жестокий люд и самодельный монстр

я прошепчу тебе во сне, что мне уже не больно закрою ставни на глазах, да и с концом гештальт найтивыход – бахаулла

      годжо смотрит на шрамы, что рассекают бровь и уголок губ, и хочет сказать какую-нибудь глупую, совсем несмешную шутку, но не может выдавить и слова. он смотрит, впитывает все новые черты в юджи, и теряется, в панике думая, что нужно сделать. он только избегает глаз ореховых, таких, которые раньше блестели, не переставая, даже в моменты отчаяния. сейчас они — пустышки со зрачками. они тянут годжо обратно, на дно, в чертову темноту и тяжесть куба, в котором лежали скелеты с распростертыми объятиями. сатору вздыхает, прикрывает на мгновение глаза, выдыхает протяжно и, наконец, смотрит на них, таких родных, но пустых — итадори все это время смотрел на него. он дергает уголками губ и говорит: — я так рад, что вы вернулись. между ними длина в вытянутую руку, но ощущается она, как километры, сотни километров. глубокая пропасть, там — чернота. там холод, страх, одиночество, и мысль: «я всего лишь шестеренка». сатору сжимает кулаки, силится сказать, но его перебивает юджи, так беспечно говорит, как будто ничего не случилось: — я очень надеюсь, что все получится исправить, и вернуть вам титул сильнейшего, а не того, кого собираются казнить. старейшин пора сменять, и, думаю, вы лучше всех это знаете. и лучше всех с этим справитесь. смирение. вот оно. в горле першит. годжо сдерживает кашель, чтобы не пропустить: — я же понесу ношу нанами-сана и кугисаки до самого гроба. и помогу вам, если я чем-нибудь могу помочь. все. как будто его ввели в курс дела, но этого не хватает. этого очень мало, но итадори лишь наклоняет голову вбок, смотрит одно мгновение, а потом разворачивается и уходит. сатору кашляет, проглатывает ком в горле и берет себя в руки: дела не сделают себя сами. да… но только вот глаза слезятся и в носу щекочет, а еще такое противное чувство, что что-то будто оторвали из его груди.