If I were you

Танцуй, в башке смешались мысли Передавай бутылку виски Передавай бутылку яда Нам больше ничего не надо

      Шань херово помнит свое детство. Но что он помнит хорошо, яркими проблесками среди мутной бессознанки до шести лет, так это свои детские истерики. И как же было в них прекрасно. Орать до хрипоты, на полную катушку, с каким-то ненормальным, почти взрослым осознанием, что сейчас ему такое позволительно. Прохожие поморщатся от воплей, молча осудят либо посочувствуют матери, которая уже просто безучастно ждёт пока представление закончится не подпитываемое ее вниманием. Но что с него-то, ребенка, взять? Так что, да, можно надрываться в соплях и слезах, легко погружаясь с головой в искреннее горе по пустяковому поводу. Хотел бы он сейчас так же. Поорать - это он вполне может, но не просто чтобы почувствовать облегчение, а чтобы все взяло и откатилось хотя бы до вчерашнего дня, а в идеале - дропнуть весь этот месяц. Перепройти заново. Ему не нравится, ему очень сильно, блять, не нравится новая сюжетная ветка! Все хуйня, давай по новой. Нынешняя его беда родом как раз оттуда, прямиком из его вечнопокалеченного малолетства, где он сидел в травмпункте с расквашенными коленками. Ждал у кабинета маму с результатом своего рентгена, заминированный ушибом голени, который вполне мог оказаться переломом. Икал от утомительного рёва, уничтожающего все живое в радиусе пятидесяти метров, только недавно сошедшего на нет. Глазел на проходивших мимо людей в белых халатах, на разномастных травмированных, когда увидел вдруг нечто прекрасное, сказочное - настолько необычное. И перестал дышать. Невероятные глаза с золотистыми прожилками, словно из туманности Эскимоса, уставились прямо на него и смотрели в точности как он сам - пристально, с восхищением. Перепутать он не мог. Мальчишка, что стоял неподалеку, одетый в больничную пижаму, таращился своими космическими глазами именно на него. В них не было брезгливости, с какой иногда смотрели на него дети, мол, что за рыжая башка тут, отойди, а то подожжешь еще нас, - нет, совсем иначе. В них было почти обожание. - Тебе очень больно? - вкрадчиво вдруг спросил незнакомый мальчик. Теперь все его внимание было приковано к ставшей уже фиолетовой ноге Гуаньшаня. И тот загордился. Да у него и посильнее травмы случались! Хотел было ответить: "нисколечко не больно!", но вовремя вспомнил, что зареванный вид точно выдаст его. Насупился, попыхтел, взвешивая "за" и "против", и решил, что врать не хочет. - Очень, - подтвердил он и насухо вытер глаза рукавом, - А у тебя что с руками? Желтоглазый поднял забинтованные ладони, глянул на них как-то рассеянно, недоуменно вскользь улыбнувшись: - Я червей искал... Отлично поискал, чё. "Ну ты и дурень, кто ж так ищет. Научу тебя, как надо!", - рвется из мелкого Гуаньшаня желание подружиться. - Тебе что, стекло в земле попалось? - спрашивает вместо этого. Мальчишка кивает, и как здорово, что подходит сам, ведь Шань сейчас раненый солдат - ни встать, ни шагать; садится на свободное сиденье рядышком, совсем близко. - А тут? - кончик пальца, единственный, что почему-то не скрыт под повязкой, осторожно касается воспаленной кожи на облитой зеленкой коленке в миллиметре от раны, и Шань шипит. - Тут тоже больно? - с неподдельным интересом всматривается в лицо его будущий друг. Ну точно же, друг. Непременно нужно теперь вместе, все вместе - и не расставаться. У Шаня в груди что-то странно и необычно дрожит, там сладко замирает от предвкушения и радостного волнения, будто бы он на качелях. Головокружительно высоко взлетает и резко срывается вниз, пища от восторга... Хочется крепко зажмуриться и придвинуться еще ближе к нему, может даже потрогать светлые волнистые волосы, чтобы происходящее перестало казаться сном в этом коридоре с синюшными флуоресцентными лампами, полном чужих людей. Шань, обласканный таким вниманием, отвечает утвердительно. Ну конечно же, ему больно! Еще и на локте, смотри, как стесано. На обоих! - А мне вот не особо, - едва слышно, как по секрету, произносит мальчик, дотрагиваясь около раны с другого края. - Почти не чувствую боли. *** Как-то раз Рыжий интереса ради залипал на видосы про пирсинг и прочие членовредительства типа сплита языка. Даже не подозревая, что только что случайно заспойлерил себе свое ближайшее будущее. Сам не понял как попал на это, из-за чего алгоритм подкинул ему то, о чем он иногда думал. Оно то возникало, то вновь терялось, это будоражащее желание проколоть себе все, что можно. Тут, а может вот тут. Он не собирался ударяться во фричество, просто мысль о каком-нибудь подобном действии отчего-то была манящей, непривычно волнующей... Но залип он не просто на теоретическую последовательность действий мастеров с сопутствующей демонстрацией их на подопытных, - по такому пробежался вначале и остановился на любительских съемках, где какой-нибудь смельчак вещает предысторию своим немногочисленным зрителям о том, как долго он мечтал пробить что-нибудь и вот, наконец, дозрел. Камера наблюдала за ним от начала до конца, когда тот, окровавленный, но счастливый, уже разглядывал прокол с украшением в маленькое зеркальце. На десятом примерно видео Рыжий задумался, что это он делает, и его немножечко покоробило от себя. Он вдруг отчетливо понял, чем вызван этот интерес. Почему он, собственно, смотрит подобное. Ему отчаянно не хватало человеческих эмоций. Друзей. Близких контактов. Так сильно не хватало, что он готов был жадно поглощать их вот так, с экрана, из чужих жизней, ощущая себя чуть ли не вором или извращенцем, что подглядывает. Именно так, он подглядывал за их естественными реакциями. Как они волновались, как скрывали это волнение за нервным улыбками и громкими разговорами, выдавая тем самым то трепетное, живое, что было лучше, чем порно, хоть и не в плане дрочки на это. Но, блять, да, от этого даже привставал. Потому что оно было настоящим. Как все непостановочные фотографии, случайно ляпнутые слова. Как чьи-то неожиданно взметнувшиеся руки, что хватаются за тебя. Черт. Вот он, сидит на скамейке и рассматривает свои разодранные костяшки, понимая, что имеющийся у него лейкопластырь не подойдет ни на одну из ссадин. Тут проще забинтовать все ровным слоем, предварительно залив щиплющим антисептиком, от которого вылазят глаза, ходить потом вонять им же. Шань вообще-то давно не удивляется больше ничему плохому. Ни средне-плохому, ни плохому поувесистей. Ну а мелкие пакости и подлянки - так это как за здрасьте. Удивляется он, пожалуй, только сбывшемуся прогнозу погоды да стечению обстоятельств, которые приводят к чему-то положительному. Но для него это небывальщина. Только вот у него один вопрос. Может кто ответить, как они умудрялись не пересекаться за целый год обучения в одной шараге?.. Рыжий жмурит глаза так, что начинает звенеть в башке, наполняя его внезапно тогда пойманным кайфом - как в первый раз. Растерянностью от того, что все его ориентиры оказываются сбиты. Он непроизвольно дергается, отгоняя воспоминание о недавнем событии вот так, физически, потому что силой мысли от него невозможно избавиться. Оно воспроизводится будто на спаянной кинопленке, по кругу. И он смотрит, типа у него нет выбора. На то, как прохладные руки вдруг скользнули по его плечам, чуть сжали и продолжили свое движение к шее. Рыжий замер, даже не отключив телефон, не ткнув на паузу, позже удивляясь тому, как сильно втянулся в просмотр и отвлекся, что не заметил приближения к себе. - Мм, любишь немного боли, Рыжуля? - делает выводы с увиденного тихий голос над самым ухом, с той самой пробивающейся хрипотцой, которая напрочь путает смысл сказанного. - Свали, - только переведя дыхание, Гуаньшань смог послать. Смог вымолвить хоть что-то. - Мне интересно, тоже хочу посмотреть, - левая ладонь перемещается на загривок, надавливая и массируя, слегка впиваясь ногтями там, где начинается прозрачный ежик рыжих волос. Сука. - Отойди, блять, от меня! - Почему? - и вопрос этот едва ли неискренний. Ну, не понимает человек, почему. - Соблюдай дистанцию, - недовольно, но уже спокойнее. - Личное пространство? - Да, - отзывается Рыжий, не уловив подвоха. И тогда Шэ Ли, улыбнувшись, прижимается к нему со спины, наваливается, перехватывая напряженные руки, пока не успел вывернуться или уебать в чувствительный бок, не обращая внимания на людей, что трутся здесь же у дверей аудитории в ожидании препода. Подумаешь, шутливая драка двух приятелей. - А вот хуй тебе, - произносит Шэ Ли глухо и низко, и у Рыжего темнеет в глазах. Теперь ему приходится уживаться с вот этим новым в себе, когда что бы ни было сказано этим голосом - его кроет. Между тем, на экране телефона продолжается воспроизведение видео, на посторонний взгляд ничем не отличающееся от предыдущих. Но Шань пересматривал его уже в который раз, не смог закрыть сразу. Будто в попытке прокачать свою эмпатию до экстрасенсорики, он залипал на какого-то улыбчивого чела с Аргентины, которому прокалывали брови. Солнечная улыбка то исчезала, то озаряла его лицо вновь даже когда ему было больно. И когда темно-карие огромные глазищи вдруг смотрели в камеру, и он говорил что-то, будто обращаясь именно к нему, Рыжий почти влюблялся. Переносил каждое происходящее действие на себя. Почти явственно ощущал и онемение от анестезии, и мандраж ожидания. Так, проживая каждый момент с незнакомым ему типом, он испытывал горечь, почти что обиду - почему нельзя быть с ним друзьями? Хотя бы просто знать друг друга... Мурашки расползались по телу, и он так хотел быть хотя бы тем, кто вел съемку. Подходить ближе и брать его за руку, пока тот сидел в кресле у мастера, освещенный холодным электрическим светом. После прижимать мокрый ватный тампон к его кровившей брови уже с серьгой. В один ряд с этим не становились, но были чем-то похожи видосы обзорщиков всяких доставок и кафе, без умолку болтающих в процессе распаковки и дегустации разнообразной фигни; малочисленные каналы путешественников, скромных и пока что со скромным бюджетом, исследующих своим ходом ебеня его страны и нетуристические места мегаполисов. Они будто бы общались конкретно с ним - и Шань впитывал это тепло. Теряя навык общения с реальными людьми, получая взамен реальных прикосновений прикосновения асмртиста с той стороны монитора, отыгрывавшего персональное внимание. В общем, еще месяц назад варился Рыжий сам в себе. Исследовал тайные глубины одиночества. Даже дрочил на порно, где не было видно второго участника. Он присутствовал, но постольку-поскольку - в виде рук, скользящих по телу партнера или члена, который отсасывали. Не потому, что хотел представлять на его месте себя, а потому, что это не создавало какой-то перегрузки, сохраняло элемент некоторой абстрактности. Хотя, о какой абстракции может идти речь, когда смотришь, как кто-то кому-то засовывает пальцы во все места... Это Рыжий не рассказал еще, (не очень ему хочется быть обсмеянным), что сохранил из профиля того парня себе его единственную имеющуюся фотку. На ней тот сидел около непонятного дерева среди невзрачного вытоптанного парка в разбитых кедах и серых джинсах, держа в руках оранжевый апельсин. Фотография была явно случайной, некачественной, ко всему прочему с заваленным горизонтом, который, можно сказать, впервые не выбешивал Рыжего и его нестабильный блуждающий перфекционизм, который не определился есть он или нет. Но, если честно, Шань бы не хотел испытывать страдания от лежащего не на своем месте носка или засранного файлами рабочего стола на компе, ему достаточно остальных своих заебов. Парень на фото будто задумался, замечтался, не обращая внимания на то, где находится, взгляд был устремлен куда-то далеко. Хотелось поправить его волнистую челку, тронуть длинные красивые пальцы, облапать колени. Находиться рядом. Когда Рыжий поймал себя на этом, ни в какие педики себя не записал, не случилось ужаса и грома среди ясного неба. Ему просто нравился человек, некий образ, даже больше собственная фантазия, так не пойти ли всем нахуй? - Ты решил учить португальский? - вопрос выдергивает Гуаньшаня из размышлений в реальный мир. - Чего? - Ну этот чел говорит по-португальски. Или ты по другой причине смотришь его? - подмечая замешательство Рыжего, прощупывает Змей причину его интереса. Ли уходит с его телефоном к окнам, устраиваясь там на высоком подоконнике и ничего не остается, как потащиться следом. Соображает Рыжий последнее время так себе, раз понимает кое-что только сейчас. Не иначе как судьба решила над ним поприкалываться. Шань, зависнув посреди коридора, анализирует уж как получается: все, на чем он пофиксился, оказалось, существует теперь непосредственно рядом с ним. Даже серые джинсы, обтянувшие острые коленки и волнистая челка. Не считая идущего в комплекте с этим болезненного внимания ко всему чувственному и чувственного же, граничащего с ненормальностью, внимания к боли... Пирсинга во всех тех местах, глядя на которые не понимаешь, поджимаются яйца у тебя от кайфа или от жути. Продирает мороз по шкуре от него или тебе пиздец - даже просто стоять рядом с ним приятно. Заехал по роже? Не беда, только сильнее хочется дотронуться до него, хоть никогда не отличался особой потребностью в прикосновениях. Забраться ладонью под растянутый ворот футболки, проверить только ли на шее у него есть родинки. Понравилось пялиться на проколы и испытывать новые ощущения, зная, что ему позволят трогать продетый сквозь кожу титан? Захотелось узнать как это - пристальное внимание и неприкрытый интерес к своей персоне? Так вот, на, держи Змея, не благодари. Он будто вырос из-под земли и сразу докопался. - Рыжуля, я тебя знаю? Шань хмуро таращился на тонко ухмыляющуюся физиономию, завешенную пепельными волосами. Он зарулил в курилку перед парой дернуть у кого-нибудь пару затяжек, а тут - это. Его "друг отныне и навсегда" из детства. Откидывает челку резким жестом, открывая глаза. Конечно, это он. Зажимает сигаретный фильтр губами, делает легкий жест рукой, будто животное приманивает, разве что не свистит. - Подойди-ка сюда. Лицо Рыжего, находящегося пока в некотором замешательстве, дергает в гримасе ненависти. Он, блять, столько времени тосковал по нему! Сколько он рыдал до опухших глаз тогда по этому ублюдку. Как же - бесследно исчез его неземной друг, мама, давай подадим заявление на розыск! - Кис-кис, - жест повторяется, и Рыжий обращает внимание, что на его ногтях маникюр. Что-то дохуя модное и минималистичное. Черная продольная полоска на одном соседствует с бирюзовой, черная матовая лунка на указательном. - Что, пальчик прищемил? - ехидно интересуется Гуаньшань. Ему так вдруг обидно за мелкого себя, он и глазом не моргнет, хоть сейчас готов раскроить это идеальное ебало. И Змей это чует, прищуривается сладко, с предвкушением. Проводит по ногтям большим пальцем, будто проверяя достаточно ли те гладкие. - Я тоже тебя рад видеть, - сползает со своего места, где сидел среди неподлежащих ремонту предметов шаражной мебели, и Шань сразу вспоминает одну сказку, пугавшую его в детстве доусрачки, где то ли принцесса превратилась в обезьяну, то ли обезьяна в принцессу. Ума это ей не прибавило в любом случае, и она зачем-то стаскала все стулья в одну кучу и залезла на самый верх - там и уселась. Зачем, почему, какой был сюжет и какова мораль - уже и не вспомнить, кроме вот этой абсурдной жуткой сцены. Особенно сейчас, когда этот плавно поднимается с колченогого стула, который зачем-то взгромоздили на стол, вместо ножки у которого такая же дышащая на ладан тумба, спрыгивает вниз. Мирно покуривающий рядом народ начинает напрягаться, замечая шевеление и смену обстановки, расступается вокруг них, пока Шэ Ли медленно плывет по направлению к набычившемуся Рыжему - руки в брюки и хер ты его сдвинешь с места, попробуй, сунься. Скорее расшибешься. - Че надо? - тоже глядит в ответ, рассматривает. Красивый, че. Взрослый стал и пиздец красивый. И ебучее дефиле его никак не заканчивается. Мать вашу, да он дойдет когда-нибудь или нет? Ведь обида и злость хоть и яркие, но совсем не бесконечные, - у него так. И за ними сейчас, тщательно скрываемое, дрожит иррациональное и доверчивое, уязвимое, то, во что вкуснее всего впиваться. - Вижу, ты все еще раненый солдат, - обманчиво добродушно говорит ему Змей, подходит непозволительно близко, показывая тем самым, что на суровый вид ему плевать во-он с той верхотуры, видишь, да? Только что слез оттуда. И быстрее, чем Шань успевает мысленно завопить "какого хуя?!", его хватают за плечи будто в объятиях, но он дергается так резко, что в следующую секунду уже валится навзничь, как опрокинутый на спину жук, от удара головой не соображая сразу, что произошло и где, вообще, он находится. Пропускает удар, - височная кость его и скула с хрустом впечатываются в мелкие острые камешки на земле, которые под подошвами обуви не чувствуются, а вот так, непосредственно, блять, лицом, - они тут повсюду. - Для профилактики тебе, Рыжуля. Не будь таким злым, я же хороший... Не доводилось еще, чтобы ему так томно бормотали в шею о том, что уебут обязательно снова, да не один раз. С такими интонациями, наверное, говорят что-нибудь другое, что-то, когда руки тоже на чужом теле, тоже сжимают бока и горло, но ситуация там явно иная. Рыжий просто предполагает и думает, что не ошибается. То медленно все у тебя, то быстро, Шань, что происходит? Явно что-то ненормальное. Поэтому бьет он с ожесточением, уже не понимая обо что срывает всю кожу на кистях рук, бьет как насмерть, пока их не растаскивают. "Да хз че произошло", - отвечают, - стояли, никого не трогали, а стоило рыжему появиться, как эти двое отморозков набросились друг на друга". Когда Змея, придерживая, потому что шагнул - и повело, уводят зашивать рану над бровью, откуда хлещет так, что все его пепельные кудри справа у виска слиплись, он подмигивает Рыжему. Полыхнув лицом от злости и новой резко шибанувшей дозы адреналина, Рыжий умудряется исподтишка, пока никто не видит, показать ему вслед фак с локтя, вновь разрывая подветрившие раны на костяшках, смачно сплевывает на землю с приглушенным матом. Змей, все это время не отпускающий его взгляд, отвечает кровавой улыбкой, от удовольствия аж запрокидывая голову. Вот так и возобновляется их едва начавшаяся прерванная дружба - кто кого одолеет.