приподнял подбородок: Шадиса что-то тревожило. Но тревожило, насколько Эрвин мог судить по опыту совместных совещаний, вылазок, разборов полетов, составлений списков погибших и раненых, ночей, проведенных за отчетами, ночей, пахнущих кофе — так же, как и рассветов, по тяжелым теням под глазами Шадиса, по долгому молчанию за стеной, прежде чем отдать приказ, по долгим раздумьям, прежде чем прокомментировать предложений маршрут экспедиции в стенах штаба, — Шадиса тревожило что-то личное. «Вероятно, — мелькнуло у Эрвина в голове, — он начинает считать свое оставшееся время. Или кто-то сказал ему, что начал считать за него». — Дайте мне знать, — деликатно проговорил он, — если есть что-то еще, что я могу для вас сделать. Честность честностью, грубость грубостью, но и Смит, и Шадис знали: даже если один учуял в другом неладное, тыкать в это пальцем не стоит. Просто делай свой ход и жди. Захочет — откроется. Шадис поднял взгляд, посмотрел Эрвину в глаза. Повисла пауза. Он медленно кивнул: — Конечно, Эрвин…. Кхм. Спасибо. Можешь быть свободен. На сегодня у нас с тобой вроде бы ничего не запланировано? — Нет, сэр. — Что ж, тогда… Приступай к работе. — Так точно, сэр, — кивнул Эрвин, порывисто поднялся с кресла и удалился.***
Едва переступив порог своего кабинета, Эрвин окунулся в дела. Загруженный заботами и новой головной болью в виде организации традиционного ежемесячного костра для разведкорпуса, он опомнился, только когда с хрустом потянулся и взялся за чай, принесенный Ханджи, — взялся и обнаружил, что тот давно остыл. Эрвин сдвинул брови, повернулся к настенным часам. — Черт побери!.. Стрелка показывала ровно на девять утра. Давя в себе раздражение из-за собственной повышенной работоспособности, Эрвин спешно поднялся, закрыл папку с планом костра и зашагал прочь из кабинета, спеша в столовую. К счастью, он не был рядовым солдатом. Эрвин никогда не злоупотреблял своим положением в разведкорпусе, своим званием, но, будучи лейтенантом разведкорпуса, он все-таки мог рассчитывать на то, что дежурящие на кухне запомнят, кто из командования сегодня еще не завтракал, и приберегут для него порцию. Конечно, зазевайся кто-то из солдат и пропусти завтрак, таких чудес с ними бы не случилось. — Лейтенант Смит! Лицо Эрвина чуть разгладилось, когда он увидел Руни — главного офицера своего отряда — с косынкой на голове и тряпкой в руке возле одного из столиков. — Руни, доброе утро. Я опоздал, к сожалению… — Ничего страшного, сэр, — Руни отложила тряпку и бодрым шагом пошла на кухню. — Мы собрали для вас порцию, думали отнести минут через пятнадцать, если вы не появитесь. Сейчас все разогреем. Хильди! Разожги огонь, пожалуйста. Оруо, нарежь свежий хлеб… Эрвин присел за стол, сдвигая брови и задумчиво устремляясь взглядом вдаль. Итак, костер. Костер разведкорпуса, проводимый каждый месяц в теплые сезоны, был старой традицией разведчиков. Эта традиция существовала, чтобы праздновать жизнь, и щедро наполняла стаканы мужчин и женщин выпивкой в надежде, что алкоголь вытеснит страх и на короткие несколько часов позволит радости затуманить сознание солдат безраздельно, даря сладкое забвение. Эрвин признавался себе в том, что такая формулировка сути костра — его формулировка — слишком сильно пахла смертью и будто бы на корню убивала ту радость, что костер должен разжигать. Но Эрвин предпочитал называть вещи своими именами. Нет, он не считал, что служба в разведкорпусе — это лишь смерть, боль, трагедия, утраты, тяжбы, бремя, лишения и постоянные прощания без прощальных слов; но Эрвин знал, что все эти события и явления были ее неотъемлемой частью. И посыпать сахарной пудрой такую простую правду он не считал нужным, убежденный, что попытка посмотреть на действительность через прищуренные глаза только усложнит ее восприятие и осмысление. Поэтому для себя он обозначал костер как распробование вкуса жизни теми, кто знал, что может быть мертв через неделю или через месяц и боялся этого, а оттого так отчаянно нуждался в том, чтобы забыться. Конечно, были в разведкорпусе люди, которые смерти не боялись. Например, Ханджи и Мике — опытные командующие отрядами. Но разведкорпус не составляли сплошь и рядом бесстрашные, видевшие все офицеры. «Большая часть армии, — думал Эрвин, — вчерашние дети, которые погибают от нехватки опыта, или таланта, или трагического стечения обстоятельств, так и не став действительно взрослыми. Они боятся смерти, потому что так и не узнали жизни». Для них в костре и заключалась вся ее суть. Все ее простые смыслы: танцы, смех, алкоголь, песни, вкусная еда; хлопание в ладоши, чувство единства, причастность к чему-то большему; разрывающий часто бьющееся сердце шквал чувств — радости и восторга; возможность улечься в темноте ночи на росистую траву и онеметь от красоты сияющего над головой звездного неба, увидеть, разглядеть ее, наконец, неожиданно обрести и задержать в своих руках все время мира, чтобы пережить это волнение, вызванное соприкосновением с прекрасным, в которым нет ни гонки, ни спешки, ни опасности, страха; и, конечно, горячие, влажные поцелуи в тихих уголках замка и окружающих его просторов. Мягкое касание рук. Протяжные выдохи. Сдавленные стоны. Сам Эрвин много думал о смерти. Не думать о ней было невозможно. Но он рассматривал смерть не как финальную точку, не как конец, а как одну из возможностей, как необходимую меру для того, чтобы живые могли продолжать двигаться вперед. И он не боялся — ни чужих смертей, ни своей собственной. Поэтому, пусть для большинства солдат костры и были глотком беззаботной, чувственной жизни, для себя самого, для Ханджи, для Мике он видел в них другую цель. «Мы должны видеть, что человечество может потерять, если мы проиграем, чтобы продолжать выходить за стены и сражаться дальше». Ханджи придумала этой долгой мысли Эрвина более емкое название — «настройка морального компаса». А Мике тогда заметил — изрядно пьяный, валяющийся на полу у камина в спальне Эрвина: — Боже, как же это дико, если только задуматься: мы смотрим на живых, чтобы потом, когда они погибнут, вспоминать их смех и набираться сил для новой дороги. — Мы ведь не желаем никому смерти, Мике, — заметил тогда много выпивший, но не опьяневший ни на йоту Эрвин, — мы и сами не знаем, когда умрем. Никто из нас не знает. Но разве смерть не бьет по нам сильнее, если мы знали, как жил человек, который только что погиб? Разве ты не чувствуешь, что пламя внутри тебя разгорается сильнее, когда из экспедиции не возвращается тот, кто сидел на костре рядом с тобой, кто пел песни и танцевал? — Пламя? Какое еще пламя? — сдвинул брови пьяный Мике. — Сердце, Мике, — проговорила тогда Ханджи, — наш Эрвин имеет в виду сердце. Не то чтобы оно болело ему из-за каждого погибшего солдата — будем честны, мы давно в разведкорпусе, мы видели слишком много смертей. Боюсь, на всех, кого мы потеряли за эти годы, давно не хватает боли… Но это не значит, что сердце не тяжелеет, когда еще одна жизнь обрывается за стеной из-за созданий, которые даже не понимают, что творят. — Ты оправдываешь этих тварей, Ханджи?.. — сморщился Мике. — Я не оправдываю титанов, Мике, — спокойно и негромко проговорила ставшая серьезной Ханджи, хотя еще несколько минут до этого она, расслабившись, беззаботно хохотала, покачивая ногой. — Просто мне кажется, что, с кем бы ни была война, очень мало кто по обе стороны баррикад понимает, что вообще происходит. Политические интриги кого угодно собьют с пути. Но титаны…. Насколько мы можем судить, у них нет сознания. Значит, у них нет цели. Они убивают просто так. И вот что страшно. Потому что это дико. И от дикости тяжелеет сердце. Я думаю, — и Ханджи посмотрела на Эрвина, — что по этой же причине пламя в груди Эрвина горит сильнее и ярче в том числе. Эту дикость хочется остановить. И каждая новая смерть становится этому напоминанием. Каждая новая смерть — это твой новый шаг вперед. Потому что, видя такое, ты просто не можешь позволить себе стоять на месте. Ты должен продолжать двигаться — ради них и вопреки себе. Разве не так, Эрвин? Эрвин кивнул и тогда, и сейчас. Ханджи была права. В разведкорпусе не было чистоты и доблести, какие могли нафантазировать себе в кадетском училище восторженные дети, глядя, как на высоких мощных лошадях солдаты с крыльями свободы за спиной скачут за стену. Их не было, но была красота — неправильная, грубо, неравномерно ограненная, уродливая и страшная, но красота — красота смерти: ты погибаешь, твое пламя гаснет, но твоя гибель зажигает пламя солдата, шедшего позади тебя — а теперь вырывающегося вперед. Твоя смерть — это твой конец, но для других она — начало. Тебя не станет, но появятся новые люди. Самопожертвование. Бесконечный круг самопожертвования. Уродства титанов. Жестокости жизни. Красоты человеческого сердца, отчаянно и бесстрашно рвущегося к свободе. Вот такой она была, красота разведкорпуса. Красота смерти. Эрвин вздрогнул, увидев перед собой Руни, и спешно вынырнул из своих размышлений. — Простите, сэр, не хотела вас отвлечь… — пробормотала Руни сконфуженно, ставя на стол перед своим командующим завтрак. — Что ты, Руни. Все в порядке. Где сегодня остальной отряд? Руни подняла глаза к потолку, вспоминая. — Джерард в конюшне, Томаш — в библиотеке. И умолкла. — А Леви? — спросил Эрвин, фиксируя на ней свой взгляд. — Где сегодня Леви? — Кажется, у него на сегодня нет дежурств. По-моему, у него сегодня две тренировки. Сейчас — индивидуальная, а затем — со всеми. — Ах да, — кивнул Эрвин, вспоминая, что сам составил такое расписание. — Спасибо, Руни. Как вам работается с Леви? Все ли нормально? Может быть, есть какие-то проблемы? Эрвин задавал Руни как своей правой руке этот вопрос регулярно, и каждый раз ответ оставался неизменен. — Нет, сэр, проблем нет. Его невероятная дерзость не доставляет нам никаких удобств. Разве что… — Разве что? — чуть поднял брови Эрвин. — Нет, сэр, простите, это было неуместно. И непрофессионально. Забудьте. Эрвин приподнял левую бровь. — Я не люблю чего-то не знать, — спокойно и негромко проговорил он. — Раз начала, то продолжай. — Его дерзость иногда нас очень веселит, — Руни сделалась пунцовой под строгим взглядом выглядящего таким правильным лейтенанта. — Веселит? — переспросил Эрвин. — Он дает прозвища… Ох. Нехорошо это. Я не хотела. Пожалуйста, сэр… — Кому из командования он дал прозвище на этот раз? Глаза Руни округлились. — Так вы знаете?.. — Я же сказал, что не люблю чего-то не знать. Так кто это был? — Командующий южным гарнизоном Пиксис, сэр, — едва дыша, сдерживая не то голос, не то смех, пролепетала Руни. — Он назвал его…. — Грецкий орех? — переспросил Эрвин, чуть сдвигая брови. — Только не говори мне, что… — Вы подумали о нужном человеке, — фыркнул в двухнедельных воспоминаниях Эрвина Леви. — Это Пиксис, прискакав сюда, отдал приказ отдраить конюшни. Так что вот, занимаемся поручением Грецкого ореха. — Грецкий орех — это из-за того, что у командующего южным гарнизона Пиксиса нет волос? — неизвестно зачем уточнил Эрвин, глубоко дыша, чтобы сдержать рвущийся наружу смех. — И видны полушария мозга, — невозмутимо прибавил Леви, пристально глядя Эрвину в глаза снизу вверх. — Я чуть не подавилась, когда услышала «Грецкий орех», — призналась тихо-тихо, поступательно делаясь все более красной, Руни. — Пожалуйста, игнорируйте прозвища, которые Леви раздает всем налево и направо. И ни в коем случае не зовите так даже про себя наше командование. Командующий южным гарнизоном Пиксис — уважаемый человек, очень хороший. — Конечно, сэр. Разумеется, сэр. Эрвин благосклонно кивнул Руни, взял поднос и, пряча улыбку, вышел. «Грецкий орех! — хохотал в голос, возвращаясь в казармы тем вечером в прошлом, Эрвин. — Вот где дьявол. Леви….».***
День Эрвина потек своим, весьма стремительным чередом. Несмотря на то, что за пределами стен его работа заключалась в постоянном действии и принятии решений, в их тени все обстояло абсолютно иначе. Ведь, чтобы понимать, какие из тактик разведкорпуса лучше продолжать применять, а какие стоит отправить в отставку, их необходимо анализировать, а данные для анализа нужно брать из отчетов, которые приходится писать и перечитывать. Поэтому Эрвин провел за кипами бумаг все время до обеда, черкая многочисленные тезисы и схемы. Снова и снова, задумчиво постукивая ручкой по столу, Эрвин возвращался в мыслях к будущей экспедиции: не размышлять о ней во время анализа прошлой было попросту невозможно. Однако… Картинка того, что можно сделать в следующий раз, прерывалась воспоминаниями о трагедии, разыгравшейся в предыдущий. Несмотря на то, что его план по раскрытию интриг Ловофа оказался с блеском выполнен, а это, в свою очередь, сняло часть напряжения, висевшего, как заряженная электричеством туча, долгие месяцы над разведкорпусом, многое все равно оставалось проблематичным и нерешенным. К примеру, погодные условия прошлой вылазки превзошли все самые худшие ожидания Эрвина и Шадиса. Ни один из метеорологов, с которым была проведена консультация, не рассчитывал, что разыграется гроза и будет настолько туманно. Из-за этого видимость была значительно снижена, и механизм коммуникации разведкорпуса дал сбой. Сигнальных выстрелов видно не было, от титанов многим уйти не удалось, большое количество нападений оказалось неудачным, и, конечно, погиб не один десяток солдат. — И это все? — вспомнил Эрвин, как уточнил, поджимая губы, Закклай. — Все, что действительно выделилось в прошедшей экспедиции? Плохая погода? Непредсказуемые условия? Неважная видимость? Отсутствие коммуникации? Жертвы? — Так точно, сэр, — кивнул тогда Эрвин. — И ничто в памяти больше не всплывает? — въедливо уточнил Закклай. — Именно так, сэр. — Ты уверен, Эрвин?.. — явственно теряя терпение, процедил главнокомандующий. — Если вы о Леви…. — начал было невозмутимо Эрвин, но рык Закклая перебил его, прокатившись по комнате, как раскат грома: — КОНЕЧНО, Я О ЛЕВИ! О преступнике, которого ты решил оставить в разведкорпусе, хотя и знал, что его натравил на тебя Ловоф, чтобы тот тебя убил! — Все было немного не так…. — спокойно начал Эрвин, но гневу Закклая не было предела: — Сейчас этот генералиссимус Подземного города, который всю жизнь не титанов убивал, а гражданских, сидит у нас в казарме! Всем дерзит и ничьи приказы слушать не хочет! — Сэр, — мягко, но настойчиво произнес Эрвин, — со всем уважением, позвольте сказать несколько слов. Леви — уникальный человек… — Уникальный человек! — фыркнул Закклай, вновь перебивая Эрвина. — Да, он хорошо летает, но и что с того? У нас весь разведкорпус хорошо летает. Закклай раздраженно замолчал. Эрвин спокойно посмотрел на него. В комнате повисла тишина. Закклай встретился взглядом с Эрвином, ударил ладонью по столу: — Говори же, черт возьми! — Спасибо, сэр, — отозвался Эрвин. — Как вы заметили, Леви умеет летать. Но он делает это не просто хорошо, а мастерски. И, в отличии от всего остального разведкорпуса, не мы его обучили. Он таким к нам пришел. — А на чем же он летать учился? — уже ровнее и спокойнее спросил Закклай, но тут же сам себе и ответил: — На УПМ, которое у нас же и украл. Украл и друзьям прикарманил. И развлекался себе вдоволь, говнюк из подземелья!.. — И о чем это говорит, сэр? — чуть поднял брови Эрвин. — О том, что он бесстыдный вор? — О том, что он умный и хитрый вор, — чуть поднял уголки губ Эрвин. — А также о том, что в этой самой хитрости наши солдаты ему и его друзьям значительно уступают. Все это время мы не набирали людей из городов, которые находятся над землей. Но пример Леви показал: иногда, чтобы добыть настоящий клад, нужно копнуть действительно глубоко. Я вовсе не утверждаю, — добавил Эрвин, уловив, как дернулся мускул на щеке Закклая, — что все разбойники Подземного города одного уровня с ним, и нам теперь непременно нужно брать их к себе. Вовсе нет. Я лишь хочу донести, что происхождение Леви, ужасающие условия его жизни — это и есть причина, по которой его навыки — навыки, которые мы так ценим в разведкорпусе — находятся на столь высоком уровне и даже позволяют ему превзойти наших лучших солдат. Следовательно, отрицая эту среду, мы отрицаем масштаб и специфику способностей Леви. Поэтому предвзятое отношение к нему из-за его преступного прошлого в Подземном городе — это путь к тому, чтобы его недооценить. И, разрешите мне эту нескромность, главнокомандующий, но я считаю, что мой опыт в разведкорпусе позволяет мне отличить заурядность от хорошего набора умений, а хороший набор умений — от таланта. И за все время в армии — а это больше 15 лет — я таких, как Леви, не встречал. Закклай задумчиво уставился в окно. Через долгую, словно застывшую во времени минуту, протянул: — И ты считаешь, что этих способностей Леви достаточно для того, чтобы принять его к нам? — Более чем достаточно, сэр. — Достаточно, чтобы подпустить его к себе? Учитывая всю сложность и часто секретность твоей работы? Эрвин уловил все, что Закклай хотел сказать. Уловил, и, конечно, скрыл легкую полуулыбку, просящуюся выступить на губах. — Верно, сэр. Я взял его к себе под свою полную личную ответственность. Я буду заботиться о нем, пока он будет заботиться о рубке шей титанов. — Ну что ж, — ударил Закклай — на этот раз, обеими — ладонями по крышке стола, — если такой Дамоклов меч висит над такой хорошей головой, как твоя, я…. доверюсь тебе в этом вопросе. Доверюсь, но не обещаю, что буду держать всех псов на привязи, пока ты воплощаешь очередную дикую задумку в жизнь: привязи не хватит. А если Леви будет показывать зубы, то по шее тебе будет прилетать и от меня. Имей в виду. — Я понимаю, сэр. Спасибо, что выслушали. Да… Леви. Леви, Леви, Леви… Эрвин ожидал, само собой, что Леви попытается напасть; был убежден, что сумеет не допустить своей смерти; верил, что Леви сможет услышать его; знал, что тот предпочтет разведкорпус тюрьме. Но он не очень надеялся на то, что решение остаться все-таки будет добровольным, а не вынужденным. И, пусть Эрвин предполагал, что из-за стены друзья Леви могут не вернуться, он не ожидал, что смерть, которую они примут, будет настолько ужасна. Статистика показывала: значительная часть новобранцев погибает после первой же вылазки за стену. Это было нормально. Не в смысле «хорошо» или «плохо» — Эрвин довольно давно и достаточно по многим аспектам перестал мыслить в таких категориях — а в смысле «в порядке вещей», «факт». У фактов нет цвета — черного или белого, они просто объективны и существуют вне того, хотим мы того или нет. «Новобранцы гибнут, так происходит, спустя столько лет нехватку практического опыта кроме как выходом за стену восполнять так и не научились», — рассуждал он, скрывшись за стопками бумаг. Потому Эрвин и рассудил тогда, в мае, что Фарлан с Изабель, не суждено вернуться домой — как и десяткам других солдат, покинувших дом в тот день. Но Эрвин был убежден, что Леви выживет. И безумно хотел, чтобы тот остался. Потому что дело было не в том, как он рубил титаньи шеи. Дело было в том, что позволяло этому произойти. Сам Леви. То, как он двигался. То, как эти движения рождались из его знания и осознания собственного тела. То, как эти знание и осознание оказывались продолжением его инстинктов, интуиции, чего-то, что не поддается логике. Он точно чувствовал нутром, что, как и когда лучше сделать: время взлета, приземления, удара, скачка на лошадь, взгляда в сторону. Такому — и Эрвин был в этом убежден — нельзя ни научить, ни научиться — только развить эту способность, если ты наделен ею с самого начала. Значит, Леви совершенно точно пришел в этот мир с особым даром. И он развил его сам. Сам выковал из себя человека, мужчину, которым является. Иными словами… «Иными словами, — думал Эрвин, — Леви был уникален.» И ради такого солдата, как Леви, Эрвин готов был перенести не одно мозгополоскание от верхов из-за «отсутствия у Леви субординации» и его «выдающейся дерзости». Как и Шадис, Эрвин умел видеть талант. И, как и Шадис, он чувствовал, когда ради одного талантливого человека нужно дать пинка всем окружающим, а когда этот пинок должен приземлиться на задницу того самого таланта. Поэтому сейчас Эрвин упорно и невозмутимо расталкивал всех по углам, чтобы дать Леви дорогу. «Что такое дерзость и отсутствие субординации, если речь идет о способностях, которые в силе изменить ход наших операций за стеной?»***
Погруженный в работу, Эрвин, обладавший невероятной выдержкой и стойкостью, пропустил и время обеда, около четырех вечера обнаружив, что почти не голоден и лишь слегка утомился. Усталость после стольких лет работы в разведкорпусе стала его второй природой, поэтому он, так к ней привыкнув, почти перестал обращать на нее внимание. Он научился оперировать на полной мощности, редко получая больше пяти часов сна, не терять бодрости, находясь в седле четверть суток подряд, и двигаться дальше, игнорируя голод. Иногда, вспоминая мать, он грустно приподнимал уголки губ: думал о том, что бы она сказала, узнай, с каким пренебрежением взрослый он стал относиться ко всему тому, чему его учили в детстве родители, в особенности, сама мама. «Хорошо и долго спи, такой прекрасной голове, как твоя, нужен отдых. Нельзя столько думать без перерыва, — часто повторяла она. — И обязательно обедай. Никогда не пропускай обед. Суп, второе, и пей компот с булочкой». Но все эти заветы остались в прошлом. Эрвин вырос и, как и все взрослые, «во что бы то ни стало стремился жить неправильно», как назвала это однажды Ханджи: полная движущихся со скоростью света мыслей, она могла не спать трое суток подряд, занимаясь исследованиями. Покончив с отчетами около пяти, Эрвин решил взять перерыв и отправиться на прогулку перед ужином. Он вышел из штаба, кивнув нескольким солдатам, занятым приведением газона в порядок, свернул за угол и зашагал вперед, к пролеску, погруженный в тень высоких раскидистых деревьев. Было тепло, но не жарко, и мягкое золото летнего вечера приятно грело душу и руки. Дойдя до старой, чудовищно непопулярной беседки (непопулярной, потому что окна спален командования выходили как раз на эту сторону, и при желании Эрвин, Ханджи и Мике могли с легкостью разглядеть, что здесь творилось), Смит присел и вытянул ноги. — А-а-ах…. Хорошо, — негромко выдохнул он, сунул руку в карман, вынул пачку папирос и с наслаждением закурил. — А вот и он! — раздалось внезапно откуда-то сбоку, и Эрвин с готовностью обернулся на знакомый голос, выпуская изо рта струйку дыма. — А вот и он! — так же отреагировал он, протягивая руку и готовясь привстать. — Сиди-сиди, — пожимая его ладонь, вздохнул Мике, откинул назад светлые волосы и плюхнулся рядом. — Поделишься? — Нет уж. Держи свою. Мало ли, по чему тебя в столице носило. Мике хохотнул, взял протянтую Эрвином папиросу и с удовольствием закурил. — А носило меня знатно, — ухмыльнулся он. — Кто бы сомневался, — хмыкнул Эрвин, окинул взглядом окрестности и проговорил: — Осталась в столице хоть одна женщина, которую ты прошел мимо? Мике чуть опустил голос и ответил: — Обижаешь! А потом добавил — еще тише: — Женщины женщинами, пусть и красавицы. Но… был там один парень. — Все ясно, — засмеялся Эрвин. — Да что тебе ясно? — возмутился Мике. — Тебе бы он тоже понравился. Такой темноволосый, крепкий… Когда я вошел в него сза…. — Этого вполне достаточно, — миролюбиво оборвал его Эрвин, докуривая. Мике что-то недовольно пробурчал. — Что это? Что это сейчас было? — повернул к нему голову Смит. — Забудь. — Нет-нет, мне правда интересно. Скажи чуть-чуть погромче. — Нет, правда, забудь, — продолжил отмахиваться Мике. — Мике? Мике вздохнул. — Ты не хочешь слушать, потому что сам давно не… — Нет, — перебил его Эрвин, поразившись себе: и как он сразу не догадался, к чему Мике клонит? — Я не хочу слушать, потому что мне не доставляют удовольствия пересказы о любовных похождениях других людей. Ты мой друг, Мике, но даже мне хочется стереть себе память, когда ты вынуждаешь меня думать о том, чем ты куда входил. — Ладно-ладно. Но я настойчиво рекомендую тебе в следующий раз, как будешь в столице, заглянуть в тот дом у реки Альбертина. Качество высочайшее. — Я не хожу по борделям. — Но мальчики… — Тем более за мальчиками. И за девочками, впрочем, тоже. — Но так нельзя… — Нельзя тебе говорить, что мне можно, а что нельзя. Эрвин увидел, как Мике прикусил язык. Конечно, Мике не имел в виду ничего плохого. Эрвин был прекрасно осведомлен о том, что старый друг действительно чувствительно реагирует на потребности других людей — в том числе, сексуальные, а потом сует свой нос, куда не следует. Чтобы разрядить обстановку, он спросил: — Завтра все в силе? Придете с Ханджи и Магнусом ко мне? — Я думал, можем перенести на сегодня? — Сегодня нельзя. Буду работать. — Так ведь уже время ужина? — Шадис передал мне организацию костра. А до него неделя. Так что сегодня посижу подольше. — О-о-о…. Костер. Наконец-то он сдался и отдал все тебе. — Я наделся, что все-таки не сдастся, но вот оно как получилось. Пойдем есть. Ты вообще давно вернулся? — Да час назад. Вышел прогуляться: у меня сегодня еще командировочный день, так что к делам в штабе могу пока не приступать…. Эрвин и Мике побрели, разговаривая, обратно к замку, а там направились прямиком в столовую. Увидев свой отряд, Эрвин с готовностью ему кивнул. Садясь ужинать, он задумался, куда подевался Леви: Смит появился в столовой очень рано, а ушел поздно, так его и не заприметив. — Он заглянул на кухню, посмотрел на еду, взял хлеба и ушел, — объяснила, забирая у него пустой поднос, Руни. — Хлеба? И все? — чуть поднял брови Эрвин. — Уже второй раз на этой неделе, — как-то виновато отозвалась девушка. «Это что еще за фокусы такие? Что за голодовка? — подумал Эрвин, но вскоре мысли о работе и сама работа вновь поглотили его целиком.***
Эрвин покончил с черновым планированием костра около половины девятого вечера. К тому времени его уже настолько тошнило от своего кабинета, заваленного бумагами, что он решил заняться вечерним чтением в библиотеке. Умыв лицо прохладной водой, Эрвин взял книгу, которую сейчас заканчивал, и зашагал по опустевшим коридорам к уютной, пахнущей старой бумагой и воском, комнате, в которой всегда было тепло и немноголюдно. Эрвин расположился в своем любимом уголке, утонул в старом, продавленном вельветовом кресле, открыл книгу. Он был настолько погружен в чтение, что долгое время не замечал ничего, кроме текста. А затем поток его впечатлений прервали звук книжного падения и громкое, благозвучное, с легкой хрипотцой и большим чувством низко сказанное «БЛЯТЬ!». Эрвин опустил книгу, оглянулся: звук определенно доносился из-за стеллажа слева. Он чуть улыбнулся, уловив, кому принадлежит голос. Внезапно пробудившееся в нем любопытство заставило его подняться с кресла, обойти стеллаж и замереть, наблюдая. В узком проходе между двумя высокими, заставленными снизу доверху, стеллажами стоял Леви. С выражением тихой злости и обреченности на лице он сжимал пальцами опустевшую полку на уровне своей головы. У его начищенных до блеска сапог валялось конфетти из книг в разноцветных обложках. — Давай я помогу тебе убрать. Леви мгновенно обернулся: Эрвин заметил, каким серьезным и непроницаемым вмиг сделалось его лицо. — Не надо. Спасибо. Я сам. — Полка высокая, — заметил Эрвин и тут же прикусил язык. — Я возьму табуретку. Эрвин уставился на Леви, не понимая: он подколол его в ответ на идиотское замечание или… он правда возьмет табуретку? Пока Эрвин думал, Леви присел на корточки и стал собирать в аккуратные стопки упавшие на пол книги. Смит увидел, как мрачно и медленно переливается в приглушенном свете ламп блестящая чернота его густых волос. Эрвин присел рядом и тоже стал собирать книги в стопки. Его взгляд упал на руки Леви — сильные, с выступающими венами, но такие небольшие по сравнению с его собственными. Пальцы были длинными, даже красивыми, сильными, с грубой кожей — как и на самих ладонях. Он крепко сжимал книги, поднимал их с земли, обтирал рукавом куртки и клал друг на друга. — Я тебя раньше здесь не замечал, — сказал Эрвин негромко, переводя глаза на его серьезное лицо. — Я часто здесь бываю, — отозвался Леви, размыкая тонкие, сухие губы. — Просто обычно мне не до перестановки на полках. Он выпрямился и объявил: — Я за табуретом. — Конечно, — деликатно отозвался Эрвин, глядя Леви в спину. Эрвин вернулся в свое кресло и через минуту услышал, как табуретка за стеллажом негромко опустилась на пол. К своему удивлению, сперва он уловил звук расходящейся молнии и только потом — как скрипнул стул. «Неужели разулся?» Книги стали бодро водружаться на полку. Первая стопка, вторая, третья…. Скрип стула, звук сходящейся молнии. Удаляющиеся шаги. Шаги, которые не зазвучали снова. Эрвин попытался опять сфокусироваться на книге, но не вышло: долгий день бесперебойной концентрации дал о себе знать. Поняв, что пора принять душ и отправиться спать, Эрвин покинул библиотеку.***
Засыпая, Эрвин думал о том, какой будет она, следующая вылазка, и когда. «Провизия… Медикаменты…. — отключаясь, говорил себе он мысленно. — Вдруг что-то подобное опять случится за стеной. Замок Хайн. Как я и размышлял еще в марте, нужно сделать из него базу за стеной. Завезти туда провизию и медикаменты…. Какие бывают медикаменты?.. Бинты. Много бинтов. Нет, бинты — это не медикамент, но они нужны… Чтобы бинтовать руки… и шеи…. Да. Медикаменты — это хорошо».