Бродяги

      Очередной раз. Сколько уже переломанных костей, неизжитой до конца боли в не успевающих затягиваться шрамах на коже, что была прежде совершенной. Одна война, вторая, третья, бесконечная по счету бойня, в которой смешались тысячи взмахов мечей и людских криков. Ржание взмыленных лошадей и человеческих стонов оседает на лопнувших перепонках и костях раздавленного лица. Как жаль, что умереть невозможно.       Эхо войны в раскроенном черепе не затихает ни на минуту: бьется пульсирующей болью, колышется алой пеленой перед фрагментами зрительных образов, разбавленных черными пятнами, которые сжирают часть картинки; звенит и стонет белым шумом в ушах на остатках утонувшего в сожалениях и страданиях разума.       Тело не слушается, сверкает обломками ребер, вышедших из такой неправильной грудной клетки. Она не вмещает в себя теперь более полутора вдохов в несколько фэней. В ней что-то щелкает, хрустит, расправляется и ворочается с надрывом, будто комок дождевых червей сплелся в клубок и пытается расползтись в стороны. От этого гадко, мерзко, неправильно. Поскорее бы оно остановилось.       Упрямое сердце тоже не слушается, но находит остатки сил для каждого нового удара. Вроде и крови в теле практически нет: алое море, затопившее разорванные на части и загубленные войной белые полевые цветы — тому прекрасное подтверждение. А оно все равно делает усилие, чтобы совершить сокращение, чтобы продлить никчемную, раздавленную и изувеченную жизнь еще на пару мгновений.       Се Лянь не уверен в наличии раздробленных бесполезных конечностей, которые он когда-то называл ногами. Три хруста позвоночника под тяжелыми сапогами солдат регулярной армии совершенно не добавляют чувствительности и так изломанному как сухая ветка дерева телу. Вот руки — другое дело. Он не сомневается, что посиневшие и покрытые землей обрубки были когда-то его. Содранные ногтевые пластины на безымянном и среднем пальце — лучшее доказательство. Теперь он точно не сможет держать в руках даже пародию на меч, которую с чувством неисправимого превосходного злорадства вручил ему рекрутер, притащивший его, не сопротивляющегося и голодного до обморочного состояния, на призывной пункт.       Какая по сути разница, чем забивать свою бесконечно долгую жизнь, если у нее нет никакого шанса на завершение. Рядовой, капитан, генерал — не все ли они равны, когда на грудь опускается подкованное тяжелое копыто взвившегося на дыбы жеребца? Ни все ли они едины, когда по раскинувшимся на поле боя убитым и раненым начинают вальяжно ходить сытые вороны, лениво вырывая клювами самые мягкие и сладкие кусочки уже начинающих подгнивать на солнце тел.       Се Лянь смотрит на то, как вязкая, сворачивающаяся на воздухе кровь крайне медленно впитывается в почву. Теперь цветам будет тяжело расти.       Войне плевать на жизнь явную и горящую ненавистью к врагу, что стоит напротив с оружием в трясущихся от возбуждения руках. На жизнь же мелкую, скрытую от глаз полных гнева и боли, — плевать вдвойне. Это удел ученых мужей и монахов рассуждать о ценности каждой ничтожной твари, в которую по ошибке был вдохнут осколок жизни. Дело же воина — умереть так, чтобы врагу не осталось и шанса на победу.       Сгусток крови забивает горло, встает липким и клейким комком на голосовых связках и глотке, заставляя судорожно пускать карминовые пузыри пены на разбитых губах при каждом вздохе. Сейчас можно завидовать демоническим созданиям, не нуждающимся в столь необязательном действе как дыхание.       Се Лянь безуспешно пробует это прекратить. Зарывается изломанными чертами лица в кровавую жидкую грязь, чтобы крошевом зубов загрести ее в рот и забить окончательно дыхательные пути. Ну, пожалуйста. Сегодня. Сейчас.       Тело крутится в судорогах, вытряхивая через рваные раны размозженные и целые органы, корчится от разрозненных сигналов, посылаемых обрывками нервов по остаткам кожи и мышц, которые еще доступны контролю ушибленного мозга. Но упрямо продолжает жить, держа в своей идеальной тюрьме отчаявшееся сознание. Но в какой-то момент отпускает его, позволяя на самой высокой ноте, когда кости смещаются с мерзким треском, а на затылок опускается древко чужого копья, миру угаснуть. Спасибо…       Первое, что снова чувствует Се Лянь — губы саднят и отзываются пульсирующей болью. Остальное — такое незначительное, безвольное и отдаленное — беспокоит его намного меньше. Будто не его вырванные из суставов руки тянутся уродливыми водорослями вслед за покачивающимся телом, а неестественно тяжелые ноги не скребут об что-то не видимое ограниченным полем зрения. Ночное небо над ним крутится и швыряется из стороны в сторону. Небеса бы не пережили такой качки.       А Се Лянь — может. Просто ему не оставили выбора, хочет он этого или нет. Поэтому бессмысленно роптать на невозможное, когда очередная попытка прекратить страдания тела пошла прахом под вой бесчинства войны и хрипы предсмертных проклятий.       Когда его прибило к берегу, то ни о каком облегчении и речи не шло. Жидкая грязь, пропитанная ароматами разлагающихся воинов, забивается внутрь, неся в себе остатки трупного яда, который постепенно начинает пропитывать воды, полные мертвецов. Вышвырнутые в реку, они попали в какую-либо заводь, где сгрудились отвратительной массой на радость падальщикам подводным и наземным, даруя им пищу на несколько ближайших месяцев и одуряя вкусом незнакомой ранее плоти. Многие из них потом уже не смогут забыть сладкий вкус, будут собираться в стаи и приходить в иссушенные войной поселки и искать. Искать новую добычу, обессиленную от голода, высушенную от жажды, неспособную уволочь ноги от неминуемой гибели. И будет тогда темными смерчами закручиваться темная Ци, опаляя землю и искажая души, что трепещут зеленым светом блуждающих огней. Но это еще не конец. Слипшийся ком обглоданных мертвецов, когда-то волею судьбы ставших братьями по оружию, пропитается взаимной ненавистью, разделенной на всех, склеится гнилью внутренних органов и ран — тогда в мир придут бину. Слабые и уродливые, но вязкие своим количеством и червивой ненавистью, они уйдут за стаями хищников, а после пожрут их.       Сюда бы хоть одного Бога или Служащего Средних небес — и проблема была бы решена на корню, но у Небожителей есть дела поважнее, чем смерть, ползущая по сожженным землям.       Солнце жжет через раскуроченную броню и слипшиеся от крови волосы. Сколько он так пролежал? Се Лянь не может ответить на этот вопрос. Его то кидало в лихорадочное забытье, то вырывало из него, когда на остатках целой плоти появлялись следы мелких крысиных зубов. Пока что его только изредка пробовали на вкус, неспешно отходя при выраженном шевелении и приступая к пиршеству более покладистыми покойниками, пахнущими уже невыносимо для человеческого обоняния. Вода отступила на полчжаня, подчиняясь жаре, подсушившей липкую черную береговую грязь. Теперь Его Высочество смог найти точку хлипкой опоры и подползти выше, извлекая отмокшие и одутловатые конечности из застойной воды, чуть подтягиваясь на верной Жое. Не хочу умирать здесь.       Спустя столько веков его достоинство не более, чем разорванная паутина, беспомощно трепещущая на ветру без какой-либо надежды на появление паучка, способного снова связать все воедино. Но даже имея одни обрывки, умирать в таком неприглядном месте, обглоданным крысами и отожравшимися рыбами, он не собирался.       Сантиметр за сантиметром, от одного проблеска сознания до другого, но ползти. Крича от боли, насколько позволяют силы, смеясь от сводящей с ума тяжести, бесконечности страданий и полного отсутствия блаженства души, которое в юности он так опрометчиво обещал. Глупец.       Се Лянь уже не понимал, когда завершался один цикл и начинался другой, наполненный тем же, что и предыдущий. Река оказалась далеко позади, судя по тому, что ветер перестал приносить тошнотворный смрад, и вой голодных одичавших собак уже не вырывал его из обрывочного тяжелого сна, наполненного криками и кровью, в реальный мир, где стояла тишина. Но тьма утягивала его все чаще и глубже, порой на несколько дней по предположениям измученного принца. Засыпая под палящими лучами, он мог проснуться от стука дождя, безжалостно бросаемого мокрыми пощечинами ему в лицо холодным ветром, чтобы поймать несколько капель ссохшимися губами и снова перестать видеть небо.       Когда Се Лянь смог ползком добраться до остовов почти стертой с лица земли деревни, стало ощутимо холодать. Воздух уже не прогревался, наоборот, забирал крохи тепла, которые смогли неимоверным трудом скопить жалкие остатки военной формы. Щитки и металлические пластины Се Лянь содрал давно, теша себя надеждой высечь хотя бы малую искру ударами металла о металл. Тщетно. Крепления, сорванные зубами, уже ни на что не годились, поэтому безо всяких сожалений лишний балласт был брошен и забыт. Неужели…       Радость от того, что впервые за долгое время у него будет крыша над головой, которая укроет от непогоды его отвратительно выглядящие раны, заполнила все пространство то и дело истерично замирающего сердца. И плевать, что стены домов были опалены и безобразны, что не было ни единой двери, не вырванной с корнем ударом солдатского сапога, а на мизерной площади в центре на ветру скрипела виселица, приветливо демонстрирующая свою добычу. Пенька веревок почти не затерлась, но сквозь прорехи в одежде уже виднелись обглоданные зверьем кости ног и пергаментная кожа. На головах были намотаны тряпки из разодранных флагов падшей страны.       Се Лянь, двигаясь с огромным трудом, сложил ладони в молитвенном жесте, бормоча краткую молитву благодарности и извинения перед хозяевами. Не смотря на неприглядное состояние, деревня не была пропитана тошнотворной темной Ци, поэтому трупы не представляли никакой опасности, кроме сожаления об их лютой смерти.       — Спасибо за кров, — Его Высочество коснулся лбом подмерзшей грязи перед погостом и, больше не найдя в себе силы подняться, пополз к самому уцелевшему на вид дому с остатками крыши и ставен.       Внутри все было разбито, уничтожено грубыми ударами мечей и выпотрошено в поисках еды и ценностей. Сквозь дыры в стенах и потолке свободно врывался холод, кружа в своих потоках обмороженные и иссушенные листья, частично укрывшие остатки хозяйского имущества прелым слоем. Деревянный пол начал потихонечку подгнивать, но принц слабо улыбнулся, ощущая тепло в продрогшем теле. Сейчас для искалеченной души и куска плоти, который по прихоти Цзюнь У, наложившего пару проклятых канг, не мог даже спокойно умереть, ветхая лачуга казалась прекраснее самых ослепительных дворцов мира людей и Небес.       Раны заживали мучительно медленно: ныли, болели, разлетались по ощущениям на куски в адской, бесконечной муке регенерации. Завернувшись в сырые, расплетающиеся остатки циновок и затянув разошедшиеся края плоти, Се Лянь почти не мог двигаться, отдавая последние силы организма на исцеление. Из еды не было ничего, кроме тех же листьев, напитанных мутной, серой от пыли, земли и золы влагой, которую можно было выжать на пол глотка непослушными зубами, чтобы хоть как-то дать себе шанс восстановиться. Переломы стонали на погоду, но медленно срастались, бугрясь под кожей и почти уничтоженными голодом мышцами. Наверное, он теперь уже бы смог стоять, но для такого действия нужно было слишком много энергии, которой не хватало даже на нормальный вдох.       Се Лянь засыпал под скрип виселицы, просыпался под ночной обиженный тихий вой падальщиков, которые больше не могли допрыгнуть до такой манящей добычи, остатки ног которой висели слишком высоко, дразня одичалых собак вырванными поверхностями коленей. В такие ночи Его Высочество забирался поглубже в грязный ворох, прижимал к себе трясущуюся от гнева Жое и пытался отключиться, чтобы дождаться рассвета. Иногда это у него получалось.       Когда пришла зима, принц уже мог понемногу ходить. Держась за стену, он словно новорожденный жеребенок поднимался на трясущиеся конечности, нелепо хватаясь за любую опору и покрываясь испариной. Снег принес облегчение, выморозил его настолько, что боль уже казалась далекой и несущественной, словно бы ее никогда не существовало в этом мире. Забивая желудок снегом, скорее по привычке, чем от желания что-то съесть, Се Лянь, потратив пару десятков дней, все же снял несчастных и похоронил, едва раскопав мерзлую землю руками. Пальцы только недавно отросли, но теперь снова стали кровоточащими обрубками, разодранными о могилы.       — Спасибо Вам за гостеприимство, — он поклонился им с почтением, равным поклону перед ближайшими родственниками. — Пусть…       Он хотел продолжить: «…милостивы к Вам будут Небеса», но не смог выдавить из себя подобного. Нельзя оскорблять мертвецов.       Поискав в остальных зданиях, он нашел некое подобие одежды, не разбирая кому она раньше принадлежала — мужчинам или женщинам, и смог хоть немного укрыть обмороженное тело, окончательно избавляясь от жалких остатков солдатской формы. Жое, все это время находящаяся подле него, но не смеющая лишний раз обнимать своего хозяина, чтобы не сделать еще хуже своей темной природой, затянула самые неприглядные участки в белоснежный кокон. Ее темное Ци жглось, но теперь Его Высочество мог вынести подобное.       — Пора в путь.