С деревянным ножом за поясом и веткой березы как с автоматом Мы будем хрустеть под подошвами берц, игрушечные солдаты. Anacondaz
Что за роман моя жизнь! Наполеон Бонапарт
— «Париж может гордиться тем, что имеет девятьсот пятьдесят улиц с примерно двадцатью двумя тысячами домов, освещенных пятью тысячами тридцатью двумя фонарями…» Да вы не слушаете, Буонапарте… Пишегрю вернул Наполеоне обратно на сиденье. — Сидите спокойно. Иначе на следующем повороте вы вылетите из дилижанса. Из груди Наполеоне вырвался скорбный вздох. Кажется, они в пути не менее сотни лет. —Терпение, терпение. Мы уже в предместьях. Хотя…— Пишегрю посмотрел на часы, — прилично опаздываем. В сумерках трудно было разглядеть за окном что-то кроме чахлых придорожных кустов. Угасал в неопрятных ворохах темных туч закат. От жилья потянуло каминным дымом. Шорох колес, стук копыт и скрип рессор сложились в тряскую песенку нетерпения: «И-и-и… и ког-да же мы при-е-дем? И-и-и ког-да?». И вот, наконец, замелькали на улицах пышные юбки, шпаги, шляпы с перьями и редкие фонари. Сильнее всего Наполеоне манили окна, за которыми настоящие парижане готовились приступить к настоящему парижскому обеду. — А правда, что в Париже обед подают не раньше шести вечера? Пишегрю пожал плечами: — Так, по крайней мере, пишут в моем путеводителе. — Ох и сложно, наверное, им до вечера дотерпеть, — опять вздохнул Наполеоне. В последний раз они перекусили на постоялом дворе еще до полудня. В парижских окнах трепетали язычки свечей радостного апельсинного цвета. Наполеоне невольно улыбался, когда они бросали теплые отсветы на его лицо. В полутьме экипажа он заметил, что и Пишегрю улыбается. Он ведь тоже едет в новую жизнь. Наполеоне, конечно, огорчился, когда узнал, что его любимый учитель математики решил оставить преподавание, но и немного завидовал Пишегрю, потому что он поступил на службу в Первый артиллерийский полк, который очень скоро должны отправить в Америку. Что может быть интереснее, чем увидеть Новый свет и все его чудеса? Дремавший на плече Пишегрю, Саблоньер вздохнул и причмокнул пухлыми губами. Наполеоне некоторое время сидел смирно, ковыряя пальцем потрескавшуюся клеенку сиденья, а потом снова высунулся в окно. Невозможно долго думать о еде, когда в груди разворачивает стрекозиные крылья надежда. В Париже у него точно все будет по-новому. Больше всего на свете он хотел иметь друзей. Настоящих, а не как Бурьенн, которому только и надо, что алгебру списать. Идея Наполеоне состояла в том, что бывают приятели — они вроде попутчиков в дилижансе, с ними делишь бутерброд и весело болтаешь, но, как только сойдешь на следующей остановке, сразу забываешь о них. А есть Друзья — родственные души, с которыми ты связан навеки общими мечтами и целями, те, кто предназначен тебе самой Судьбой. Вот таких друзей Наполеоне пока не встретил, хотя желал этого со всей страстью, на которую способен человек в пятнадцать лет. Несмотря на это, он уже успел соскучиться по Бурьенну и написал ему два письма, которые опустил в почтовый ящик на постоялом дворе. Наполеоне не надеялся особо, что Бурьенн ему ответит. Наверняка, он уже и думать о нем забыл. Но все же, Бурьенн неплохо к нему относился, и Наполеоне это ценил. Лучиано он тоже написал письмо. Похоже, его младший брат такой же счастливчик, как и Джузеппе. Его никто не дразнил, не доводил до слез и не наказывал, заставляя часами стоять на коленях в углу. Лучиано болтал по-французски едва ли не лучше, чем по-итальянски. Это убеждало Наполеоне в мысли, что с ним самим что-то не так. Лучиано, который теперь звался Люсьеном, в свою очередь, начал догадываться, что его старший брат какой-то неправильный и сторонился его. Дилижанс тряхнуло, да так сильно, что Наполеоне подбросило на сиденье. — Ах ты холера! — свистнул кнутом кучер. Взбрыкнула и взвизгнула от боли лошадь, а проснувшийся от шума Де Фьенн ткнул Наполеоне локтем под ребра: — Чего развалился?! Ты тут не один! В ответ Наполеоне постарался как можно сильнее ударить его каблуком в лодыжку. — А ну тихо! — привычно одернул их Пишегрю. Де Фьенн просто злобный тупица, который завидует чужим успехам. Наполеоне у таких ничтожеств, как кость в горле, сказал отец и велел не обращать внимания. А ведь де Фьенн, как и остальные, младше его, хотя и выше ростом. Он прошел по конкурсу с первого раза, а Наполеоне только с третьего. Отец считал, что Наполеоне обязаны были перевести в Париж еще в позапрошлом году. В Бриенне тогда проездом был герцог Орлеанский, брат короля. Его жена, красивая дама с полным лицом и тонкой талией, вручила Наполеоне лавровый венок за успехи в учебе. Отец думал, что обо всем договорился с генеральным инспектором, но, может, это вообще ничего не значило? От этой мысли у него еще сильнее разболелся живот. Монбурше и Саблоньер тоже проснулись и высунули любопытные носы из экипажа: — А скоро мы приедем? — А долго еще? Пишегрю со вздохом убрал путеводитель в карман. — Значит так, — начал он решительно, — мы сейчас приедем на почтовую станцию. Оттуда придется идти пешком почти через весь город. Господа кадеты, я вас попрошу идти быстро и от меня не отставать. — А как же мои вещи?! — обомлел Саблоньер, у которого с собой было одеяло, свернутое пухлым розовым кульком. Наполеоне ехидно хмыкнул. Саблоньер этот был слабак, мягкий и розовый, как его одеяльце. Его семья жила в Бриенне и пришла провожать дилижанс в полном составе. Мамаша Саблоньера со слезами вручила ему корзинку с едой, а три сестренки плакали и махали платочками. — Наймем носильщика, — преувеличенно бодро отозвался Пишегрю. — Не глазейте по сторонам и ни с кем не разговаривайте. Экипаж остановился, и Наполеоне понял: свершилось! Они по-настоящему приехали. Он распахнул дверь дилижанса и выпрыгнул в Париж, встретивший его звяканьем лошадиной сбруи, стуком копыт и гулом голосов. На небольшой площади, зажатой между почтовой станцией и потемневшей от времени стеной Бастилии, было многолюдно. Столько людей сразу Наполеоне ни разу в жизни не видел. Он восторженно заоглядывался по сторонам, стараясь запомнить каждую деталь: свет фонарей, наряды дам, блестящие после дождя булыжники мостовой и вздохи уставших першеронов в экипажах. — Да не стойте вы в луже, Буонапарте! — окликнул его Пишегрю. — Идите сюда. Вот этот молодец, Саблоньер, понесет ваши вещи. Он указал на рослого детину, изнемогавшего под весом одеяла. Четыре юных кадета в столице — магнит для неприятностей. За первые четверть часа Саблоньер едва не лишился кошелька, а зазевавшегося Монбурше чуть не раздавил экипаж. Возле Пале-Рояля де Фьенна увлекла за собой разбитная девица в красном, но Пишегрю удалось вернуть его на путь добродетели. — Смотр-рите, месье Пишегр-рю! Что это, месье Пишегр-рю? Это Гр-ревская площадь?! О, боже, это памятник кор-ролю Генр-риху! — с рокочущим корсиканским акцентом непрерывно восклицал Наполеоне. По пути он наступил во все встречные лужи, и его новенькие форменные гетры были густо забрызганы грязью. На Новом мосту де Фьенн успел перегнуться через перила и плюнуть в реку, по его словам, на счастье. Дальше Пишегрю пришлось остановиться под фонарем и свериться с картой в путеводителе. Пока он пытался понять, куда им надо свернуть, Наполеоне, приоткрыв рот, изучал витрину игрушечной лавки: рядом с восхитительным кукольным домом в половину его роста, в котором был и крохотный камин, и кроватка с шелковым пологом и медная ванна, сидел большой кот из рыжего плюша в сапогах и шляпе с перьями. Он жалобно таращил зеленые стеклянные глаза, явно намекая, что будет здорово, если Наполеоне унесет его из лавки с собой. Де Фьенн тем временем с воодушевлением пинал Саблоньера коленом под зад. Сервская улица вывела их в предместья. В воздухе висел тяжелый запах скотобойни. Тут не было ни высоких домов, ни фонарей, только кривые заборы, за которыми захлебывались лаем собаки. Мрачная громада военной школы выступила из промозглой темноты внезапно, и ни один огонек не освещал ее окон. Часы на фронтоне пробили девять. — Отлично! Мы успели, господа. — воскликнул Пишегрю. Чувствуя, как все волосы на теле встают дыбом, Наполеоне шагнул за ограду. Его охватили одновременно и ужас, и восторг. Даже де Фьенн притих и взял его за руку. Наконец-то он понял, что надо держаться вместе. Наполеоне расправил плечи и прибавил шагу. — Месье Пишегрю, как думаете, тут водятся привидения? — спросил он громким шепотом. Пишегрю дернул за шнурок звонка и устало вздохнул: — Водятся, Буонапарте. Это духи учителей, измученных любопытством кадет. Мертвенную тишину внутри здания нарушило гулкое неровное постукивание. Оно было какое-то дерганное и то усиливалось, то прерывалось. Так же неровно билось и сердце Наполеоне. Человек так не ходит, думал он. Когда, наконец, тяжелая дверь со скрипом отворилась, в дверях воздвигся огромный толстяк, словно сошедший со страниц книг Рабле. — О, деточки! — он причмокнул губами, словно собирался сожрать их со всеми потрохами. Наполеоне попятился и наступил на ногу Пишегрю, голос которого сейчас звучал немного робко: — Это королевские стипендиаты из Бриенна. Мое имя Пишегрю, я доставил их по поручению отца Патро. Великан растянул и без того широкий губастый рот в хищной ухмылке. — А я Гато, сторож и помощник дежурного воспитателя. Идите за мной. Он заковылял по длинному коридору, звонко стукая деревянной ногой. Желтое пятно его фонаря заскакало по стенам. Мимо проплывали высокие золоченые двери, колонны и мраморные вазоны с подвядшими цветами. Пишегрю расплатился с носильщиком и шел последним в обнимку с одеялом Саблоньера. Воспитатель, о котором говорил Гато, месье Ламбертен, выглянул из своей комнаты, поправляя на голове засаленный ночной колпак. — Кадеты? Из Бриенна? — Недовольно переспросил он, цепляя на нос пенсне. — Что так поздно? Пишегрю виновато откашлялся. — Простите, сударь. Наш дилижанс немного запоздал. Ламбертен уткнулся в бумаги длинным конопатым носом. — Так… Ученики короля. Это большая честь для вас, учиться тут за счет короны, вы ведь понимаете? Кто тут у нас? Кадеты Саблоньер, Монбурше, де Фьенн и…— Он нахмурил брови, пытаясь разобрать написанное, — Бона… Бунапо… Де Фьенн прыснул в кулак. — Буонапарте, Наполеоне Буонапарте, — подсказал Пишегрю и легонько подтолкнул Наполеоне вперед. — Иностранец? — покривил тонкий рот Ламбертен. — Корсиканец. Рожден подданным французского короля, так что я ваш соотечественник, месье. — ответил Наполеоне. Несмотря на его восторженный тон, Ламбертен остался недоволен. — Что за странное имя — Наполеоне? В первый раз такое слышу. Его, наверное, и в святцах-то нет. — Это корсиканский святой: Святой Набулионе. Этих святых вообще слишком много, вот они в святцы и не помещаются. Наполеоне робко и немного заискивающе улыбнулся, но Ламбертен поджал губы и строго глянул на него поверх пенсне. — Придержите-ка язык. Мы тут не поощряем вольнодумства. Наполеоне вспыхнул и прикусил губу. — Ну что же, Гато, после ужина устройте господ кадет. В четвертом дортуаре есть свободные кровати. — Ламбертен сунул бумаги в карман халата. — Завтра вас распределят по классам, и вы сможете начать занятия. Как только он скрылся за дверью, Пишегрю вручил Гато одеяло и сказал кадетам: — Что ж… На этом моя миссия окончена. Пора нам проститься. Мне еще нужно найти гостиницу. Удачи вам на новом месте и до свидания! — До свидания, месье Пишегрю, — нестройно ответили Монбурше, Саблоньер и де Фьенн. Их мысли уже крутились вокруг ужина. Тоска, до этого мгновения тихо кружившая вокруг, сжала сердце Наполеоне. Пишегрю — его единственный друг, это именно он упросил учителя немецкого чуть завысить Наполеоне балл. Если бы не он, его никогда не перевели бы в Париж. — Пишегрю, стойте! — Наполеоне догнал и порывисто обнял его. — Нельзя так прощаться! Мы ведь больше не увидимся... — А мне кажется, мы обязательно встретимся, Наполеоне, — ответил Пишегрю с мягкой улыбкой высвобождаясь из его объятий, — Учитесь хорошо, не запускайте немецкий. И глядите веселее, вас ждут великие дела! Наполеоне украдкой смахнул выступившие слезы. Теперь он остался совсем один. Трапезная оказалась такой же огромной и роскошной, как и все остальное в этом здании. От одного взгляда на стол Наполеоне чуть не захлебнулся слюной. Он едва мог поверить своим глазам: жареные цыплята, окорок, грушевый пирог, пирог с рыбой, пирожные… Когда он в последний раз ел пирожные? Наверное, на Рождество, перед тем, как отец отвез их с Джузеппе во Францию. В Бриенне на ужин давали булку и стакан молока. Схватив самый большой кусок, Наполеоне торопливо запихал его в рот и зажмурился. Пирог был еще теплый. Монбурше хрюкнул, остальные захихикали и захрюкали вслед за ним. — Наша свинка оголодала, — процедил де Фьенн, — Смотри, не подавись, а то Пишегрю не будет рядом, никто свинку не спасет! Наполеоне закашлялся и обсыпал крошками скатерть. Постучав его по спине, де Фьенн снисходительно вздохнул: — Да ладно, Буонапарте, не стесняйся. Мы все привыкли к тому, что ты ешь как свинья… — И выглядишь как свинья. — немного рисуясь, Монбурше, отрезал тоненюсенький кусочек окорока и аккуратно уложил его на тарелку. Через полчаса от кастеляна вернулся Гато, прижимая к необъятному брюху охапку простыней. — Что-то вы мало поели, детки — его круглое, похожее на печеное яблоко лицо, выразило искреннее огорчение. — Ну идемте, покажу вам вашу спальню. Как только Гато отворил дверь, в дортуаре отчетливо запахло только что погашенными свечами. Напряженная выжидающая тишина, рассыпалась горстью любопытных шепотков. Гато повел их вдоль ряда железных кроватей, отделенных друг от друга невысокими перегородками. Возле каждой кровати — стул и умывальник. В дортуаре было довольно прохладно, и Наполеоне решил, что лучше всего спать у большой изразцовой печи у самой двери. Пока он глазел по сторонам, Де Фьенн занял ближайшее свободное место. Его примеру последовал Монбурше. Последняя пустая кровать осталась одна — у окна. Наполеоне поспешил вперед, но кто-то вытянул в проход ноги, Наполеоне запнулся о них и под взрыв хохота растянулся на полу. Не забыв показать поверженному сопернику язык, Саблоньер торжественно водрузил на кровать сверток с одеялом. — Похоже, тебе не досталось места, малыш. — сказал Гато Наполеоне, потиравшему ушибленную коленку. — Адье, Буонапарте! Проваливай! Пусть твоя спальня будет на твоем вонючем острове! — крикнул Саблоньер ему в спину. Наполеоне потащился за Гато в следующий дортуар. Ручка саквояжа с каждым шагом все сильнее впивалась в ладонь. Свободных кроватей не было нигде. Наполеоне уже решил, что ему придется спать на полу, как уродливое лицо Гато осветила какая-то мысль. Он потянул Наполеоне на узкую лестницу в конце коридора. Семьдесят шесть ступенек, и перед ним отворилась дверь его будущего жилища. В темноте было видно не очень много: круглое окно, скошенный потолок, узкая железная кровать, тумбочка, стул, умывальник. — Я буду жить тут... один? — Наполеоне недоверчиво покосился на Гато. — Пока да. Не боишься, малыш? — Кадет Буонапарте. — поправил его Наполеоне, выпячивая нижнюю челюсть. — И я ничего не боюсь, вообще-то. Гато недобро прищурил черные, будто подернутые масляной пленкой, глаза: — Что ж… Тогда я, пожалуй, заберу свечу. — Нет! — и без того тонкий голос Наполеоне почти сорвался. — Пожалуйста, мэтр Гато, оставьте хоть огарочек! Победоносно ухмыльнувшись, Гато вернул свечку на тумбочку. — Общий сбор во дворе в шесть. Смотри не проспи. Доброй ночи, кадет Буонапарте. Оставшись один, Наполеоне достал из саквояжа лист бумаги, тщательно разгладил его и булавкой пришпилил к стене. На картинке был изображен полноватый господин с круглым, но суровым лицом, и ниже подпись: «Паскаль Паоли, корсиканский генерал». Наполеоне невольно повторил его позу: расставил ноги и упер руки в бока. Вместе с Паоли ничего не страшно. После этого можно было упасть на кровать и зарыться носом в комковатую подушку. За стеной вдруг что-то зажужжало. Раздался гулкий удар, затем еще и еще. Наполеоне вскочил и прижал ухо к стене, не в силах поверить своему счастью — он живет в куполе рядом с часами! В Бриенне ему всегда не хватало уединения. Вокруг всегда кто-то пихался, сопел или чесался. Драки, вопли, беготня — от этого ему первое время хотелось забиться в угол и зажать уши руками. К счастью, школу окружал большой запущенный сад, там всегда можно было найти себе укромный уголок, но отдельная комната гораздо лучше. Проснулся он, когда часы пробили полночь. Наполеоне вдруг охватила беспричинная тоска, лоб облепила испарина, сердце непонятно почему вдруг истерически забилось о ребра. В мансарде было холодно. Наполеоне свернулся клубком под тонким шерстяным одеялом, но сквозняк все равно кусал его то за один, то за другой бок. Вспомнилось одеяло Саблоньера. Вот бы мама тоже прислала ему такое. Интересно, что она сейчас делает? Она не плакала, когда провожала его во Францию. Поцеловала в лоб сухими губами и разъединила его руки, сцепленные на ее талии. За шесть лет разлуки Наполеоне почти забыл ее лицо, но хорошо помнил тонкую гибкую фигуру и голубое платье в нежный цветочек. Ветер гнет траву к земле и треплет подол голубого платья. Мама стоит на холме и сердито смотрит на него сверху вниз. «Немедленно возвращайся домой! Я же сказала тебе: никаких гостей. Ты наказан». — говорит она строго. Но он не уходит, ревет и бежит следом. Ей приходится отвесить ему оплеуху такую тяжелую, что он кубарем летит с горы вниз. Пусть бы била каждый день, только бы никуда не уезжать из дому. Нет, подумал, Наполеоне, эта мысль не достойна мужчины. Каждому суждено рано или поздно покинуть дом. И он не посрамит чести семьи, выучится, вернется домой офицером. Будет бороться за свободу Корсики. Пусть потом Саблоньер или де Фьенн похихикают над ним. Он будет так велик, что и они сделаются знаменитыми, только потому, что учились с ним в одном классе. Наполеоне так хотел, чтобы мама приехала к нему в Бриенн вместе с отцом этим летом, но она опять ждет малыша, и им не удалось повидаться. У него уже есть две сестры, которых он никогда не видел: Полетта и Нунциата. Обе родились после того, как его отправили во Францию. Интересно, какие они? На кого похожи? Когда он был маленький, все вокруг твердили, что он похож на мать. Наполеоне это льстило, потому что мама считалась первой красавицей в Аяччо. Он тоже думал одно время, что красивый, но потом понял, что все это вранье. Он тощий, ноги короткие и тонкие, как палки, голова слишком большая, а глаза, как у совы. К пятнадцати годам он понял, что несмотря на сходство с матерью, очень некрасив. Ну и ладно, думал он, мужчина и не должен быть красавцем. Лучше быть отважным и добродетельным. Красота вообще не главное, она для слабых женщин. Он вспомнил загородный дом в Миллели. Вот бы попасть туда хоть на один день и увидеть маму! Чтобы с кухни пахло вареньем, ветер шевелил занавеску в окне, а ноги утопали в горячем песке во дворе. Дома всегда много солнца, не то что во Франции, где круглый год сыро и холодно. Он видел маму, как наяву: вот она сидит в тени старой оливы и перекладывает персики из корзинки в тарелку с красивым зеленым ободком и финтифлюшками. Рот наполнился слюной от их одуряющего солнечного аромата. Он летел домой. Франция была внизу маленькая-маленькая, как будто на карте нарисованная. И вот вдали среди синей морской ряби показалась Корсика, а потом и Аяччо, белый каменный дом в горах и около него круглый пруд, заросший кубышками. Тут Наполеоне почему-то стало очень трудно лететь, и он, подняв каскад брызг, с вигзом упал в темную, пахнущую торфом воду.