Что посеешь

Так уж вышло: все случилось гораздо раньше, чем он ожидал. Сережа старается сидеть смирно, пока ему плетут волосы. Наста украшает косу побегами болиголова и веточками волчьего лыка: «Смотри, руками не трожь, Серый!». Красные ягоды в зеленых резных листочках, торчащие из прически, выглядят красиво, хоть и ядовитые. Из-за этого — даже красивее. — Ну все, загляденье! — окончив, заявляет Наста. — Ага, — уныло соглашается Сережа, затем прижимает уши. — Только зря старалась: и растрепанного взяли бы. Наста тяжело вздыхает. Сережа представляет, как надоел ей с вечным унынием, но поделать с собой ничего не может. — Подстилка, подстилка! — дразнятся ребята из-за изгороди. Сережа зыркает на них хмуро. У него, вообще-то, дело есть: Наста велела кур кормить. А обращать внимание на мелкоту всякую — вот еще! Кто-то из обидчиков противно, почти по-волчьи воет. Куры тревожно кудахчут и суетятся под ногами, мешая сделать шаг. Семка подбегает и гавкает Сереже на ухо, а затем уносится обратно к хохочущей компании. По пути запинается о Риту — маленькую белую курочку, его любимицу. Такого Сережа простить не может. Он бежит догонять обидчика. — Беда моя, нельзя тебе лицо портить, — вздыхает Наста, завидев подбитый глаз. — Не обращай на них внимания. Пусть себе зубоскалят, дети еще. — Вонючие крысы, а не дети, — говорит Сережа, смаргивая злые слезы. — Вот чего они? Я разве виноват? Не виноват же! Не хочу! Наста сникает и откладывает шитье. — Не виноват, малыш. Не бойся, нескоро еще… Сережа топает ногой, сжав кулаки. Нескоро. Ей легко говорить! Не ее в игры не берут, не над ней издеваются каждый день. — А лучше бы поскорей! — кричит он. — Пускай меня уже заберут, все лучше, чем тут с вами! — Ты прости за все, — говорит Сережа. — Со мной сложно было. — Было, — соглашается Наста с улыбкой, — зато вон какой красавец вырос! — Больше не свидимся, — вздыхает он, вдруг осознав, что настал день, когда его заберут из места, за годы ставшего домом, навсегда. — Не унывай, Серый, хозяин у нас хороший — может, погостить отпускать будет. — Наста старается говорить весело, но Сережа видит слезы, потекшие по щекам. — Ладно тебе! — он обнимает ее старушечьи плечи. — Не реви давай. Не будет отпускать — сбегу! — браво уверяет он. — Никаких «сбегу»! — раздается по избе зычный бас. — Серый, сидеть будешь тихо, как мышка! Сбежит он. Хочешь, чтоб хозяин на нас осерчал? Не вздумай никому там перечить! Сережа демонстративно закатывает глаза. — И тебе здравствуй, Калева, — тянет он, оборачиваясь на главу деревни. Чертяка ростом под потолок, а подкрадывается всегда тихо, по-кошачьи. — Наста, сваты пожаловали, встречай иди, — говорит Калева. — А ты сиди тише воды ниже травы, — обращается он к Сереже. — И косу не трожь — отравишься. — Коли отравлюсь, придется тебе самому идти, — язвит Сережа. — Ты на меня зла не держи, — вздыхает Калева, — я свое и нарожал уже, и вырастил. И тебя, дурака, воспитал. Сережа слышал это много раз — ему и тринадцати не исполнилось, когда Калева оправдываться начал. Толку-то? — Не держу, — говорит он, сам до конца не уверенный, что это так. — Хоть с людьми пожил. Запрут сейчас в усадьбе, и буду вечно на сносях сидеть… — Все, Серый, прекращай. От судьбы не убежишь. Из избы ни на шаг, пока не позовут, понял? — Да понял я, понял. В Святки все, как обычно, с ума сходят с нарядами, гаданиями и хулиганством. Насте рассыпают поленницу, и Сереже приходится собирать дрова обратно. В полночь он прогоняет парней, собравшихся тихонько завалить ворота снегом. — Чего не спишь, подстилка? — веселится Семка, отбегая от ворот. — Гадаешь, что ли? Барина нашего разглядеть хочешь? Сережа отворачивается и идет в избу. Оправдываться перед дураками он не желает. Не спит он потому, что к Насте на ночь напросились на гадания девицы. Одна как раз звонко говорит, забравшись на третью ступеньку крыльца: — Суженый, ряженый, приходи сегодня со мною в зеркало смотреться. Если сам не можешь, то приезжай на семи подводах, на семи водовозах! — и тут же убегает наверх, в горницу, глядеть в зеркало. Сережа проскальзывает вслед, завистливо провожая ее взглядом. Хотел бы он погадать. Но толку-то? Смерть как охота подглядеть в окошко, что там за сваты. «А вдруг сам хозяин приехал? Вот бы увидеть! Хоть бы не старик», — думает Сережа, больно закусив губу. Ситуация бесит. Он будет сидеть тут, пока снаружи не нагуляются. Наста с Калевой и другие деревенские, которых позвали, ради приличий не будут выдавать его хорошо, если не до ночи. А ему — сидеть и не знать, что там вообще за люди за ним пришли. «Ну уж нет». Сережа сползает на пол, стараясь не запачкать сарафан. В бане намыли, обрядили, как куклу — иные и в портках брачуются, но тут — особый случай, как же! Он ползет к окошку, которое выходит на двор, и выглядывает наружу, надеясь, что в его сторону не смотрят. Сватов насчитывает троих. Патьвашка разглагольствует — жаль, не расслышать, — и трясет посохом. Размерами тот почти как Калева в молодости — очень уж огромный, еще и белобрысый. Странный для колдуна. Остальные ведут себя скромнее: двое омег с волчьими ушками стоят чуть поодаль. Немудрено — белобрысый палкой своей размахался — как бы не зашиб. Жениха не видать. Сережа старается разглядеть омег получше. Вдруг получится подружиться? Раз он хозяйский, а те — из усадьбы, не станут же его за уши таскать, как деревенские? Белобрысый поворачивает вдруг голову в его сторону и усмехается, встретившись глазами. Сережа быстро ныряет вниз, скрываясь за рамой. Позор-то какой… Он хочет ухватиться за косу, чтобы чем-то занять руки, но вовремя одергивает себя. Как же нервирует. Зачем устраивать такой шабаш, если хозяин купил его для себя, еще когда он пешком под стол ходил? Мало соседских издевательств было, так еще и это все терпеть… Горницу Насты занимают под беседы. Калева запретил ходить строго-настрого, но он ведь одним глазком только! Тем более, пляшут так, что на шитье не сосредоточиться — как бы потолок не обвалился. Сережа проскальзывает в горницу и тут же натыкается на несколько удивленных взглядов. Улита — девушка из соседней деревни — играет на флейте, Дюргий подыгрывает ей ложками, парочки пляшут: кто-то — взявшись за руки, кто-то — на уважительном расстоянии. Тут и там мелькают омежьи хвостики, и даже некоторые альфы решили, что не зазорно показать уши и хвосты. Галдеж стоит такой, что отдельных слов не разобрать. — Сережка! — К нему подлетает взмыленный Семка, явно навеселе. — Пошли плясать! Сережа от того пятится. Ему нельзя, он — хозяйский. Калева узнает — выпорет. Тем более — с Семкой, вот еще! — Не пойду. Семка сникает, хочет что-то сказать, но осекается, затем смотрит сердито. — Конечно, — говорит тот, — все ждешь, когда в усадьбу заберут. Подстилка! Семка быстро разворачивается и скрывается меж парочек. «Вот оно как, оказывается», — думает Сережа, ворочаясь той ночью в постели. Он на пробу представляет свою ладонь в Семкиной. Когда Сережа от скуки готов уже волком выть, — даром что лисица, — дверь распахивается, и сваты, наконец, оказываются в избе. Сережа замирает, комкая сарафан в мгновенно вспотевших ладонях. Три пары оценивающих взглядов впиваются в него, заставляют чуть ли не дрожать от нервного напряжения. За спинами гостей стоят соседи да Калева с Настой. Семка смотрит побитым псом. — Ну что, — басит белобрысый, — показывайте товар! В глазах у того плещется злое веселье. Сережа спохватывается и опускает взгляд. От нервов почти трясет, а успокоиться — никак: в сарафане хвостом особо не подергаешь, да и уши прижимать при таких гостях нельзя. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем Наста с Калевой прощаются с ним, едва сдерживая слезы. Белобрысый помогает залезть в бричку, запряженную вороной лошадью, — будто Сережа сам не смог бы, — и усаживается за вожжи. Бритый омега, почти не уступающий в размерах белобрысому, садится рядом с тем. К Сереже назад запрыгивает второй. Улыбается и подмигивает будто ободряюще. Когда они вчетвером трогаются, Сереже кажется, что это все происходит не с ним. Не может такого быть, чтобы он покинул деревню, в которой вырос. Где лисенком бегал вниз, к реке, чтобы поплескаться возле камышей под присмотром старших. А теперь вот уезжает и, вполне возможно, не увидит больше ни деревни, ни реки. Последняя знакомая опушка пропадает из виду. Сереже охота спрыгнуть с дребезжащей брички и бежать назад что есть ног. Белобрысый и бритый тогда наверняка догонят, скрутят и волоком потащат. От судьбы не убежишь. — Чего скис? — спрашивает шепотом омега, который сидит рядом, и смешно дергает ушами. Сережа неуверенно косится на широкие спины попутчиков. Как бы не сказать чего не того. — Ничего не скис, — бормочет он, потупившись, — устал просто. — Это еще не устал, женитьба-то впереди, — усмехается омега. — Меня Шурой звать, кстати. Это вот Славка, — указывает на бритого, — а это, — тычет пальцем в спину белобрысого, — ловчий наш, Вадик. Ты их не бойся, спрашивай, что хочешь. Вадик косится через плечо и ухмыляется с таким видом, что Сережа решает: побаиваться того все-таки стоит. Шура смотрит блестящими глазами, улыбается ободряюще и берет его за руку. Сережа неожиданно для себя всхлипывает, но тут же возвращает самообладание. — Боюсь, — признается он. — А кто ж не боится, — Шура продолжает улыбаться, но теперь как-то натянуто. — Хозяин у нас суровый. Но ты главное не перечь, и все будет в порядке. — А то как же, — подает голос Вадик, — столбик-то забит во дворе. Одна ночка — и в порядке! — Думай, что болтаешь, — подает вдруг голос Славка, — с будущим барином говоришь. Вадик отрывается от дороги и скалится на того. Славка в ответ рычит. Сережа прижимает уши. Ой что будет… — А ну оба, — встревает Шура, — вы мне еще больше его напугайте. Не слушай, Сереж, дураки они. — Видали мы таких господ, — говорит Вадик, — чуть что, так сразу… — Молчи, — Славка повышает голос, — скажу Олегу — сам кашеварить псам своим будешь. Вадик, на удивление, замолкает. Сереже интересно, кто такой Олег и что это за столбик, который так разозлил Славку, но спрашивать он не решается. — Сережа, помнишь, что надо делать? — спрашивает Шура после продолжительного молчания. — На свадьбе, в смысле. Он сидит у Калевы на коленях и раскачивается, все норовя ухнуть вниз, на бревенчатый настил. Ребята соседские унеслись подснежники собирать, а его не пустили. Впрочем, даже не жалко: на коленях удобно, Калева большой, одной рукой поднять может. Покатает потом на спине — обещал. — …и ты, Сереженька, поедешь в усадьбу на красивой повозке. По пути все провожать будут, любоваться и кланяться, а ты им в ответ. А как приедешь — сам Альберт Адамыч встретит, руку подаст и поведет за стол. Ты по пути со всеми здороваться будешь и платочки дарить. Все поглядят, какая у тебя длинная коса и как шагаешь красиво. А ты что говорить будешь, ну-ка? Сережа вздыхает. Он еще плохо выговаривает слова, но нужно постараться: Калеву расстраивать не хочется. — Да, я все знаю, — говорит он, едва не показав негодование. Конечно, он помнит, что нужно делать на чертовой свадьбе. — Ну а, — Шура понижает голос до едва слышного шепота и косится на Вадика, — после, знаешь ведь? Сережа чувствует, как жар заливает щеки. Конечно, знает. Он мечтал об этом с тех пор, как ровесники начали друг с дружкой на сеновал ночами бегать, но не думал, что все случится так скоро. — Шур, — выдавливает он, — мне что… Как… Что делать, если не течный еще, — проговаривает одними губами. На удивление, Шура понятливо кивает. — Не волнуйся, Мика… То есть почивший суженый у Альберта Адамыча такой же был. Через время все наладится, главное — горечавку не глотать. До первого помета хотя бы. — Ага, — говорит Сережа сконфуженно. От такой прямолинейности становится не по себе. В деревне все делали вид, что знать не знают про горечавку, но щенят после каждой течки не таскали. — Слушай, а что с Микой случилось? Шура отводит глаза. — Понести долго не мог, потом захворал, — отвечает угрюмо. — Молодой был, жалко. — Жалко, — соглашается Сережа. Может, если бы Мика не умер, он остался бы в своей деревне. А там, глядишь, и возмужал бы так, что стал бы хозяину неинтересен. Они въезжают в следующую деревню, и Сережа приосанивается, готовясь здороваться с жителями.