Искусство сочинения сентиментального романа

Полшестого утра Наполеоне выглянул в коридор. Предвкушение грядущего счастья не давало спать, разливалось по телу горячей волной и чуть покалывало пальцы. Заново пересчитав семьдесят шесть ступенек, он спустился вниз. Каждый шаг по черно-белому шахматному полу отскакивал от стен и слишком высокого потолка гулким эхом. Здание словно было построено для гигантов, ибо (это слово сюда подходило) здесь и должны рождаться герои, подобные исполинам древности. В конце концов, не он ли мечтал о величии. Наполеоне расправил плечи и оглянулся. Ему очень хотелось, чтобы сейчас кто-нибудь его увидел и заметил на челе (это слово тоже очень хорошее) отблеск грядущей славы, но, кроме старого слуги, чистившего камин, в коридоре никого не было. Наполеоне решил найти комнату воспитателя Ламбертена, но заплутал в переходах. Широкая лестница вывела его во двор, засыпанный кирпичной крошкой, и он решил никуда больше не ходить, чтобы не заблудиться снова. Двор был зажат между двух громоздких корпусов из серого камня и перегорожен стеной чуть ниже человеческого роста. За ней был виден шпиль часовни и чугунный зад какой-то конной статуи. Все было серым, прямоугольным и правильным — ни кустика, ни деревца, ни малейшей неровности. Заложив руки за спину Наполеоне обошел двор по периметру и заглянул в каждое окно, но ничего интересного видно не было. По стене, оглушительно чирикая, скакала стайка воробьев. Один из них, склонив голову на бок, несколько мгновений изучал Наполеоне. Воробей был пушистый, почти круглый с блестящими, похожими на черные бусины, глазами. Наполеоне передался его прыгучий задор. Он подышал на озябшие руки и немного поскакал на одной ножке. За воробьиным чвирканьем он различил звук шагов и голоса. Из-за стены высунулась лохматая голова. Кадет торопливо огляделся и спрыгнул во двор. Долговязый растрепанный, без шляпы и мундира, он лихо закинул конец развязанного галстука на плечо и принялся пятерней приглаживать копну курчавых рыжеватых волос. Он так долго не замечал Наполеоне, вжавшегося в стену, что у того возникло чувство, что он подглядывает. — Доброе утро, — еле слышно поздоровался Наполеоне. Кадет вздрогнул, а потом сунул руки в карманы и подошел поближе. — Утро доброе, сударь, — он немного развязно улыбнулся. — Позвольте спросить, что это вы тут делаете? Его румяное лицо светилось уверенностью, крупный нос усыпан веснушками, а небольшие светло-голубые глаза задорно и нагло изучали Наполеоне. Он был полной противоположностью ему самому, и поэтому показался Наполеоне очень симпатичным. — Меня зовут Наполеоне Буонапарте. Переведен из Бриеннской школы. Я только вчера приехал и еще ничего не знаю. Мне сказали, тут будет сбор… Кадет небрежно пожал протянутую ему руку. — Ле Пикар де Фелиппо. Вы тут один? — Да! Сударь, я вас не выдам, клянусь! Вы можете быть совершенно уверены в моем молчании, равно как и в моем совершенном расположении! В эту высокопарную фразу он вложил весь свой восторг перед удальцом, который не только смог сбежать из школы, но и всю ночь шлялся по Парижу. — Я совершенно потрясен вашей совершенной любезностью, сеньор Буонапарте. — Де Фелиппо широко улыбнулся, не меняя приветливого выражения лица. Уши у Наполеоне налились жаром. Конечно, сейчас де Фелиппо потешается над ним про себя, над его пустыми глупыми словами и акцентом, который всегда становился заметнее, когда он волновался. Знал бы он, как отчаянно Наполеоне хочет ему понравиться. — Эй, кто там?! Ламбертен? — спросили из-за стены. — Нет, тут кое-что поинтереснее, — рассмеялся Фелиппо. Через стену ему перекинули треуголку и форменный сюртук, затем во двор один за другим спрыгнули три молодца. — А это кто у нас тут такой?! — воскликнул самый долговязый и чернявый, похожий на гасконца. Он наклонился к Наполеоне и принюхался. — Чем пахнет, Пардайян? — спросил второй кадет, курносый чуть пониже и посветлее первого. — Нежным, мягоньким и очень вкусным новичком, Сен-Лари — протянул Пардайян и ноздри его горбатого носа хищно затрепетали. Наполеоне попятился. Все четверо были со старшего курса, лет семнадцати, если не старше. У Пардайяна над верхней губой уже чернели усы. Звериное чутье, чрезвычайно развившееся у Наполеоне в Бриенне, подсказывало ему, что пора делать ноги. Старшие всегда опасны, а уж в таком жеребячьем настроении и подавно. Он для них добыча — маленький смешной зверек, с которым интересно поиграть, но если придушишь нечаянно, то и не жалко. — Не пугайся, клопик. — Третий кадет, бледный и круглолицый, прищурил глаза, — Мы только доносчиков не любим. Остальную мелюзгу не трогаем. Сен-Лари подкрался к Наполеоне сзади и сбил с него треуголку: — Если расскажешь Ламбертену, тебе придется несладко, не сомневайся. Наполеоне хотел поднять шляпу и уйти, но его пнули коленом под зад и он, тоненько ойкнув, упал, пропахав землю носом. Фелиппо ухватил его за шиворот и легко поставил на ноги. — Ну будет вам! — он оттолкнул от Наполеоне Пардайяна, — Оставьте ребенка в покое. Конечно, он не доносчик. В его глазах было что-то вроде понимания или даже сочувствия. Это было настолько ново, что Наполеоне вместо того, чтобы огрызнуться, ответил: — Но я не ребенок, мне пятнадцать, — он хотел добавить, что может сам за себя постоять, но благоразумие взяло верх. Фелиппо с сомнением покачал головой. — Это не ребенок, господа, — продолжил с серьезной миной, — а кадет м-м… Бона… Буонапарте, если я не ошибаюсь. Из Италии. А это господа де Пардайян, Сен-Лари и д’Орбессан. — И я не из Италии, а с Корсики и рожден подданным французской короны, так что я ваш соотечественник. Остальные понимающе переглянулись. Это тоже было давно знакомо Наполеоне. Ну конечно, они теперь думают: «Что за дурачок!» Ничего. Он сможет им доказать, что очень даже умен. Если он сумеет подружиться со старшими, его судьба в этой школе будет устроена самым лучшим образом. Фелиппо положил широкую теплую ладонь Наполеоне на плечо и немного притянул к себе. — Послушайте, Буонапарте, а вы не видели, воспитателя Ламбертена? Он уже встал? Наполеоне энергично замотал головой: — Я его видел только вчера вечером, он… Часы в куполе побили шесть. — Дьявол! Слишком поздно! Все пропало! — д’Обрессан в сердцах швырнул треуголку на землю и поддел ногой, — Это гауптвахта! А ко мне завтра мать приезжает! Я ведь говорил, что пора уходить! Но не-ет! Вам все было мало! Он яростно потыкал пальцем поочередно в Пардайяна и де Фелиппо, которые одинаково пожали плечами. — Да заткнись, Луи. — Фелиппо презрительно задрал верхнюю губу, — Хватит ныть, как баба. У всех мать. Сделаем вид, что встали пораньше, чтобы позаниматься… Ну не знаю… фехтованием. — Конечно! Все так просто! — продолжил надрываться д’Обрессан, — Только надо взять из зала рапиры! Но Пикадю тогда нас увидит! И уж он-то донесет, не сомневайтесь! — Позвольте мне вам помочь, — тихо попросил Наполеоне, — Я мог бы их принести. Они ошарашенно уставились на него, но Наполеоне видел только Фелиппо. Помощи тут заслуживал только он один. Ради д’Обрессана он и пальцем бы не пошевелил. — Да у тебя, похоже, новый обожатель, Антуан! — присвистнул Пардайян. — Мы были бы вам очень признательны, Буонапарте. Фелиппо наконец выпустил его плечо. — Войдите сейчас вон в ту боковую дверь и поверните направо, там зал для фехтования. Возьмите со стойки четыре рапиры и принесите их нам. Пардайян подергал его за рукав и добавил: — Но берегись Пикадю, это наш старший сержант. Если он тебя заметит, то уж больше не отстанет, пока не выведает всю правду. Никакого Пикадю в зале для фехтования не было, Наполеоне просто взял рапиры и отдал их Фелиппо, проигнорировав ехидные смешки остальных. Д’Обрессан перестал орать, поняв, что гауптвахта не разлучит его с мамочкой. Во двор вышли и другие кадеты: те, кто на самом деле встал пораньше. Но Наполеоне они были уже совершенно не интересны. Он наблюдал, как Фелиппо парой изящных финтов выбил рапиру у д’Обрессана. Предчувствие все-таки его не обмануло. Вот он, его человек. Настоящий, лучший, единственный друг на всю жизнь. Между ними установилась особая связь. Он добрый, умный и ловкий. Похож на ангела со старинной картины. Пушистые волосы на солнце так и полыхают золотом. Как бы хотел сейчас Наполеоне быть на месте д’Обрессана. Правда фехтует он еще хуже, но это не важно. И как эффектно бы было, если бы они сейчас сражались прямо на стене. Фелиппо смотрелся бы весьма впечатляюще. …Из-под ног в отверстую бездну сыпятся мелкие камушки. Ветер бьет в лицо, сверкают молнии. Море свирепо бьется об острые скалы у подножия крепости. Сампьеро, отважный корсиканец, удар за ударом теснит… Ну скажем, генуэзского наемника по имени. скажем. Филиппо. Звон мечей! Блеск стали! Сампьеро обрушивает на противника удар за ударом, а потом при помощи секретного финта обезоруживает его. Он заносит меч, но не в силах убить. Он пристально смотрит в глаза генуэзца и опускает меч. Его враг потрясен таким благородством. «Встаньте!» — говорит Сампьеро глубоким бархатным голосом. Что бы ему еще сказать? Так сходу Наполеоне в голову ничего не приходило. Вертелись на языке сплошные «ибо» и «воистину». А ведь речь Сампьеро должна быть очень убедительной. Никто просто так на сторону противника не переходит. Ничего, решил Наполеоне, позже придумаю, что мне ему сказать. А пока генуэзец смотрит на Сампьеро. Он высок, широкоплеч, красив. Ветер развевает за его плечами алый бархатный плащ. — Буонапарте, ты, говорят, на чердаке ночевал? — де Фьенн больно ткнул его кулаком в плечо. — Как спалось? — Прекрасно спалось. Благодарю, — буркнул Наполеоне, — Ведь тебя там не было. Из-за плеча де Фьенна высунулся Монбурше и показал Наполеоне язык. — Не страшно было? Там в прошлом году кадет повесился. — сообщил он доверительным тоном. — Неделю провисел пока не завоняло, — подхватил де Фьенн, — Хотя ты сам воняешь так, что перебьешь любой запах. Уже видел призрака? Ну ничего, сегодня ночью он точно к тебе явится. — И почему же этого кадета за неделю никто не хватился? — хмыкнул Наполеоне. Монбурше открыл рот, но крыть ему было нечем. На его счастье заиграли сбор, и все построились в шеренги. Ни Наполеоне, ни его однокашники не знали, куда им встать, поэтому стайкой сбились в центре двора. Наполеоне поискал взглядом Фелиппо. Он выглядел спокойным, сосредоточенным и опрятным — просто идеал! Если я попаду с ним один класс, никогда не прогуляю ни одного урока, пообещал себе Наполеоне. Вдоль шеренг прошел высокий тучный человек. Кирпичная крошка хрустела под его тяжелыми шагами. Наполеоне догадался, что это генеральный директор Вальпор. Про него рассказывал Пишегрю. На самом деле, главой школы считался губернатор Парижа, маркиз Тимбрюн, но он нечасто появлялся в ее стенах. За Вальпором следовали воспитатели, среди них Наполеоне заметил и Ламбертена, который на ходу протягивал Вальпору бумаги. Директор небрежно взял их и тяжелым взглядом уперся в Наполеоне. — Почему не в строю? — строго спросил он. — Это королевские стипендиаты из Бриенна, — пояснил запыхавшийся Ламбертен. Вальпор некоторое время изучал бумагу: — Классы и так переполнены, а нам шлют все новых и новых студентов. Ну разделите их: двоих к Монжу, двоих к Домарону. Не знаю, что еще тут можно сделать… Ламбертен обернулся к кадету с сержантскими нашивками, который шел за ними. — Буонапарте и де Фьенна к Монжу: у них высокие баллы по математике, Саблоньера и Монбурше к Ментелю. Вальпор, недовольно сдвинув брови, продолжил разглядывать Наполеоне: — Что вы за неряха! Немедленно приведите себя в порядок, кадет… Директор покосился на Ламбертена. — Буонапарте… — подсказал тот, а потом добавил: — Весьма дерзок. — Я… Я… — начал заикаться Наполеоне. — Я упал и… Он потер поцарапанный нос и виновато опустил глаза, чувствуя себя особенно грязным и нелепым под осуждающими взглядами окружающих. Форма сидела на нем плохо, галстук сбился на сторону, чулки, как всегда, сползли, но разве он виноват в том, что у него слишком тонкие ноги? — Приведите себя в порядок и встаньте в строй, — приказал Вальпор и прошествовал дальше. Ламеберен поскакал за ним, на ходу бросив сержанту: — Пикадю, разберитесь. Полноватый румяный Пикадю постарался придать лицу суровости. — Если нарушите дисциплину еще раз, отправитесь на гауптвахту. Приведите себя в порядок немедленно. И встаньте в строй. — он указал ему на место рядом с Фелиппо. Наполеоне просиял и вытянулся в струнку. Включив себя в единую геометрию шеренги, он чувствовал облегчение. Теперь он часть общего, как шестеренка в часах, пусть маленькая, но тоже важная. Во время переклички, когда Пикадю назвал его имя, он задрал повыше ободранный нос и тоненько крикнул: «Я!» *** После того, как Пикадю дал команду «вольно» головастый новичок с немытыми серыми волосами, как приклеенный, последовал за Антуаном в столовую. — Как я счастлив, что оказался с вами в одном классе! — пропищал он. — Ну профессор Монж прекрасный математик… — неохотно ответил Антуан. Этот странный парень больше не вызывал в нем жалости, только брезгливость. — Обожаю математику. У меня всегда был высший бал. Жена герцога Орлеанского вручила мне лавровый венок за успехи по этому предмету. Антуан молчал, в надежде, что он все-таки от него отвяжется, но Наполеоне с воодушевлением продолжил: — Я мечтаю стать моряком. А вы? По-моему, самая интересная военная профессия! Но вот моя мама…— это слово он произносил по-итальянски с долгим и тягучим «м» в середине, так, что у него получалось «мам-ма» — Советует выбрать что-то другое. — Это ужасно, — Антуан сунул руки в карманы и ускорил шаг, — Это будет большая потеря для французского флота, если вы ее послушаете. Чтобы не отстать, Наполеоне вынужден был бежать за ним вприпрыжку. — Правда?! Вы так думаете?! — переспросил он, задыхаясь. — Скажите, Буонапарте, а у вас в вашем Бриенне были друзья? Или хоть какие-нибудь приятели? Он поискал взглядом второго бриеннского кадета, но де Фьенн втянул голову в плечи и поспешил войти в столовую. — Нет, что вы! Я не особенно хорошо лажу с людьми, — Наполеоне забежал вперед и заглянул Антуану в лицо, умильно сдвинув домиком темные пушистые брови. — Я предпочитаю одиночество и размышления. Антуан сжал губы и зажмурился, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Ладно, сказал он сам себе, будем надеяться, что этот дурачок рано или поздно найдет себе подходящую компанию. Он мог бы отделаться от него парой резких слов, но медлил. Даже такой чудак, как этот Буонапарте, не заслуживает откровенной грубости. Кроме того, за его настырностью легко можно было угадать отчаяние. В столовой Наполеоне, решительно оттеснив Пардайяна, уселся рядом и громким шепотом спросил: — А куда вы ходили сегодня ночью? Клянусь, я никому не скажу. — Конечно же к любовницам, Буонапарте. Я удивлен, что вы в ваши лета не сообразили это сами. — К любовницам?! Наполеоне едва заметно покраснел, а Антуан хладнокровно развернул салфетку и придвинул к себе тарелку с булками. Какой же лопух! Интересно, что нужно ему соврать, чтобы он не поверил? — Ну вы же сами сказали, что не ребенок. Должны такие вещи понимать. — Д-да, — ответил Наполеоне не очень уверенно, — Мой отец в вашем возрасте уже был женат. У нас на Корсике рано женятся. По другую руку от Наполеоне Пардайян сладко улыбался, подперев щеку рукой. Он явно размышлял том же, что и Антуан и уже предвкушал большое веселье. Остальные старались сесть поближе, так что вокруг Наполеоне вскоре собралась небольшая толпа. — Корсика, судя по всему, родина удивительных людей. Там все женятся в семнадцать? — спросил Антуан светским тоном. — Нет, что вы! Далеко не все, я вас уверяю. За спиной Наполеоне грянул смех, но он, кажется, так и не понял, что смеялись над ним. Набрав воздуха в грудь, он прижал руки к сердцу и выпалил: — Вы станете мне прекрасным другом, я в этом совершенно уверен!