Чужое солнце

мальчишка ржавый. хмурый и злой. от него за милю несёт неприятностями, улицей и драками. он бешеный и диковатый. пиздится за школой до кровавых соплей и ходит с постоянно разбитыми костяшками. смотрит с вызовом из-под сведенных бровей и никогда не улыбается. тем не менее его хочется размазать по стенкам черепа, перекатать на языке и посмаковать, пустить по венам, впитать, смолоть в порошок и вынюхать. чтобы потом возле носа порошковая пыль и зрачки во всю стальную радужку. чтобы она больше не пустой серостью отливала, а яркой чернотой. а ещё мальчишка почему-то в рубашке чэна. в той, которую он тяню дал, чтобы тот не мерз. тянь, вообще-то, тоже тут. сидит, вон, улыбается своей ржавчине. улыбается нежно и любовно — так, что в глазах мягкости на тысячи лет вперёд; так, что в тяне его острота плавится, как воск, и теплом грудину заливает. он к рыжему ластится и совсем ласковым становится. а тот и не против на самом деле. даже если чувства свои прячет за грубостью и напускной агрессией. братишка его и так понимает, знает, что он имеет в виду, знает, что он чувствует. потому что в сердце у него то же самое творится. потому что они давно уже стали одним целым — срослись, пустили друг в друга корни и переплелись. притерлись, привыкли друг к другу и отвыкать не собираются. и чэн сейчас лишний здесь. не должен он красть чужое счастье, не должен упиваться любовью, которая не для него предусмотрена, не должен лезть в личное, которое не его. не должен он видеть то, что видит. потому что видит он не предназначенное ему. не предназначенное вообще никому, кроме этих двоих. потому что мальчишка тянется к тяню через весь диван резко-резко. так, будто тянь его сейчас оттолкнет и рассмеется в лицо. так, будто он когда-нибудь мог бы так сделать. наивный. у него краснеют уши и, наверняка, багровеет лицо от смущения. и тянь его совсем не отталкивает и не смеётся. он его к себе прижимает, обнимая за лицо, и целуется с остервенением, целуется по-звериному — жадно, влажно и глубоко. и глубина эта — до самого сердца. они обнимаются так, будто пытаются впаять один другого в свои тела. чтобы имена друг друга на костях, сердце и мозге. мама всегда говорила, что люди любят обниматься из-за того, что справа, где сердца нет, во время объятий оно появляется. будто пустота в груди заполняется. чэн, вот, никогда обниматься не любил. видимо, не с теми пробовал. не теми жил. и это настоящий абсурд. потому что мальчишка в рубашке чэна. в коттедже чэна. и целует брата чэна. а самого чэна он шугается и в глаза ему не смотрит — какие уж там поцелуи. единственное, что связано с ним и чего не боится мальчишка, — это тянь. он его не просто не боится. он его себе приручил. он к нему жмется ненасытно и спрятаться в нем пытается. под кожу залезть, облепить кости и впитаться в плоть. остаться там. чтобы рядом всегда быть. и чэн уходит. потому что ржавчина — не его. потому что он любит, когда все идеально, а этот бешеный рыжий в его "идеально" не вписывается. он вообще никуда не вписывается. но он от этого хуже не становится. это его только красит. потому что он взрывной и очень яркий. как солнце. но солнце перестало ему светить. тучи забрали весь свет и скрыли солнце от остальных. потому что оно теперь только их — им принадлежит и им светит. потому что он теперь только его. и чэн мешать не хочет, правда. поэтому он сжимает кулаки и отступает. уходит. даёт свободу своему брату. потому что один раз он уже не дал ему полюбить. так пусть хоть теперь тот будет счастлив. а чэн стерпит. он сильный и взрослый. даже если иногда хочется свернуться в комок и зарыдать, чтобы пришла мама, погладила по голове и утешила, дала совет и успокоила. даже если иногда хочется сделать так, как он хочет, а не так, как будет правильно. даже если иногда хочется украсть чужое солнце. но чэн —взрослый, поэтому его желания не учитываются.