Что посеешь

До усадьбы добираются затемно. Ворота отворяют два мужика суровой наружности, явно альфы. На поясах у тех болтаются дубинки. Сережа вжимается в спинку кресла, сам не понимая, от кого хочет спрятаться. — Сторожа, — объясняет Шура. — Ты расслабься, они на самом деле ребята веселые. Здорова, Игорь! — И тебе привет. Вы припозднились, там уже гуляют все. — Игорь поднимает ладонь, и, скользнув по Сереже внимательным взглядом, от которого мигом становится не по себе, толкает воротину. — Слышал? На собственную свадьбу опоздал, — прыскает Шура. Сережа ничего смешного в этом не видит. Он всегда представлял, что если это и случится, то днем, и у ворот его будут встречать гости с женихом, а не два угрюмых сторожа. — Не волнуйся, — подает голос до сих пор молчавший Славка. — У Альберта Адамыча это третья свадьба, ждать он не стал бы. Сейчас пойдешь за стол сразу. Сережа чувствует, как сердце бьется где-то в горле. К такому его не готовили. Из-за горизонта вырастает барский дом. Парадный двор большой, а на крыльце, после широкой полукруглой лестницы, Сережа насчитывает целых четырнадцать колонн. Глядя на все это великолепие, он даже на мгновение забывает, как ему дико страшно. Из открытых окон льется свет, смех и музыка. Чем ближе они подъезжают, тем отчетливее Сережа слышит гомон голосов. Народу в этом огромном доме, кажется, столько, сколько во всей его деревне не насчитать. Вадик останавливает у крыльца, спрыгивает, обходит бричку и подает Сереже руку. Принимать помощь сильно неохота, но деваться некуда: Вадик нынче его сват и, к тому же, патьвашка. Они с Вадиком поднимаются по ступеням — лучше бы никогда этим ступеням не заканчиваться — и останавливаются перед дверями. Сережа оглядывается на Шуру со Славкой, но те заняты бричкой и не смотрят. — Давай-ка ты, лисонька, не хулигань, а то мало не покажется, — говорит Вадик, наклонившись неприлично близко к его лицу. Сережа отшатывается и чуть не скалится. Вадик ему не нравится. Накормить бы волчьими ягодами. Когда Вадик толкает перед ним тяжелые двери, на Сережу обрушивается столько шума, света и внимания, что он предпочел бы отмотать время назад и постоять на крыльце еще хотя бы немножко. Он здоровается, кланяется, принимает похвалы и дарит вышивные платочки, над которыми корпел вечерами последние пару лет. Подходит даже пара омег из знати — те, которым дозволяется гулять совсем без ушек и хвостов. Хвалят Сережину косу, но кажется, неискренне. Сережа оглядывается по сторонам и думает, кто же из шумной толпы его суженый и почему не вышел навстречу. — Альберт Адамыч вон там, — говорит ни на шаг не отходящий Вадик и указывает на компанию альф у окна. Трое мужчин и две женщины увлечены какой-то игрой с цветными пластинками. Сережа о такой слышал, но ни разу не видел. Что-то говорят друг другу, подкидывают пластинки в центр столика и громко смеются, пока Сережа на негнущихся ногах подходит все ближе и ближе, вглядываясь в лица. Который из троих — его суженый? — Барин, встречайте жениха! — оповещает Вадик громко, перекрикивая все остальные звуки. Гомон утихает, музыка сходит на нет. На Сережу устремляются десятки любопытных взглядов — глаза начинают слезиться, а колени дрожать. Один из альф встает из-за стола и делает шаг в его сторону, слегка пошатнувшись. Неужели Альберт Адамыч? Черты лица суровые, будто грубо вырубленные топором, тело — грузное, абсолютно медвежье, хотя Сережа точно знает, что его хозяин родом из псов. Подходит близко, возвышается на голову почти. Сережа, глядя на лысину, бликующую от свеч, силится вспомнить, что же он должен сказать. Калева объяснял же, сотню раз объяснял, ну почему в голове теперь так пусто? — Есть ли… — у Сережи перехватывает дыхание, когда он слышит собственный голос в наступившей тишине. Он давится словами и молчит целую позорную вечность. — Е-есть ли место в доме твоем для бесприютной птицы? — наконец выговаривает Сережа. Всеобщее молчание длится еще несколько мгновений, а затем хозяин громко, раскатисто смеется. Остальные подхватывают, и Сереже охота зарыдать. Он точно сделал все правильно, почему они смеются? — Вы уж его простите, — отсмеявшись, обращается хозяин к оставшимся за столом альфам, — на воспитание в деревню отдал, и вот, пожалуйста! — П-простите, — повторяет Сережа, потупившись. Он так и знал, что опозорится, так и знал! — Ну что ты. — Хозяин подходит вплотную, и Сережа чувствует отчетливый запах бражки. Или того, что здесь принято пить вместо нее. — Не знаю насчет птиц, но у меня вполне хватит места для лисички. Тем более, такой хорошенькой. Музыка, ну что вы там затихли! — кричит Альберт Адамыч, и вокруг снова становится шумно. Хозяйские пальцы впиваются в щеки, заставляют поднять голову, крутят так и сяк. Довольная улыбка расползается по широкому лицу. Рука у барина большая, грубая. Сереже неприятно, но он заставляет себя потерпеть. Это же хозяин, а с сегодняшнего дня — еще и супруг. И только что тот назвал Сережу хорошеньким, что, вообще-то, замечательно. — Вадим, до ночи свободен, — бросает Альберт Адамыч, и Вадик исчезает в толпе, бросив короткое «слушаюсь». — А ты, Сережа, посиди с нами, посмотри партию. Тот коротко кланяется и ищет глазами стул. Единственный свободный — тот, с которого поднялся хозяин. Сережа в растерянности переминается с ноги на ногу, но тот вдруг тянет за плечо и усаживает себе на колено. Ладонь кладет на живот и притискивает его поплотнее. Разноцветные пластинки на столе расплываются перед глазами, жар приливает к лицу и шее. Разве так можно — перед всеми, не завершив ритуал? Сережа много раз желал посидеть вот так, почувствовать спиной тепло чужого тела, но сейчас это не вызывает ничего, кроме стыда и неловкости. Игра тем временем продолжается. Вокруг смеются, танцуют. Окружающие будто и не замечают, как хозяин гладит и слегка сминает его живот через сарафан, постепенно сползая ниже. Тот явно пьян. Что же делать? Сережа осторожно накрывает чужую ладонь своей, останавливая. Его трясет. Он не уверен, что то, что происходит — по-настоящему. Не может такого быть. — Альберт, по-моему, твоему лису нездоровится, — подает голос одна из альф. — Ты, Сенья, лучше за картами следи, — рычит хозяин прямо Сереже на ухо, — а не за чужими омегами. — Дело твое, — пожимает плечами Сенья. — Что у тебя там случилось? — хозяйская рука теперь больно надавливает на живот. — Н-ничего, — шепчет Сережа, — просто… Есть хочу. Он, конечно, врет. Но после того, как ложь произнесена, понимает, что никакая это не ложь. Сережа не ел с самого утра и действительно очень голоден. — А-а, как это я не подумал, — усмехается хозяин. Рука перестает впиваться и снова гладит. — Так давно не тискал омежек, что и забыл о столе! Вета! — К нему подбегает девчонка лет десяти и кланяется. — Скажи Олегу, чтоб накрывал. Пора за стол! — Слушаюсь, Альберт Адамыч, — слишком звонко для маленькой альфы отвечает Вета и спешно уходит. Видно, что хочет сорваться на бег, но соблюдает приличия. Сережа невольно улыбается, припомнив, как Наста трепала его за уши за беготню в избе. На ухо опускается вдруг вторая ладонь. Треплет совсем не с таким смыслом, как Наста или задиры из деревни. У хозяина не осталось пластинок, и теперь он, видимо, решил сосредоточиться на Сереже. Оставив ухо в покое, подтаскивает его, усаживает на оба колена. Сережа чувствует упершийся в ягодицы член — твердый, огромный — и леденеет от ужаса. Неужели вот этим — в него? Он не знает, сколько сидит так, стараясь не двигаться. Будто это поможет ему стать невидимым для глаз хозяина и гостей. Наконец, всех зовут к столу и Сережа, дождавшись разрешения, слезает. Их с Альбертом Адамычем стулья — в самой середине П-образного стола, с высокими спинками и расшитыми узорами подушками. Сережа пытается поесть, но, несмотря на голод, кусок в горло не лезет. Увидь он такие яства вчера — за уши не оттащили бы, а сейчас еда кажется чем-то бессмысленным. Хозяин все пьет и пьет. Вокруг слишком громко. Гости болтают, смеются, жуют, звенят ножами и вилками. Слуги бегают, гремят тарелками, подливают выпивку и меняют свечи. К ужасу Сережи, кто-то кричит «горько». Хозяин вжимает его в себя, когда целует. Лезет языком в рот, сгребает волосы на макушке одной рукой, а вторую опускает на задницу. Сережа от неожиданности дергается, но его лишь сильнее тянут за волосы и сжимают ягодицу через сарафан. Гости свистят, улюлюкают и кричат что-то одобрительное. Когда медвежья хватка Альберта Адамыча наконец ослабевает, Сережа сползает на стул и утыкается взглядом в тарелку. Чувствует, как все, что он только что сумел съесть, просится наружу. Его только что облапали прямо так, через одежду, при всех, как какого-то… «Подстилка» — вспоминается обидное прозвище. Выходит, прав был Семка. Хозяйская ладонь вдруг опускается на колено, ползет вверх по бедру и бесстыдно скользит на мягкую внутреннюю сторону. Альберт Адамыч как ни в чем не бывало беседует с соседом. Вокруг никто не обращает внимания, но наверняка есть гости, которые замечают, не подавая вида. Сережа сводит колени и изо всех сил старается совладать с желанием скинуть с себя чужую руку, убежать. — Выпей, будет полегче, — произносят над ухом. Сережа отшатывается, поворачивает голову и видит Шуру. Сразу становится как-то спокойнее, хоть он и знаком с ним всего-то неполный день. — Не хочу. — Он манит Шуру поближе и снижает голос до шепота: — Забери меня отсюда, прошу, придумай что-нибудь… Шура выпрямляется и вздыхает. Смотрит на него задумчиво, наконец говорит: — Альберт Адамыч, поздно уже. Изволите готовиться ко сну? Вместо того, чтобы повернуться к Шуре, хозяин глядит на Сережу, будто размышляя. — Да, валяй. Не короче плеч, помнишь? — Помню, Альберт Адамыч. Велите идти? — Иди. Хозяин возвращается к шумному разговору о каком-то случае при царевом дворе, а Сережа с облегчением выскальзывает из-за стола за утянувшим его Шурой. — Я отведу тебя в хозяйскую спальню, — сообщает тот, когда они выходят из залы. — Завтра покажу, где твоя, ну а сегодня… Сам понимаешь. То, что ему положена целая отдельная спальня, поражает и ободряет. Целая комната — ему одному? Может быть, он будет проводить там больше ночей, чем в хозяйской. Хотелось бы верить. Сережа никогда не подумал бы, что будет желать подобного в день собственной свадьбы. Шура приводит его в небольшую комнату, основную часть которой занимает массивная кровать с резными столбиками. Через большое окно светит растущая луна. Он с радостью рассмотрел бы всю красоту убранства, если бы не было настолько не до этого. — Давай разденем тебя, — говорит Шура, дожидается кивка, а затем помогает Сереже избавиться от кики, жилета и сарафана. Оставляет в одной исподней рубахе. — Спасибо. — Сережа трясет головой и с наслаждением расправляет плечи. — Теперь нужно подрезать косу. Сережа округляет глаза и едва не хватается за волосы, в которые по-прежнему вплетены ядовитые побеги. — Ты что, хозяин сам должен! — Не будет, Сереж, — сконфуженно вздыхает Шура. Молчит недолго, поводит глаза. — Пойми, у Альберта Адамыча вся эта свадьба — в печенках. Ты третий у него, знаешь ведь? Дай срежу, иначе придется Славку звать. Все равно скрутим, не дури. Шура подступает ближе, достает бритву из напоясной сумы. Сережа, сам того не желая, отступает и скалится. — Господи, — Шура прижимает ладонь ко рту. — Кто тебя воспитывал, дикие звери? По спине пробегают ледяные мурашки. Что, если хозяин разозлится на Калеву с Настой? Как он мог позволить себе такое здесь? Сережа поворачивается и склоняет голову, смиряясь. Когда бритва делает свое дело и он видит косу в Шуриных руках, голове становится легко, а самому Сереже — обидно до слез. Да любой бы мечтал такую косу самостоятельно срезать. — Целую пядь оставил, — тускло говорит он. — Как хозяин велел. — Зачем? Шура одаривает его нечитаемым взглядом, тяжело вздыхает. — Давай присядем. Они опускаются на кровать. Нельзя, вообще-то, вперед альфы в первую брачную ночь, еще и с другим омегой, но сегодня уже столько всего произошло, чего не должно было. — Ну? — требовательно тянет Сережа. Он начинает отходить от ужаса, место которого постепенно занимает раздражение. — Знаешь, что сейчас будет? Когда хозяин придет? — говорит Шура тихо, все не оставляя свое дурацкое сочувствие. — Знаю, конечно. Не маленький. — Тогда вот, держи, — Шура вынимает из кармана кожаный мешочек и кладет на покрывало между ними. — Пригодится, раз течек пока нет. И запомни: что бы Альберт Адамыч ни делал — не вздумай противиться. Хуже будет. Понял? Сережа кивает, тупо глядя на мешочек. — Я не хочу, — произносит он мысль, что вертится в голове с самого утра. Голос позорно подводит. — Суженого не обойти, не объехать, — шепчет Шура. — Не вздумай такое еще кому-нибудь сказать. Тот уходит, а Сережа еще долго сидит на месте, не в силах пошевелиться. Не будь он так напуган, разозлился бы на Шуру до драки на когтях. Добренького из себя строить, а затем грозиться скрутить: это еще что? Все видится дурным сном, происходит не так, как он себе представлял. Он молится всем богам, которых знает. И вездесущему единому богу Насты, и бесчисленным богам Калевы, каких помнит. Пускай этой ночью хозяин придет слишком уставшим, чтобы делать с ним что-то. Сережа смотрит на мешочек на покрывале, но так и не находит в себе силы взять его в руки. За дверью слышатся тяжелые шаги. Сердце пропускает удар, Сережа быстро сползает с кровати, стряхивает с нее Шурин подарок, расправляет покрывало и усаживается у изножья. Дверь отворяется, в спальню заходит Вадик. Окидывает его цепким взглядом, под которым хочется прикрыться. — Что ты здесь делаешь? — вырывается у Сережи прежде, чем он успевает подумать. — Свою работу, — пожимает плечами Вадик. — Оберегаю от духов, свидетельствую непорочность. Надеюсь, ты непорочный, рыжуля. Хотя с такой-то мордашкой… Вадик неторопливо раскладывает в изголовье обереги: нож, топор и несколько перьев. — Ну что, давай-ка на тебя посмотрим. Сережу трясет, когда он опускается животом на кровать. Он знает: подобные ритуалы в их деревне давным-давно никто не проводит. Патьвашка, которой на свадьбах чаще всего бывает Наста, и вовсе к брачному ложу не приближается, даже обереги не раскладывает. О том, чтобы чужого омегу тронуть, и речи не заходит. Но вот Сережа стоит на коленях перед кроватью, а сзади практически незнакомый альфа собирается запихнуть в него пальцы. Невыносимо, но он должен позволить этому случиться. Вадик задирает его рубаху, отодвигает поджавшийся хвост. Лежать в таком положении крайне унизительно, и Сережа не понимает, почему тот медлит. Наконец, чувствует прижавшиеся ко входу пальцы. Зажимается как может, но Вадику это, видимо, не мешает. Когда тот начинает вводить пальцы внутрь, Сережа скулит в матрас. Ощущается странно. На мгновение все окружающие звуки, запахи и чувства будто слабеют, и нет почти ничего кроме распирающих внутри пальцев. Мысли сосредотачиваются на ощущении заполненности, теряются и путаются. Сережа хотел бы остаться так насовсем, если бы в этот момент его спросили. Сквозь туман, заволокший ум, прорезается голос Вадика. — Кажется, тебя и правда никто еще не брал под хвостик, — усмехается тот над самым ухом. — Или нет… Скажу по секрету: разницы, на самом деле, никакой. Хочешь, сделаю хорошо перед приходом барина? Будет легче его принять. Накрывает стыдом. За собственные грязные чувства хочется провалиться сквозь землю. Зачем он разлегся перед первым встречным, как самая настоящая подстилка? — Отстань, — рычит Сережа и через силу старается отодвинуться. — Вынимай, раз закончил. — У лисоньки зубки, ай-ай. С зубастыми я дел не люблю. Ленивый, знаешь ли. Лучше подожду, пока зубки сами пообточатся. — Вадик наконец вытаскивает пальцы. Сережа чувствует облегчение и сползает обратно на пол. Натягивает рубаху пониже, пряча ноги. Ощущения странные. Он старается не замечать горячей пульсации, что сохранилась после вторжения. Смысл Вадиковых слов наконец доходит до прояснившегося сознания. Что тот имел ввиду? Неужели хотел взять его сейчас? Не показалось ли? А если это часть проверки? — Что ты себе позволяешь? Я пожалуюсь, и тогда… — рычит Сережа, но замолкает. Он не знает, чем пригрозить. — И тогда? — передразнивает Вадик. — Поверь, тебе не захочется того, что случится, а вот я с удовольствием посмотрю на последствия. Жалься на здоровье, рыжуля. — Т-ты, да я тебя! — шипит Сережа, едва сдерживаясь от того, чтобы вскочить и броситься на Вадика с кулаками. Останавливает здравый смысл. На взрослого альфу с голыми руками, еще и без порток… Сережа не дурак. Вадик смеется. — Бойкая маленькая лисичка! Ну, приходи в псарню, как надумаешь — там и разберемся, ты меня или я тебя. Сережа решает промолчать. Главное сейчас — пережить эту чертову ночь. Дальше видно будет. Вадик слоняется от стены к стене, явно скучая. Сережа все старается унять дрожь на полу, у изножья кровати. Он не знает, сколько проходит времени, прежде чем слышит шаги. Хозяин заходит в спальню размашисто, будто не помнит, что его здесь ждут. Взгляд у того чумовой, нездешний, а кафтан перекошен на левую сторону. Сережа втягивает голову в плечи, ожидая своей участи. — Ну что, как там мой омега? — интересуется Альберт Адамыч деловито и впивается в Сережу взглядом, полным злого, пьяного веселья. — Нетронутый, барин! — отвечает Вадик. — Понесет здоровое потомство. Хозяин хмыкает. — А ты у нас давно в лекари подался, Вадим? — Так у меня того, дюжина сук в псарне. Что они, что омеги — все одно. Невелика наука! Хозяин смеется мерзкой шутке. У Сережи слезы на глазах выступают — настолько обидно. Почему барин не хочет защитить его от нападок Вадика? Хозяйский кафтан падает с широких плеч, а сам Альберт Адамыч тяжело опускается на кровать. — Ну что, Сереженька? — грубая ладонь треплет по ушам. Сережа уже ни в чем не уверен, но делает, как учили: трясущимися руками стягивает с хозяйских ног сапоги и ждет. Хозяин затаскивает на кровать и воркует на ухо: — Не дрожи, лисонька, сейчас приласкаю. Сережа не верит. Старается убедить себя в том, что будет так же приятно, как с Вадиковыми пальцами, но колотит лишь сильнее. Руки забираются ему под рубаху, стискивают бока, и ласковости в этих прикосновениях — ни на грош. Он косится на Вадика, подпирающего собой двери. — Можно, он уйдет? — просит Сережа. — Уйдет, но после, — говорит хозяин и наклоняется к сережиному уху. — Вадим здесь, чтобы рассказать остальным, как я сделал тебя своим. Для твоей же сохранности, Сереженька. Дрожь Сережа унять не может, как ни пытается. К каким же людям он попал? Что за унизительные, жуткие обычаи? Знали ли об этом Калева с Настой? Он ложится на спину, задирает рубаху и разводит ноги. Чувствует себя принесенным в жертву, распятым перед каменным идолом Яровитом из рассказов Калевы. Барин наваливается сверху прямо в одежде. Широко лижет в скулу, прихватывает зубами за ухо. Сережу обдает перегаром, становится не только страшно, но и мерзко. Он представлял все совсем не так. Хочется вырваться и бежать. Но куда? У него одна дорога — перетерпеть то, что сейчас случится. — У меня течек нет еще, я не готов, — предпринимает Сережа последнюю попытку отсрочить момент, когда хозяин войдет в него. Должен же тот пожалеть? — Глупости, — рычит хозяин. — Вы, омежки, созданы для того, чтобы принимать член и носить щенят. Как ты можешь быть не готов? А будешь плохо принимать, разрешу ему быть вторым, — хозяин указывает подбородком в сторону Вадика. — Так нельзя, — в ужасе выговаривает Сережа одними губами. — Мне все можно. Чем скорее запомнишь, тем лучше для тебя. Хозяин вдруг отстраняется и переворачивает Сережу на живот. — Встал нормально, ну же, — говорит тот резко. Сережа почти не слышит: стук собственного сердца заглушает абсолютно все. Он не знает, что значит «встать нормально», и не хочет этого узнавать. Хозяин раздосадованно рычит и грубо тянет его за волосы. Сережа шипит, подается за рукой. — Так и стой. Он оказывается на четвереньках. Из глаз катятся слезы. — Пожалуйста, — просит Сережа, сам не зная о чем. Сзади шуршат одеждой. Он боится оборачиваться, не хочет видеть. — Хвост убрал, не то подрежу, — рычит хозяин. Сережа силится совладать с хвостом, но тот упрямо поджимается, прикрывая промежность, и убрать его никак не выходит. Из-за слез все перед глазами плывет. Сережа со страху даже рукой пошевелить не может, чтобы взять и отодвинуть хвост в сторону. За что ему это, в чем он виноват? Хозяин тянет за хвост сам. Сережа чувствует, как в тело утыкается горячая головка. Он дышит часто-часто и старается себя успокоить тем, что наверняка боится напрасно, ведь омега действительно должен без проблем принимать своего альфу. Сотни были до него и сотни будут после, никто от этого еще не умирал. Никто ведь не умирал?.. Барин притирается к отверстию и давит. Сережа стойко терпит, чтобы не податься вперед и не уйти от ощущения проталкивающейся внутрь головки. Большая рука сминает бедро, фиксирует на месте. В следующий момент Сережа кричит, потому что хозяин резко проталкивается внутрь и входит до конца. Перед глазами темнеет, он чувствует невыносимое, горячее и распирающее изнутри нечто, чувствует чужие бедра, прижавшиеся к заднице. С первым толчком становится только хуже. Со вторым Сережа понимает, что не перестает выть. Потом все мешается в кучу: хозяин беспорядочно таранит его тело, а он плачет, просит и умоляет, рвется из рук, вцепившихся в бедра. Ладонь ползет вверх по спине, собирает рассыпавшиеся волосы, которые спрятали его искаженное гримасой лицо. Сережа вдруг четко понимает, почему косу не обрезали под корень. Хозяин накручивает ее остатки на кулак и дергает на себя, особенно яростно вбиваясь внутрь. Сережа старается уйти в эту боль от натянутых волос, но что она в сравнении с той, другой болью? Хозяин наваливается сверху, и Сережа падает на предплечья, носом угождая в матрас. Тяжелое тело придавливает к кровати, не прекращает толкаться. — Вот так, умница, — загнанно выдыхает барин и замирает внутри, войдя до основания. Сережа чувствует, как хозяин наполняет его своим семенем. — Будешь носить моих щенят, станешь еще краше непраздным. — Нет, — шепчет он надрывно, но, к счастью, хозяин не слышит. Или делает вид, что не слышит. Неужели ему суждено понести после такого? Дети должны быть плодом любви, а здесь — какая любовь? Как ему смотреть потом на них, как теперь жить? Сережа чувствует, как член все сильнее распирает нутро. Появляется мысль о том, что его может порвать пополам этой штукой, все растущей и растущей. «Узел», — понимает той частью сознания, которая не одурела от боли и страха. Мысль слегка успокаивает: об этом он слышал, знал, что так будет. К сожалению, это не помогает. Узел лишь причиняет больше дискомфорта, сосредотачивая ощущения на себе. Барин так и остается лежать сверху. Узел распирает изнутри. Сережа мечтает, чтобы тот исчез, или исчезнуть самому. Он рыдает, катастрофически не хватает воздуха. Хозяин, кажется, храпит. Перед глазами возникает ухмыляющаяся рожа Вадика. — Помочь? — Уйди, шваль, — сипит Сережа на последнем дыхании. — Ну, тогда доброй вам ночки, барин, — скалится Вадим и уходит. Сережа тут же жалеет, что не попросил скатить с него придавившую тушу. Когда узел перестает удерживать, Сережа несколько раз дергается, силясь выползти, и наконец ему удается. Он перекатывается на спину, дышит полной грудью и глядит в потолок широко распахнутыми глазами. Из отверстия вытекает семя. Хозяин забрасывает на него тяжелую руку во сне. Сережа больше не может шевелиться, не может думать, не может плакать. Он просто лежит, выпотрошенный, жалкий, и не верит, что еще утром был дома, где милая Наста вплетала ему в косу болиголов и волчье лыко. Надо было наесться ягод, пока никто не видел. Рассвет постепенно окрашивает стены спальни розовато-рыжим, и Сережа забывается беспокойным сном.