Искусство сочинения сентиментального романа

— Этого не будет. Он как будто камень бросил в бездонный колодец, и тот упал в темноту без всплеска. Бесцеремонно огладив ладонями его плечи, Наполеоне подступил поближе. Аромат кельнской воды вышибал слезы из глаз. — Мундир тебе к лицу. Это правда ты, Фелиппо? Сколько же мы не виделись? — он так тщательно ощупывал Антуана взглядом, что ему сделалось не по себе. — Четырнадцать лет. Оба испуганно замолчали. Наполеоне неохотно отвел глаза и смотрел Антуану за спину, наверное, на луну, встающую из-за башен. Один из его спутников, на голову выше остальных, беспокойно переминался с ноги на ногу, а потом сделал несколько шагов в их сторону. — Пусть верзила вернется на место. — бросил Антуан. Одним взглядом заставив свиту отступить на пару шагов, Наполеоне сильно сжал его локоть. — Как время бежит, — вздохнул он, — Вспоминаю сейчас те годы, как будто не со мной все это было. По спине снова снова заструился пот. Вот сейчас! Сейчас Наполеоне нанесет удар. Он имеет на это право. Ему наверняка есть, что сказать. Он явился сюда расковырять старую рану, причинить боль, может, даже отомстить. А для чего еще? Не думает же он, в самом деле, что ему по старой дружбе сдадут Акру? — Я почему-то в последнее время часто стал вспоминать Дагле, — Наполеоне задумчиво покусал нижнюю губу. — Какая все-таки трагическая судьба! Сколько лет прошло, а об экспедиции ни слуху, ни духу. И как это страшно, должно быть, исчезнуть в бескрайнем океане, где на тысячи миль ни одной живой души. — Дагле, по крайней мере, знал, на что шел. Мне безумно жаль Монжа. Отправился за приключениями и был съеден туземцами. Нелепая смерть. — Ну если кого и съели, то только не его! — рассмеялся Наполеоне, — Хотя, должен признать, с годами наш Монж приобрел весьма аппетитные для любого людоеда формы. Морская болезнь спасла ему жизнь. Он так измучился, что на Канарах вынужден был высадиться на берег. Он был безутешен и, знаешь, я уверен, что он до сих пор горюет по Дагле. Наполеоне свернул с опасной темы с таким изяществом и ловкостью, что почти убедил Антуана в том, что все старое быльем поросло. Четырнадцать лет это целая жизнь. Все, что прошло, и все что не произошло для него, наверняка, уже ничего не значит. Успел же он за эти годы жениться, завести двух приемных детей и взять любовницу. Да, вероятно, уже и не одну. — Откуда ты знаешь про Монжа? — спросил Антуан с облегчением. Воспоминания неожиданно согрели сердце. Как будто после долгого пути он оказался у камина в хорошей компании. — Так он сам мне рассказывал. Мы ведь с ним одно время квартиру снимали. — Ты снимал одну квартиру с Монжем? — Чтобы сэкономить. Наполеоне хитро улыбнулся. — Я тебе больше скажу… Мы с ним забрались на Великую пирамиду, спускались в гробницу и исследовали древний канал, построенный еще при фараонах. По-моему, это именно те приключения, о которых он всю жизнь и мечтал. Думаю, теперь он совершенно счастлив. Ревность больно кольнула грудь. Как будто Наполеоне присвоил что-то ему принадлежащее, а сейчас предлагает, как свою собственность. Профессор Монж, милый, добрый, талантливый Монж якшается с якобинцами и лазает с ними по пирамидам! — Что ж, я рад за него, — сухо обронил Антуан, — Ну а кого еще из общих знакомых ты… Он хотел бы сказать «ты украл», но мог заставить себя произнести: — Ты встречал в Париже? — Дай подумать…— Наполеоне задумчиво потер пальцем обгоревший на солнце нос, — Помнишь Бауэра? Этот болван подрядился теперь учить маленьких девочек и преподает в пансионе мадам Кампан. Там учатся моя приемная дочь Ортанс и младшая сестра Каролина. Им обеим уже по шестнадцать. Можешь себе представить? Две взрослые девицы, которых нужно будет скоро замуж выдавать. — Бедняжки! Если они не в ладах с немецким, им можно только посочувствовать. Зажмурив глаза, Наполеоне сладко улыбнулся: — Ты бы знал, как они его ненавидят! Дали личку Рыбоглаз. Ну такое дерьмо нигде не утонет и не пропадет. Антуан согласно покивал. Значит, из его любимых преподавателей перешли на сторону якобинцев Креалио и Монж. Ему очень хотелось надеяться, что Дагле не поддался бы искушению. Но Дагле давно забрало море, и ничего нельзя сказать с уверенностью. Впрочем, Антуан так устал вычеркивать из жизни живых людей, вставших не на ту сторону, что, возможно, принял бы сейчас любой выбор Дагле. — Ламбертен служит в Министерстве финансов. Встречал его там. Разбогател и растолстел, — продолжил Наполеоне, — Увидел меня и явно хотел пристать с разговорами, но я сделал вид, что не узнал его. А Ментель, говорят, умер, прошлой весной. — А помнишь, ты дружил со сторожем… Такой здоровый смуглый на одной ноге? Как его звали? Он был уверен, что Наполеоне не вспомнит, но тот сразу оживился. — Гато-то? Конечно, помню. Как не помнить. Помнишь тот вечер в опере? Он снова легко рассмеялся. Значит, решил про себя Антуан, для него это приятные воспоминания. В глаза как будто ударил желтый свет фонарей на Сервской улице, черные тени снова поползли по лужам и скрипели оси мироздания. — Гато одно время мне писал, а потом пропал куда-то. Я думал, он умер. Но Монж-то мне как раз и рассказал, что после того, как школу закрыли, Гато оказался в ужасной нужде и запил. И хотя это было довольно сложно, я его нашел! В голосе Наполеоне прорезались прежние нотки детской восторженности. — Мне кажется, он единственный, кто вообще не изменился за эти годы. Работает теперь управляющим у меня в Мальмезоне. Дом купил в деревне, женился… Он славный, я люблю его. Лицо Наполеоне приобрело задумчивое выражение, и он замолчал, переводя дух. — Гато и Монжу повезло. Они живы. Наполеоне вопросительно поднял бровь. — Д’Эстиенн. Девяносто третий. Внимательно смотрел Антуан в эти наглые глаза. Что скажешь? Это ведь сделали твои дружки-якобинцы. Гибель д’Эстиенна стала одной из тех потерь, что причинили сильную боль, хотя общались они так уж часто. — Не может быть… Фелиппо… Неужели? — Наполеоне казался растроганным. — Он был замечательным учителем. Когда я чуть не улетел в окно, он смог сказать такие слова… Мне важно было их услышать в тот момент. А помнишь, как он заступался за нас, когда Бауэр предложил нас исключить? А как он хотел разливать нас водой и принес кувшин с водой! Сдвинув брови, Наполеоне уставился на носки своих сапог. Верзила за его спиной покашлял и снова подошел поближе. Лицо его было скрыто капюшоном бурнуса. Антуану показалось, что им движет не опасение за жизнь генерала, а банальное любопытство. Шельмец явно старался подслушать. Ухмыльнувшись, Антуан попятился назад и, увлекая за собой Наполеоне, как можно тише спросил: — Ну а как дела у де Мази? — Он уехал в девяносто первом. Сейчас в Португалии. Я давно не получал от него писем. — В девяносто первом все уехали, — покачал головой Антуан и про себя добавил «все порядочные люди». Когда Национальное собрание потребовало от офицеров присяги, он перешел границу Германии с одним узелком. Пьян был в дым, но если бы был трезвый, это ничего не изменило бы. Просто пьяному не так страшно оказаться без средств к существованию в чужой стране. Все тогда казалось просто: вот зло, вот добро. Для него выбор был также очевиден, как для Наполеоне. Антуан был уверен, что он, ни минуты не колеблясь, выбрал присягу. — Ты был в армии Конде? — спросил Наполеоне, — Встречал там кого-нибудь из наших? Антуан скривился. С каких пор класс Монжа, стал «нашим» для Бонапарта? — Пикадю вместе с младшим братом служит в полку Рогана. Их отца казнили в девяносто втором. Сен-Лари очень выгодно женился на австрийской графине. Он теперь просто купается в деньгах. Д’Обрессан живет в Лондоне, тоже женат. На англичанке. У него двое детей, жена третьего ждет. Торгует чем-то, я не запомнил. А вот де Фьенн убит при осаде Тионвиля в девяносто втором. Ему ядром оторвало голову. Мы искали ее, искали, да так и не нашли, пришлось хоронить без головы. Наполеоне молчал, не то из уважения к памяти де Фьенна, не то припоминая каково это — искать голову товарища в кустах. За крепостной стеной залаяла собака, и он потряс головой, отгоняя дурные воспоминания. — А вот спорим, ты ни за что не догадаешься, кого из нашей школы встретил я, — произнес он с улыбкой. Сегодня он все время улыбается: то маняше, то светло, но лукаво — словно примеряет разные маски. — Просто скажи, не хочу угадывать. — Ладно-ладно. Не хочешь угадывать, не угадывай. Но просто… Не у всех все плохо. Вот, например, Саблоньер… Саблоньера-то помнишь? — И у него все хорошо? С чего бы? — с сомнением покачал головой Антуан. — Он женат, четверо детей. Четверо, Фелиппо! Три мальчика и младшая девочка. Антуан только пожал плечами. Скажите пожалуйста, какое достижение — заиметь детей! Можно, наверное, и отсидеться как-то. Хотя в девяносто третьем на гильотину тащили и стариков, и умирающих, и безногих. Значит, Саблоньер тоже присягнул синим. — Он в своем замке разводит какие-то особенные розы, даже послал несколько кустов моей жене. Но самое удивительное не это, а то, как я вообще про него узнал. Ну вот угада… Ах, черт! Короче, без длинных предисловий, мне все это рассказал… — он выдержал театральную паузу, — Дювинье! Мы с ним встретились в Тулоне во время осады. Наполеоне, наконец-то удалось, его удивить. — Так. Погоди-ка, а Дювинье разве не подал через год в отставку? С Дювинье они виделись, и об обстоятельствах этой встречи Антуан предпочел бы не вспоминать. Дело было в одном из самых известных притонов с мальчиками на улице Вожирар. Неясно, что забыл там Дювинье, потому что ему бы больше подошло там работать. Встреча вышла не слишком приятная. Перекинувшись парой фраз, оба в крайнем смущении поспешно покинули заведение. — Где-где, ты говоришь, ты его встретил? Наполеоне нахмурился и нарочито медленно повторил: — В девяносто третьем году в городе Тулон. — И что он там делал? — Он служит секретарем у Барраса. Антуана скрутил такой дикий припадок хохота, что Наполеоне замер, изумленно разинув рот, а его высоченный спутник все-таки подошел и с сильным гасконским акцентом встревоженно спросил: — Может, ему водички дать? Наполеоне зашипел в ответ и отогнал его взмахом руки. — Ну и ну… — Антуан сделал несколько глубоких вздохов, чтобы успокоиться, — Знаешь, Бонапарт, это действительно лучшая история, что я слышал за последнее время. — Ты не дослушал, — обиженно пробормотал Наполеоне, — Дальше еще смешнее и интереснее. — Нет, смешнее уже не будет! Вторая шлюха Парижа знакомит первую шлюху с Наполеоне Буонапарте! Нет, конечно, Антуан был знаком со всеми слухами о вдове Богарне и мадам Тальен. Общеизвестно, что обе спали с Баррасом, но также общеизвестно было и другое — Баррас не пропускал ни одного хорошенького мальчика в своем окружении и устраивал невероятные оргии, о которых в притонах слагали легенды. Вот в какую компанию ввел Наполеоне Дювинье, и он, судя по всему, пришелся там ко двору. Баррас продвинул его, конечно, за смазливое личико, а потом, когда сообразил, что на все его авансы ответа не будет (Наполеоне, вероятно, так и остался чуть туповатым и не отзывчивым на флирт) спихнул ему надоевшую Богарне. Сейчас английские газеты смакуют похождения мадам Бонапарт, которая открыто живет в этом его Мальмезоне с любовником. Даже интересно, что думает по этому поводу управляющий Гато? — Я как его увидел, чуть в траншею не свалился. — Наполеоне явно не терпелось поделиться подробностями, он едва не начал подпрыгивать на месте, как часто делал в детстве, — Представь — идет прямо под обстрелом такой модник: камзол — малиновый, жилет — полосатый, шляпа — углом и тросточкой помахивает. Я, когда поближе к нему присмотрелся… Наполеоне подался вперед перешел на громкий шепот: — Фелиппо, у него губы были накрашены кармином, как у женщины. Клянусь тебе! Сквозь аромат кельнской воды отчетливо пробивался запах коньяка. Наполеоне замолчал, явно давая ему прийти то ли в восторг, то ли в негодование. Антуан молчал, потому что не услышал о Дювинье ничего нового. — Ну а дальше что было? — Дальше мы друг друга узнали, поговорили. Он мне и поведал, что стало с Саблоньером. Оказывается, Дювинье был женат на его младшей сестре. — Дювинье?! Женат? — Антуан едва не задохнулся, — Буонапарте, прости. Ты был прав — твой рассказ потрясает. Как это вообще возможно, чтобы такой, как Дювинье, женился? Наполеоне задумчиво пожал плечами. — Кто знает… Всякому хочется, чтобы его любили. Дювинье тоже живой человек. Он же переписывался с Саблоньером, и тот как-то позвал его погостить. Ему в тот момент было очень одиноко, он хотел сменить обстановку и отдохнуть немного в деревне. Там-то он встретил его сестру, через месяц они поженились. Может быть, он решил, что может что-то в себе изменить? — Горбатого могила…— неодобрительно хмыкнул Антуан. — Ну и развелся, как я понимаю? Бросив на него укоризненный взгляд из-под отросшей челки, Наполеоне покачал головой. — Через девять месяцев его жена умерла в родах. Так что остался он с младенцем на руках и с разбитым сердцем. Мне показалось, он все-таки любил ее… — Странная история. — А про Пардайяна ты ничего не знаешь? Дювинье спрашивал о нем… — Пардайян, скорее всего, мертв. Они встретились в Кобленце, армии принцев в девяносто втором году. За Пардайяном тогда тянулся длинный шлейф нехороших историй с драками, дуэлями и жульничеством в карты. Поэтому они, конечно, обрадовались друг другу, снова стали лучшими друзьями и тут же занялись драками, дуэлями и жульничеством вдвоем, вполне успешно раздев в карты парочку богатеньких маменькиных сынков. Одного из них Антуан еще и соблазнил. Этот миловидный юноша из очень хороший семьи с безупречными манерами будил в нем и похоть, и ярость. Ярость в нем нем тогда вызывало любое сытое и счастливое лицо. Парадоксально, наверное, но факт, что все эмигранты, у кого было больше шестисот франков дохода, тогда казались ему чужаками и людьми, которых можно обманывать в карты. Они были так же чужды и ненавистны, как республиканцы. Имея всего одну рубашку, которую нужно стирать самому ближайшем ручье, трудно не возненавидеть тех, кто в уютных гостиных рассуждает о том, что же следует предпринять для восстановления монархии. — И что с ним случилось? — У него всегда был острый язык, и он довольно дерзко пошутил на счет одного влиятельного господина. Вероятно, он думал, что будет дуэль. Но его подкараулили ночью у дома и разбили голову. Это было в Кобленце сразу перед наступлением. Когда я уезжал, Пардайян еще был жив, но врачи не давали никаких гарантий. Больше я о нем ничего не слыхал, хотя пытался потом найти. Так что, скорее всего, Пардайян похоронен в безымянной могиле для бедных. — Бедный Дювинье! Даже не знаю, как ему об этом сказать… Они ведь дружили… Антуана вдруг охватило сильнейшее раздражение. — Они трахались, Буонапарте. Называй вещи своими именами! Противно, ей-богу! Поджав губы, Наполеоне вскинул на него полыхнувшие яростью глаза: — С Дювинье вы тоже трахались, но вас друзьями я не называю. — Поздно уже, мне пора. Какие условия ты хотел передать Ахмед-паше? — Джеззар-паше, Фелиппо. Твоему хозяину по кличке Мясник. Только я ничего не хотел ему передавать. Я хотел увидеть тебя. Антуан нетерпеливо переступил с ноги на ногу, давая понять, что он намерен закончить разговор прямо сейчас. — Нам надо увидеться еще, — на острое лицо Наполеоне снова легла ласковая улыбка, — Ты же мне ничего про себя и не рассказал. Как ты жил все это время? Чем занимался? Я же ничего про тебя толком не знаю… — Нет, Бонапарт. Не нужно нам встречаться, ни к чему это. Антуан развернулся к нему спиной и хотел убежать. Точнее уйти. Лучше было сделать это медленно и с достоинством. Ни к чему не обязывающая встреча, поболтали и разбежались. — Увидимся, Фелиппо. Завтра или послезавтра. Расскажешь мне почему ты… Искусной ловушкой повисла в наползающей темноте долгая пауза. Вдалеке прогрохотал гром — где-то за горами все-таки собралась гроза, не зря так парило с утра. Антуан остановился. Вот оно — время для удара, который Наполеоне готовил с самого начала. — … поступил на службу к англичанам? — закончил он вкрадчиво. Что за новая отвратительная игра? В любом случае, она закончена. Никакой встречи не будет — только война. Антуан ускорил шаг и поспешил скрыться за спинами турецких солдат. *** По пути назад Наполеоне почувствовал, то те полбутылки коньяка, которые он выпил перед встречей, вдруг резко, без предупреждения ударили ему в голову. Земля выворачивалась из-под онемевших ног и раскачивалась, как палуба корабля. Он споткнулся и вынужден был ухватить Ланна за локоть. — Ну и что это за волшебный хмырь из школы? — спросил тот. Мюрат неодобрительно скривился: — Ради него ты приказал нагреть себе целую ванну воды и два часа тер себя щеткой, а потом вылил на себя всю мою кельнскую воду? — Мне нужно было произвести хорошее впечатление. Ланн возмущенно фыркнул. — Чтобы оценить наше положение, не нужно смотреть в твое чистенькое личико. У кого есть голова на плечах, тот живо сообразит, что мы в дерьме! Не похоже, что он побежал отпирать ворота… — Тем не менее, он это сделает. — С какой-такой радости белобрюхий будет нам помогать? — Он мне должен. — Вы дружили? — тихо спросил Мюрат. Наполеоне остановился так резко, что он тоже споткнулся и едва не сшиб его с ног. — Ни минуты. Мюрат и Ланн озадаченно замолчали. — Когда теряешь родину, дом, тех, кого любил, — остаются только воспоминания. Воспоминания — наша новая родина. Они делают нас счастливым. Его воспоминания — это я. Поэтому он придет на встречу. А потом откроет мне ворота Акры. Где-то в окрестных холмах заплакала ночная птица, и снова пророкотал далекий гром. — Что будет потом? — спросил Мюрат. Наполеоне сдернул капюшон и привстал на цыпочки, заглядывая ему в лицо. — Потом?! Ну а потом я его выпотрошу! — истерично расхохотался он. Коньяк размыл плотину, которую он возводил, чтобы защититься от поступающего безумия. Он и так продержался слишком долго. Плясавшая в небе, кровавая луна оскалила пасть. Как дикие кошки, выгибали хребты горы на горизонте. В кустах выла такая же сумасшедшая, как и он сам, тварь. — Что мне еще с ним делать? Что там делает Джеззар-паша с теми, кто его предал? Голову! Ему надо отрубить голову! Потом земля окончательно ушла из-под ног, и Наполеоне понял, что его несут куда-то. Плевать, подумал он про себя. Плевать, что будет дальше.