еретик

В маленьком городке уклад любой из живущей в нем семьи становился общественным достоянием. Все про всех всё знали, а Шэ Ли готовили быть тем, кто однажды сменит отца на посту, где знать обо всем и всех становилось прямой должностной обязанностью. Так считал отец. Мать была другого мнения. Она ненавидела это место. Ненавидела его конформизм, отсталость и тот упаднический дух, ощущать который могла лишь уроженница сытой, благополучной столицы. Аскеза Кашгара принудила Шэ Лан сменить не только модный гардероб, но и сибаритские привычки, а своему сыну она с пеленок прививала отвращение к городу, и людям, раздражавшими её своей культурной необразованностью, узостью интересов и религиозностью. Найти общий язык с кашгарскими женщинами, с их непонятным говором, странным менталитетом и незатейливым бытом, светской львице, увы, не удалось. Лан прослыла надменной и холодной — сочетание, удачное для отрешенных мегаполисов, но не лучшее для замкнутого, крохотного мирка, отделенного от кипящей прогрессивной жизни горами и лесами. Сонный Кашгар застыл во времени и молочных туманах — он сводил её с ума. Взгляд Шэ Лан не разделял её супруг, который был горд добиться столь высокого поста. После того, как он завоевал красавицу-жену, то решил, что неплохо было бы завоевать право встать во главе целого округа. Даже католическая жизнь заняла второе место после недюжих завоевательных амбиций. Он мечтал превратить Кашгар в живой памятник, золотую туристическую жилу, город-музей, в котором будут собраны не только христианские, но и исторические, и культурные реликвии. Именно Шэ Хуан расширил кашгарскую библиотеку, провел телефонную связь, завез в город три, пусть старых, но вполне пригодных для работы автомобиля, а также распорядился не сносить дома третьего округа. Времени на воспитание сына у него не оставалось. Мать, выдрессировавшая Ли смотреть на отца с той же холодной улыбкой, которой сама одаривала мужа каждый раз, когда их горячий спор со скандалами, криками и разбитой посудой, заходил в тупик, говорила ему: «Если тебе когда-нибудь представится возможность сбежать отсюда — беги. В этом чертовом городишке все сумасшедшие». Единственные женщины, общество которых, пожалуй, даже нравилось Шэ Лан, были мамами Гуань Шаня и И. Так же, как и Лан, они приехали из больших городов с мужьями: Цзянь Даию была реставратором и занималась фресками, Мо Минчжу — выпускница консерватории, — учила детей музыке. Иногда — редко, — все трое собирались поиграть в шашки за чашкой кофе. Еще реже женщины приводили на эти встречи своих сыновей Мо Гуань Шань был активным ребенком, импульсивным и капризным. Цзянь И — смешливым, но очень робким. Он часто болел, поэтому Шэ Ли почти не видел его в раннем детстве. Гуань Шаня — иногда, может, раз в два месяца, или реже. Но даже этих встреч хватило, чтобы Ли — благовоспитанный тихоня, никогда не проливший и капли чая на идеально отутюженные шортики — возненавидел Гуань Шаня за то, что тому разрешались проявления даже самые истерические. Шэ Ли считал, это стыдно: поведение мальчишки не было достойно выходца из интеллигентной семьи, коей была чета Мо, но его злило — ужасно злило, — что мама Гуань Шаня принимала его даже таким — в соплях и рыдающим. Хватала его в охапку, подкидывала на руках и крепко целовала. Конечно, иногда и мама Ли проявляла нежность, но только если он вел себя благопристойно. Не то, чтобы он жаловался — Шэ Лан даже не смотрела в сторону рыжего бесенка, просто игнорировала его существование, а сыну говорила: — Мы же не дикари, милый, — и легонько трепала по щеке. В шестилетнем возрасте Шэ Ли был отправлен в элитный столичный пансионат. В этот же год не вернулся из Шеньяна отец Гуань Шаня — он сел в тюрьму. — Все потому, что папы бросают непослушных мальчиков, — шепнул Ли на ухо Шаню. — Это ты виноват. Надо было лучше себя вести. — Неправда! — выпалил рыдающий Гуань Шань ему в лицо. — Папа любит меня! Уже позже, когда Шэ Ли уехал учиться, стало известно, что господина Мо упекли на пожизненное, а Шэ Лан решила дать деру — подальше от мужа, от Кашгара и от чертовой ККПА. Конечно, тогда он еще ничего не знал: Шэ Ли был захвачен новыми впечатлениями и людьми. Новыми порядками и правилами. Новыми местами — как пансионный туалет, в котором он начал бывать каждый божий день, и не потому, что заставляла нужда. Просто он не вписался. Лучшая столичная школа с лучшими условиями для учебы и проживания, превратилась в полигон — место, где нелюдимый деревенский мальчишка быстро стал добычей для маленьких местных хищников. — Почему у тебя такие белые волосы? — Ты чем-то болен? Мама говорит, у тебя глисты! — А у Шэ Ли глаза, как у змеи! Как у змеи! — Почему ты не разговариваешь? Отвечай! — Бледная поганка! — Ты, деревенский! От тебя воняет навозом! Школьные издевательства очень скоро дошли до внимания педагогического состава. И не потому, что мелкие вредители попались с поличным — однажды Шэ Ли не заметил, как в драке на школьном дворе не очень удачно проехался боком об острые перилла. Он не заметил проступившую на белоснежной рубашке кровь — её заметила учительница. Сначала его отвели в медпункт, потом — в больницу. А потом приехал отец — мальчику поставили редкий диагноз. — Где мама? — спросил Шэ Ли, сонный от препаратов, которыми его напичкали. — Почему мама не приехала? — Мама, она… — Хуан сел на край кушетки и провел по серебристым волосам, зачесывая их назад. — Она ушла. — Ушла… от нас? — Да, — Хуан не знал, как смягчить удар или подсластить горькую пилюлю. Он и сам был растерян, напуган и зол. — Но ты не беспокойся. Я постараюсь… почаще уделять тебе время. Шэ Ли вернулся в Кашгар. Всего на год — подлечиться. Преподобный Линг поставил за него свечу и обещал молиться всей паствой, а Ли никак не мог взять в толк: где же он прокололся? Что сделал не так, раз мама решила бросить его? Ведь он был безупречным: безупречно учился, безупречно держал лицо и даже травлю сносил с той безупречно холодной улыбкой, которую так поощряла мать. За год, проведенный дома, где о нем заботился лучший врач, которого отец нанял из столицы, он наблюдал за жизнью Кашгара через окно. Сиделка рассказывала ему новости, приходящий учитель давал домашние задания, а еще — иногда, — его навещали Цзянь Даию и Мо Минчжу. Госпожа Мо пекла ароматные пироги, а госпожа Цзянь носила ему раскраски и книжки с яркими картинками. Шэ Ли не мог выносить их присутствия — они никогда не приходили одни. Мальчишки, Цзянь и Чжань — попугаи-неразлучники, Гуань Шань, на котором заключение отца отпечаталось нервозностью и неконтролируемыми приступами агрессии — они напоминали ему о том, что не всех детей бросают за их неидеальность. Наблюдая за тем, в каком состоянии находился Шэ Ли каждый раз, как уходили его редкие гости, сиделка запретила женщинам приходить — с сыновьями или без. Впрочем, они еще передавали ему гостинцы. На Рождество он даже получил открытки от мальчишек. А когда Шэ Ли, наконец, окреп и собрался уезжать, госпожа Мо самолично пришла проводить его. — Ты будешь в порядке, — сказала она, протянув руку, чтобы взять его за ладонь. — Госпожа Мо, пожалуйста, мы спешим, — торопливо осадила ее сиделка. Рука Минчжу так и не дотянулась до руки мальчика. Шэ Хуан кивнул: — Спасибо. Вы очень добры. Когда машина тронулась, Шэ Ли обернулся. Через заднее лобовое стекло он видел, как фигура молодой женщины становится все меньше. — Что такое, Ли? — сиделка — старая уже госпожа Михай — тоже обернулась. — Будешь скучать? — Нет, — сузились его глаза. Прощаясь с отцом на платформе вокзала, Шэ Ли был холоден. Сиделка махала ему платком и плакала, а потом сморкалась в этот же платок. Ли быстро отвернулся, не в силах наблюдать за этой сценой — в самом деле, кто сморкается платок, которым потом махает? Мерзость. Новый виток жизни в пансионате Шэ Ли решил начать с новой стратегической расстановки. Как в шашках — ешь, чтобы не быть съеденным. В конце концов, не чувствуя боли, или чувствуя её очень слабо, он боялся пропустить критический момент… Не хотел быть убитым из-за собственной безалаберности. Друзей у него не появилось, зато приятелей, которыми было так просто манипулировать — навалом. Весь пансионат был на его карандаше: Шэ Ли с детства был внимательным мальчиком. Учиться идеально Шэ Ли больше не видел необходимости. Вести себя — тоже. Не то, чтобы у него получалось — быть как все, быть неидеальным, но однажды, испачкав пиджак школьной формы мороженым, он не поспешил к фонтану замывать пятно, а, хорошенько растерев по поверхности ткани, проходил с ним до конца перемены. Восемь лет он пробыл в столице, и в первое же лето отказался возвращаться в Кашгар на каникулы. — Я хочу жить, учиться и работать здесь, отец, — сказал он Шэ Хуану, когда тот приехал за ним в Пекин. — Вы позволите мне остаться? Шэ Хуан позволил. И высылал ему деньги каждые полгода. Все свободное время Шэ Ли проводил в общежитии и в городе. Денег хватало не только на пропитание, лекарства и одежду: имея связи на улицах, возможность приобретать и сбывать с рук ходовой товар, осторожность и ясную голову, Ли быстро влился в столичную жизнь, стал инсайдером. Какое-то время его не оставляла идея разузнать о маме — найти её, посмотреть, как живет, с кем. Информаторы разводили руками: никто ничего не знал, даже не слышал о женщине по имени Шэ Лан. Годы поисков не дали результата, пока, семь лет спустя, Шэ Ли не увидел ее сам. Случайно. На ярмарке в честь осеннего фестиваля, с новым мужем и дочерью. Он бы не обратил внимания на эту семейку, если бы девчонка на руках мужчины не орала, как резаная, указывая на игрушку, которую хотела. — Да брось, дорогой, давай купим, — ласково увещевала Лан, трепля девчушку по белокурым волосам. Она совсем не изменилась. Ни капли — даже похорошела. Шэ Ли мог видеть ее макушку — он-то здорово вымахал и теперь осознавал, насколько же мама, оказывается, была тонкой и миниатюрной. — У нее куча игрушек, — устало выдохнул мужчина. — Надо знать меру! — Разве наша принцесса не заслужила еще одну красивую куклу? — принцесса рыдала и заливалась слезами. Шэ Ли не отводил от них глаз. Среди толпы, разодетой в праздничные платья, он оставался незамеченным. Как и всегда — навык, полезный не только для жизни в школьном коллективе. — Детка, не плачь, — мама ссадила девочку с рук и чмокнула в щеку. — Иначе папа не купит тебе куклу, слышала? — она улыбалась. А Шэ Ли сделал шаг вперед. Что-то внутри него колыхалось, било в грудь и истошно кричало: «Не смей! Назад!». Но ноги сами привели его к этой лавке — красно-зеленые вертушки золотили желтые огни и слабо раскручивал легкий ветер. Шэ Ли встал рядом — как раз тогда, когда новый мамин муж протянул монеты торговцу. Он вытащил вертушку из маленькой выемки — позолоченые гладкие лопасти качнулись на тонкой круглой оси. — А, нравится? — обратился к Шэ Ли счастливый лавочник. — Пятнадцать фыней! — О боже… Шэ Ли! — воскликнула изумленная Лан. Её сын бесстрастно расплачивался за безделушку и не в первую секунду повернул голову в ее сторону. — Как ты? Как вымахал! — она подалась навстречу, но не протянула руки и даже не дотронулась до плеча. — Давно ты в Пекине? — Почти восемь лет, — ответил Ли, не поднимая взгляда и отстраненно отсчитывая мелочь. — Я здесь учусь. — Здорово! — она даже не ссадила с рук дочь — так и стояла, хлопая глазами и широко улыбаясь. — О, познакомься, Юби — твой старший брат! — она взяла Юби за маленькую ручку и помахала ей в воздухе. Шэ Ли, наконец, поднял лицо — ровно настолько, чтобы столкнуться с новоявленной сестренкой глаза в глаза. Та смотрела на него хмуро, насупившись. — Ох, дорогой, это мой старший сын, — обратилась Лан к мужчине, — я тебе рассказывала, от первого брака… Ах, — она засмеялась, — так и не научился аккуратно носить обувь, — она кивнула на его ботинки, к которым пристало немного дорожной грязи. Шэ Ли опустил взгляд — в темных закоулках не особо следят за чистотой. Новый мамин супруг был растерян, а Лан вела себя, как ни в чем не бывало — начала щебетать о ерунде, принятую обсасывать за пустой светской беседой. Как здоровье папы? Как учеба? Погода замечательная! Как хорошо, что теперь и ты можешь полюбоваться на закат. Не то, что в Кашгаре, правда, милый? Шэ Ли отвечал на автомате — тихо, вежливо, без единой эмоции. Он так и не решился посмотреть ей в глаза. А потом, когда чета двинулась в поисках приличной закусочной, сделал шаг назад и незаметно затерялся в толпе. В тупичке, недалеко от выхода из ярко разукрашенного коридора, он сидел на сваленных в кучу деревянных ящиков. По какой-то причине ноги отказывались идти. Так иногда бывало — если он повреждал связки или мышцу, конечности могли перестать слушаться. Больно не было — только грудь сдавило в спазме. И лицо. В каком — он не знал, не видел себя со стороны, поэтому решил не показываться на людях. Он дул на вертушку, гипнотизируя ее крутящиеся лопасти. В какой-то момент к глазам подступили слезы, но, опомнившись, Ли нахмурился, сжал край деревянной ламели и спрыгнул с ящиков. Через полгода, весной, в пансионат пришла телеграмма: отца не стало. И не только отца — преподобного Линга, Цзянь Даию, супругов Чжэнси и их сына — еще несколько имен, которые Шэ Ли помнил очень смутно или не помнил вовсе, — все погибли. Научно-исследовательская группа, отправлявшаяся за редкими артефактами по городам и заброшенным селениям, состояла из двенадцати человек, и преподобного, которому было по пути до центрального округа на большую католическую мессу. Шэ Ли вернулся в Кашгар первым поездом — сказка кончилась. Жизнь в столице была отсрочкой — теперь из одной тюрьмы Шэ Ли, наконец, мог вернуться в другую. Какая из них хуже, значения не было. Ничего больше не было. Стоя под дождем и наблюдая за тем, как повзрослевший Мо Гуань Шань в черной сутане встречает прихожан у ворот храма, Шэ Ли не мог понять, отчего именно сейчас вдруг стало так паршиво. А потом он вдруг расхохотался. Тихо, хрипло, не выдавая своего присутствия — в тени огромной арки фонари потухли из-за ливня. Возвращаясь в храм, Святой Отец остановился у порога — обернулся, будто что-то заметил или почувствовал. Но дождь и темнота скрыли возвращенца, стоящего напротив и улыбающегося ему самой нежной из своих улыбок.