Atonement — The Last of the Blacks // Искупление — Последние из Блэков

      Сгущались тени, и черные облака нагромождались друг на друга в одну смертельную, ужасающую тучу. Сюда устаешь возвращаться. Пейзажи надоедают и перестают радовать глаз, потому что погода никогда не меняется. Все также темно и страшно.       Высокий зал, своды устремляются вверх, теряются во влажных тучах, от которых ждешь разряда молнии и проливного, ледяного ливня, который обрушится на блестящий пол, где видно свое отражение. По ощущениям мрамор словно лед обжигает ступни, будто идешь босиком.       Место утратило свой запах. Утратило прежний вид и больше не вызывает прежних чувств, но здесь все равно плохо. Тяжело. Давление сжимает органы, и в груди колит при виде знакомых дверей и окон.       Его фигура такая же, как и в их первую встречу. Черты острые, но их не разобрать. Вместо лица перед его взглядом светло-серое пятно с горящими багровыми глазами, от которых кружится голова. От которых боль в голове пульсирует как от сильного ушиба. Заламывает, как при сильном жаре, руки, в ушах остается звон и тело уходит под власть ему без всякого «империуса».       Регулусу не страшно, но сердце снова его выдает. Ему никогда не скрыть пульса своей ещё по-детски трусливой души, и не важно, насколько холоден его рассудок.       Дрожащими пальцами он потушил горящую свечу своей надежды, которую зажег еще в школе. Сколько месяцев прошло с окончания шестого курса? Лет? Числа теряют свое первоначальное значение, потому что теперь нет смысла следить за течением дней недели или соблюдать какое-то расписание. Время растворилось в тягучей, холодной темноте старого поместья в Лонгфильде. Все время, существовавшее до июля, осталось там.       Он не знал, что его ждет, но был будто ко всему готов, даже когда жгучие нежданные слезы выступают на его глазах, в голове он повторяет — держаться, держаться, держаться, — и склоняет голову перед ним еще сильнее, пока левая рука крепко зажата в костлявых тисках, но склоняет не пытаясь показаться верным. Скрывает покрасневшие от слез боли глаза.       Никто не говорил, что это настолько больно.       Все еще болит, но уже никого нет. Когда Регулус успел выйти из зала он не помнит, это навсегда потеряно в его памяти. Он в соседнем холле, где висели картины прабабушки, но теперь почему-то висят пустые, потертые рамы.       Плеча касается ледяная рука, и Регулус резко оборачивается. С другого конца стоит женщина в белом одеянии, у нее иссохшее восковое лицо со впалыми карими глазами. Тонкими нитями тянется в темных волосах седина. На ее наряде проступают пятна грязи, но она их не замечает и смотрит на Регулуса с вниманием.       «Ты мог это остановить», — звучит голос Пандоры Олливандер, Регулуса одергивает, и он узнает в стоящем силуэте Андреа Розенберг.       Но ищет он Пандору. Боится терять из виду Розенберг, но не может принять то, что был обманут. Пандора где-то здесь.       Почему она?       Глаза Андреа поглощают. Снова чьи-то руки ложатся ему на плечи — холодные и тяжелые, и тянут, тянут, тянут вниз…       Регулус снова вскакивает с кровати, словно на него вылили ведро ледяной воды. Грудь сжимает в недостатке кислорода, и он жадно глотает свежий воздух, летящий в открытые окна, левую руку больно жжет, и ему снова приходится переживать все сначала. Заново осознавать, заново принимать и смиряться.       Жизнь стала ощущаться по другому. Мир стал чужд и далёк, а просторная комната сжалась до размеров маленькой конуры, где ему постоянно зябко и боязно. Регулусу даже не понятно, настоящая ли та уверенность, которую он напускает на себя, или такая же фальшивая, как верность всей этой грязи.       Ночи бессонные. Беспокойные и неощутимые. Но к нему больше не прикасаются, и будто обходят даже родители. Только во снах в неизвестном направлении его тянут невидимые руки.       Тошнота узлом завязывается под желудком. Ком перекрывает трахею, когда он ложится на кровать, и дышать невозможно. Сигареты кончаются с фатальной скоростью, и Регулус не думает, что осмелится в скором времени зайти в магловский засаленный табачный магазин. Да никогда в жизни. Поэтому мучительно растягивает оставшиеся сигареты, пяля в потолок изо дня в день и все что-то обдумывая.       Намеренно Регулус старался теперь не спать, потому что каждый сон заканчивался Лонгфильдом. Сон один и тот же, повторяется из раза в раз, так же, как и его дни на Гриммо, и Регулус теперь не уверен, где сон, а где — реальность.       Он думал, что ему хватит сил и смелости посмотреть на метку, которая оказалась куда больше, чем он себе представлял, и свыкнуться с ней. Своими замысловатыми узорами она растеклась почти на всю внутреннюю сторону предплечья, оставляя нетронутой едва ли треть кожи в том месте. Она чернее, неприятнее, чем он ожидал, и все еще жжет. Ему хочется содрать кожу, он готов делать это аккуратными чистыми ногтями до тех пор, пока не исчезнет черный цвет, даже если он захлебнётся в своей крови, Регулус избавится от нее.       Но потом возвращается на землю.       Он не перестает думать. Он слышит в голове голос Пандоры из сна и уже близок к тому, чтобы не начать рвать волосы на голове от вопроса — почему она. Почему не Сириус, почему не Альфард или Барти. Где они? Почему кто-нибудь из них не может прийти к нему во сне, сменить эту череду постоянно повторяющегося кошмара, и сказать что-нибудь. Что угодно, но не то, что говорит Пандора.       В своем решении Регулус был уверен. Он решил, что не будет жалеть, не будет рыдать, и пытается героически давить позывы тошноты. Он знал, что все уже наступившее в любом случае рано или поздно случилось бы, и он согласился на эту участь, но оказался не готов.       Сегодня ему исполняется семнадцать, но на палочку, которой он теперь может спокойно пользоваться, Регулус смотрит без интереса. Он даже не собирается совершенно легально впервые в жизни выключить ею настольную лампу или сделать какую-нибудь глупую, незначительную ерунду.       Он может скрыться в любой части страны, потому что Рудольфус помог ему освоить трансгрессию без школьных привилегий. Ему дали попробовать магию вне школы там, в Лонгфильде, и Регулус тогда впервые за время со дня принятия метки вспомнил, что значит дышать полной грудью, а теперь ему не обязательно быть там, чтобы вынуть палочку и сотворить что угодно.       Но никогда не останавливала возможность быть найденным.       Тормозит лучше любого обездвиживающего заклинания осознание, что все умрут.       Умрут его родители, умрут ближайшие родственники, — и Сириус, и Альфард, и они найдут даже Андромеду. С одной Беллой, достаточно одержимой Лордом, роду не спастись. Слова отца, никогда не доверявшего полностью, попали точно в цель. В них была уверенность и опасение. На плечи Регулуса возгрузили неподъемный вес ответственности, а в день совершеннолетия будто упало еще больше.       Никогда смерть не подкрадывалась так близко. Ее клешни уже достают до него во снах и постоянно куда-то тянут. Ее холодное дыхание встречает его в безжизненном поместье, где в ледяных пустых углах скапливается сумрачная чернота. Оттуда точно может что-то выпрыгнуть, и Регулус туда никогда не смотрит.       Он не сможет вернуться назад, как бы не думали остальные. И в его возможностях сделать себе первый в жизни подарок на день рождения — подарить право не возвращаться. Избавиться от колдографий, книг и записей, хоть как-то напоминавших о прежнем. С плеча обрубить тяготящие и ноющие воспоминания.       Может быть, это поможет забыть голос Пандоры, забыть, как голос Розенберг, и тогда она пропадет из снов. По крайней мере, перестанет говорить.       Но к такому не готов никто из жителей Гриммо 12, в первую очередь — сам Регулус.       Его заявление о прекращении учебы (и получении статуса первого Блэка без полного образования), встретили обескураженные взгляды с обоих концов стола, но первым, на удивление, расслабился отец.       — Это было предсказуемо, — спокойно сказал он, — но тебе было не обязательно ждать дня рождения.       — Я думал, — коротко и сухо, не смотря на отца, ответил Регулус.       — Но ты не забросишь свое дело?       «Свое дело». Короткие слова засели в голове надолго. Теперь-то Регулус на особом счету. Но они вселили в Регулуса какую-то веру. Только не до конца было осознание, что это сказал именно его отец.       — Нет. Думаю, так даже будет удобнее. Еще обговорим с профессором Крофордом.       Орион хмыкнул, но не так насмешливо, как обычно. Регулус невзначай коротко взглянул на отца, на его лице было умиротворение и невозмутимость, а в голубых безразличных глазах, наконец, — удовлетворение. Тогда показалось, что оно сожгло в Регулусе все пути, связывающие его с прошлым.       Вальбурга молчала, но ничему не противилась, потому что тоже знала, насколько серьезны намерения.       — Пока никому ничего говорить не надо, — с привычной хладнокровностью сказала миссис Блэк, опуская вилку. Она бросила взгляд на Регулуса. Конечно, это будет взрыв. Куда пропал Регулус Блэк.       Ему даже немного смешно, но от этого не сильно легче. Он окончательно определился с решением навсегда снять белую рубашку и поменять ее на угольно-черную форму, подписав себе смертельный приговор.