Искусство сочинения сентиментального романа

Нет на свете печальней измены, Чем измена себе самому. Николай Заболоцкий

Акко — маленький город. Обветшавшие стены небрежно прижимают его к морю. На улицах грязно, на базаре воруют и кричат. У мечетей, что, как грибы на гнилых пнях, выросли на фундаментах средневековых церквей, полно нищих и калек. Городок похож на тысячи таких же по всему свету: местные всегда провожают недобрыми взглядами чужаков. Так было в Германии, в Австрии, в Англии. Жители Акры чуть смуглее и говорят громче, но суть их та же. Но заслышав стук копыт от дворца паши, они закрывают свои лавки куда быстрее, чем бретонцы, узнавшие о приближении синих. По сравнению с Константинополем — многоцветным зверем, вальяжно растянувшимся поперек Босфора, Акра выглядит бесконечно провинциальной. Даже древние стены, видевшие Ричарда Львиное Сердце и Саладина, не спасают положения. Полностью лишенный живописной красоты, пейзаж несет на себе печать ироничной божьей усмешки. Рыцарь ордена Кармельской богоматери, нравится ли тебе Акра? Гора Кармель тут, кстати, неподалеку. Не желаешь совершить паломничество? Господь ехидно хихикает, когда окрестные холмы покрываются яркой зеленью. Можешь выбрать себе любую роль: король, разбойник, предатель. Что тебе больше по душе? И кто сыграет другие роли? Сгодится ли Бонапарт на роль француза, а Сидни Смит на роль короля? И кто тогда ты сам? На эти вопросы ответов у Антуана не было, но предсказать, какую тактику выберет противник, он мог. Это несложно. У Бонапарта не так уж много вариантов, и мало пушек, ведь суда, которые должны были доставить его батареи в Хайфу, перехватил корабль Его Величества «Тигр». Антуан улыбнулся богу прямо в скалившееся французскими батареями лицо и отвернулся. С восточной стены моря не видно: острыми пальцами тыкают в бесцветное небо минареты Большой мечети, но где-то там прохлада качает в волнах его корабль — дом, где спрятано сердце. Даже самый легкий ветерок с моря принес бы облегчение, но загустевший воздух неподвижен. Солнце бельмом припечаталось к жестяному листу неба. По спине дорожками бежит пот. Рубашка пропиталась им насквозь и прилипла телу. Больше всего Антуану сейчас хочется искупаться. Жесткий галстук сдавливает горло, не давая вздохнуть. Перед глазами то и дело вспыхивают белые мухи — верные предвестницы дурноты. И это только весна, думает Антуан, промокая лоб. Платок уже весь мокрый — хоть выжимай. Каково же здесь тогда летом? А вот Олдфилду, похоже, этот весенний денек в Сен-Жан д’Акр нравится. Он сегодня невероятно бодр и весел. Возбужденно сверкает глазами, а пудреная коса, перетянутая лентой, воинственно топорщится. — Вы были правы, полковник, — удивление в его голосе щедро пересыпано неподдельным оживлением, — Похоже, сейчас начнут обстрел. Быстро они управились. И недели не прошло. Олдфилд прижался глазом к подзорной трубе и замер, пытаясь понять, чем заняты синие за стеной: — Неужели нацелились на восточные башни, как думаете? Заложив траншею под прикрытием акведука, за эти дни саперы придвинулись к стенам почти вплотную и развернули четыре батареи. Самая мощная направлена на восточные башни. — Фелиппо, посмотрите какое оживление! К чему бы это? Антуан взял из его рук подзорную трубу. Зрение в последнее время стало его подводить, и поначалу он видел только мутные пятна и белые клубочки дыма, который вырывались из пушек. — Меня давно мучает любопытство, — начал вдруг Олфилд с неожиданно вкрадчивой интонацией, — Можно задать вам личный вопрос? Синие — отсюда такие же маленькие, как их пушки — бегали туда-сюда, суетливо размахивая руками. Для него они давно уже не синие даже, они «синяки». Насильники, воры. С ними нельзя договориться, нельзя примириться. Они не люди. Слишком много между ними повешенных, сожженных заживо, запытаных и обезглавленных. Слишком много адских колонн, маршировало по Бретани. Девяносто третий забрал последних родных и немногих друзей. — Спрашивайте, конечно. Антуан догадывался, о чем будет вопрос. Олфилд давно подбирался к нему с этим, с того момента, как он сболтнул лишнего Хаиму Фархи… Когда Фархи встречал их в порту, Антуан уже знал, что этот высокий еврей с черной повязкой на глазу и есть правая рука Ахмед-паши. Не может восьмидесятилетний старик сам заниматься осадой, да и остальными делами делами тоже. — Господин Фархи приветствует английских офицеров, да продлит Аллах их дни. Голос его был бесцветен и лишен выражения. Даже смотрел он куда-то в сторону, словно нарочно старался не вглядываться в лица английских офицеров. Бог презрительно кривится, когда солнце выглядывает из-за туч. Нравится ли тебе твоя новая форма, рыцарь? Ты же хотел во флот, на вот, получи полковничий патент от его величества Георга III. Голос толмача напротив хорошо поставлен, да и говорит по-английски он совсем без акцента. Антуан даже позавидовал ему немного и невольно отметил про себя, что толмач этот чертовски красивый малый. Обычно его мало трогала восточная красота, но у толмача были высокие скулы и яркие светлые глаза, выделявшиеся на смуглом остром лице. Это сочетание черт всегда производило на него впечатление. — Господин Фархи особо рад приветствовать коммодора Сидни, полномочного министра Его величества. Фархи поклонился, а толмач продолжил внимательно и даже как-то требовательно смотреть прямо ему в глаза. Антуан не был уверен, но, кажется, по восточным меркам это было не слишком-то вежливо. — Я помощник коммодора Сидни, полковник Фелиппо. Он поручил мне осмотреть крепость и дать, если потребуется, необходимые советы по обороне. Это мой спутник — майор Олдфилд. Коммодор вынужден пока повременить с высадкой. Разведка заметила французские суда. Он преследует их. Фархи, которому толмач перевел его слова, заволновался. А Антуан вдруг заметил, что ему не хватает не только глаза, но и правого уха, причем шрам довольно свежий. Похоже, у него опасная работа. Сухие темные руки Фархи суетливо перебирали край рукава. — Но коммодор обещал нам английских солдат, а вас только двое. В голосе Фархи легко было различить панические нотки, голос толмача наоборот полнился безмятежностью. Антуану даже показалось, что он немного, самую малость злорадствует. — Солдаты прибудут позже, если будет такая необходимость. Хаим Фархи проявил требуемое приличиями восточное гостеприимство, приняв иноземных офицеров в своем доме. На ужин даже подали вино. Антуану пришлось сделать несколько глотков, чтобы не обидеть хозяина. Вино оказалось слишком сладким и похожим на сироп. Олдфилд ничем себя не ограничивал и очень скоро, оживленно размахивая руками, вещал о своих пикантных константинопольских приключениях. Толмач еле поспевал за ним, а Антуану было за него немного неловко. Вскоре разговор ожидаемо перескочил на тактику защиты города и Бонапарта. — Генерал франков рассылает по окрестным городам листовки, где он обещает отдать эти земли евреям и друзам. Его шпионы распускают слухи, что он вот-вот пойдет на Иерусалим, чтобы восстановить храм. Это опасно, очень опасно сейчас. Фархи протянул Олдфилду сероватый лист бумаги, испятнаный арабской вязью и сирийскими закорючками. — Вы только гляньте, Фелиппо! — Олдфилд сделал такой большой глоток вина, что Антуан невольно поморщился. — Кто пишет ему эти послания? — тихо спросил толмач. — Бонапарт привез из Франции ученых. Они неплохо стилизуют его воззвания под стиль Корана. — Опасный ход, — покачал головой толмач. — Это дешевка, как все его ходы. Я знал его ребенком. При первом знакомстве он заявил мне, что не верит в бога. Он презирает тех, кто верит. Евреям он пообещает храм, мусульманам — принять ислам, папе — власть над миром. Он будет говорить что угодно, чтобы ему поверили, а потом нарушит все свои обещания, как сделал это в Яффе. Толмач долго молчал, и Антуану показалось, что он перевел Фархи не все его слова, а вот Олдфилд, хоть и был пьян, его рассказом о знакомстве с Бонапартом заинтересовался не на шутку. И, конечно, сейчас он именно про это и спросил: — Это про Бонапарта. Вы правда учились с ним в военной школе? — Правда. В карих глазах Олдфилда полыхнуло рыжеватое пламя. Он подался вперед, а его бледное круглое лицо приняло жадное и внимательное выражение. — И какой он был? Антуан помедлил: отвечать на такие вопросы всегда сложно. — Тогда уже было понятно, что он вырастет негодяем? Со вздохом опершись на парапет, Антуан все-таки ослабил шейный платок. Выйдет неловко, если он прямо тут и упадет в обморок, а бедняга Олфилд так и не услышит о Бонапарте ничего интригующего. — Негодяем? Пожалуй, нет. Он был обычным для странного мальчишки. Ургюм, желчен, ненавидел все французское и грезил свободой Корсики. Его не любили ни другие ученики, ни учителя. — А вы? Были с ним дружны? Синие у акведука забегали шустрее. Суета эта распространялась к главной батарее напротив Восточного фаса. Мелькнул один белый султан, затем второй. — Я с детства презирал республиканцев. — лицо перетянула вымученная кривая усмешка. Похоже, Олдфилд прав: слишком много адъютантов. Такое оживление неспроста. Вот несется, придерживая шляпу рукой, самый маленький. Адъютантский бант на его плече лезет в глаза ярким пятном. Уж не Богарне ли? Кто-то рассказывал ему, что вдова Богарне, став мадам Бонапарт, отправила в Египет своего юного сына. — Давайте подойдем ближе. Хочу посмотреть, что там происходит. Зажав трубу под мышкой Антуан пошел по стене к башням, Олдфилд следовал за ним и неудовлетворенно сопел в затылок. — Ну а как он учился? Военный гений уже был заметен? Антуан долго не отвечал, ерзая взглядом по французским позициям: там где будет много красно-белых султанов, там и командование, там и Бонапарт, но видел только синие мундиры и мелькавшие сальники. Офицер без шляпы наклонился к прицелу орудия. — Нет там никакого военного гения, — ответил, наконец, Антуан, — Все его успехи в Италии — не более чем везение. Да и Нельсон просто был не слишком удачлив, упустив его три раза. Но, похоже, везение Бонапарта закончилось. Кроме того… А что такое этот ваш военный гений, как не банальное умение убивать? Этому не учат в военных школах, у каждого из нас оно в крови. Из-за нависающих над равниной облаков на мгновение выглянуло солнце, и Антуану показалось, что синий мундир офицера блеснул золотым шитьем. Никак было не разобрать его лица. Не понятно было — толст он или худ, стар или молод. — Да было вообще в нем хоть что-то выдающееся? — не отставал Олдфилд. Неохотно оторвавшись от изучения французских позиций, Антуан выпрямился и, хлопнув его по плечу, ответил: — Конечно, было! Он был выдающийся грязнуля, ненавидел мыть голову, и всегда ходил в спущенных чулках. Насладиться обескураженным лицом Олдфилда Антуану не удалось. Ядро ударило в кромку стены обдав каменной крошкой и заставив обоих присесть, закрыв голову руками. — Проклятый француз! — Олдфилд осторожно выглянул из-за парапета и принялся отряхивать шляпу, — Как будто нарочно целил. — Он корсиканец, — поправил его Антуан. На мгновение показалось, что офицер без шляпы смотрит прямо на него, хотя, конечно, это была всего лишь игра воображения: не мог он их разглядеть. Или все-таки мог? Наполеоне Буонапарте временами отличало выдающееся чутье, вполне возможно, что у генерала Бонапарта оно тоже было. Интересно, а оно подсказывает ему, что он сейчас в полной жопе? Или, как всегда, витает в облаках? А знал ли он Бонапарта вообще? Какое отношение он имеет к тому мальчику, которого стошнило на лестнице от отвращения? Наверное, никакого. Тот мальчик давно умер и похоронен на дне его души. Не он расстрелял безоружных у церкви Святого Роха из пушек, не он разграбил и разорил несчастную Италию, не он приказал терзать и насиловать жителей Яффы, не он расстрелял четыре тысячи пленных. Наверное, не он. Люди меняются, меняются необратимо, до неузнаваемости. Звереют, сходят с ума, спиваются… Об этом он знал чуть больше, чем хотел бы знать. А еще многие женятся, жиреют и делаются пошляками. Скольких товарищей и любовников он потерял в этом водовороте обыденности, рутины и усталости. Но это все равно лучше, чем стать кем-то похожим на Бонапарта. Он сам тоже изменился, и ему казалось, что довольно сильно. Во всяком случае, тот вечно лохматый парень из школы на Марсовом поле казался ему чужим, а главное — до неприличия наивным. Антуан надеялся, что изменился к лучшему, но часто его терзали сомнения. В одиночку справиться с ними слишком сложно, но… Пока волны ласкают его корабль, он будет цел. О, если бы только с моря подул ветер! Хотелось вдохнуть полной грудью морской воздух и оказаться от Акры как можно дальше. — Полковник! Полковник Фелиппо! Коротко поклонившись, толмач Хаима Фархи вскинул на Антуана прозрачные зеленоватые глаза. — Меня просили передать вам послание. Наедине. Антуан отошел немного в сторону, подивившись про себя тому, что у Хаима Фархи от Олдфилда есть секреты. — У моего брата есть виноградник за городом. Он не успел вернуться в город и его схватили французы. — зашептал толмач, — Он испугался, господин, простите его. Он испугался и рассказал им, что крепости есть два офицера, и один из них француз-эмигрант. Они отпустили моего брата. Сказали, что хотят передать свои условия соотечественнику. Ссутулившись, толмач старался униженно смотреть на него снизу вверх. — Как тебя зовут? — Леви бен Гамиль Бераб. — У меня нет полномочий вести переговоры, Леви, — покачал головой Антуан, — Я всего лишь инженер. Пусть договариваются с Ахмед-пашой. Губы Леви задергались и он крепко ухватил Антуана за локоть. — Прошу вас, не отказывайте им! Было слишком душно и жарко, чтобы спорить с ним. Если синяки хотят тратить время на бесплодные разговоры, почему бы и нет. Почувствовав его настроение, Леви удвоил натиск: — Господин Фархи велел мне идти с вами. Я выведу вас к валу, и вы поговорите. Это будет безопасно. — Не более безопасно, чем сдаваться французам в плен, — усмехнулся Антуан. — Разве ты не знаешь, что было в Яффе? — Это другое, господин, — толмач осторожно улыбнулся, — Вы друг другу не чужаки, вас они не тронут. — Вот и увидим. Он и правда не особо беспокоился насчет собственной безопасности. И вовсе не потому, что ему было плевать на себя, и не потому что был безрассудно храбр. Толмач Леви прав: Бонапарт никогда не расстрелял бы пленных австрияков или итальянцев. Хотя бы просто потому, что ни не те, ни другие не рубят голов парламентерам, как сделали это в Яффе. Антуан понимал его логику, Бонапарт просто играет с востоком по правилам востока. Может быть, это принесет свои плоды, а может, и нет. Гарнизон Акры, насколько стало понятно из того, что рассказал ему Фархи, готовится драться насмерть. А Бонапарт вряд ли явится сам. Не захочет он его видеть, после… всего. Скорее всего пошлет кого-то из штаба: Бертье или Каффарелли, например. К тому же Леви сказал, что ему известно только о том, что в крепости есть француз. А, значит, ему не о чем беспокоиться. Только оказавшись за стенами, Антуан понял, что попался. Хотя Фархи послал с ним небольшой отряд, для турок он чужак: случись что — драться за него они не станут. Несмотря на подступающие сумерки, стало очевидно, что дождя можно не ждать: тучи, темневшие на горизонте, рассеялись. Ясное небо медленно наливалось вечерней синью и темнело. Из-за крепости вставала круглая розовая луна. Романтическая погода для встречи с бывшими соотечественниками. От французских батарей двигались несколько всадников. Чем ближе они были, тем сильнее волнение сдавило горло и он понял, что сейчас произойдет… Как можно было быть таким идиотом и подпустить его?! Мысль о том, что Бонапарт явится к нему сам, днем казавшаяся чистой нелепицей, станет реальностью через несколько мгновений. Антуана прошиб холодный пот. Нужно было развернуться и броситься к крепости со всех ног, может быть, встречи удалось бы избежать. Но он беспомощно замер на месте, как дичь перед хищником. Светлым пятном замаячила впереди белая кобыла. Бонапарт предпочитает именно таких лошадей. Всадники спешились. Тот, что соскочил с белой лошади, пошел впереди, на нем был зеленый бурнус, скрывающий лицо, но Антуан узнал немного дерганную неровную походку. — Идите им навстречу, — Леви бен Гамиль слегка подтолкнул его в спину. В красном мундире морского пехотинца он отличная мишень для стрелка. На негнущихся ногах Антуан сделал несколько шагов навстречу, хотя внутри него все корчилось и кричало: «Я не хочу, пожалуйста, не надо!». Чашу сию пронеси мимо меня, Господи. Бонапарт откинул капюшон, и Антуан увидел его лицо. Лицо Наполеоне. Сумерки обволакивали и размывали его черты, делая моложе. Казалось, ему лет двадцать от силы. Его лицо теперь книга на непонятном языке — не прочитаешь. Смотрит открыто и нарочито дружелюбно. Глаза спокойны, как две луны. — Ну здравствуй, Буонапарте. Или Бонапарт? Куда ты дел две буквы из своей фамилии? — Они потерялись по пути в Египет. Рад, что твои буковки все на месте, Фелиппо, в отличие от волос. Антуан рассмеялся, хотя никогда в жизни ему не было так страшно, как сейчас. А Бонапарт сделал три шага навстречу, обнял и впечатал в сначала в одну, а потом в другую щеку холодные потрескавшиеся губы. Его обволакивал запах кельнской воды — бергамот, апельсин, нероли. — Как же я рад тебя видеть! Когда мне рассказали, что в крепости французский офицер по фамилии то ли Фелип, то ли Фелипото, и я почувствовал, что это ты! Он снова улыбнулся, чуть обнажая мелкие ровные зубки. Антуан жадно разглядывал его лицо. Вблизи видно, что он старше, чем показался поначалу — крохотные морщинки бегут от уголков глаз, у губ залегли скорбные складки. — Что тебе нужно, Бонапарт? — голос не подвел и вопрос прозвучал твердо, но не грубо. Он отступил, не меняя выражения лица, но глаза, ярко горевшие на загорелом лице, подернулись холодом. — Мы встретились тут, на краю света не случайно. Таких совпадений не бывает. И мне кажется. Фелиппо, ты знаешь ответ на свой вопрос. Просто скажи это вслух. Ему придется испить до дна. Бонапарт прав, Антуан знал ответ. Он пришел на ум, сразу, как он увидел его. — Ты хочешь, чтобы я сдал тебе крепость? Маска треснула. Наполеоне кивнул и вдруг улыбнулся ему той самой памятной неуловимой и чуть скорбной улыбкой, которая когда-то сводила Антуана с ума.