Чужое солнце

Мальчишка ржавый. Хмурый и злой. От него за милю несёт неприятностями, улицей и драками. Он бешеный и диковатый. Пиздится за школой до кровавых соплей и ходит с постоянно разбитыми костяшками. Смотрит с вызовом из-под сведенных бровей и никогда не улыбается. Тем не менее его хочется размазать по стенкам черепа, перекатать на языке и посмаковать, пустить по венам, впитать, смолоть в порошок и вынюхать. Чтобы потом возле носа порошковая пыль и зрачки во всю стальную радужку. Чтобы она больше не пустой серостью отливала, а яркой чернотой. А ещё мальчишка почему-то в рубашке Чэна. В той, которую он Тяню дал, чтобы тот не мерз. Тянь, вообще-то, тоже тут. Сидит, вон, улыбается своей ржавчине. Улыбается нежно и любовно — так, что в глазах мягкости на тысячи лет вперёд; так, что в Тяне его острота плавится, как воск, и теплом грудину заливает. Он к Рыжему ластится и совсем ласковым становится. А тот и не против на самом деле. Даже если чувства свои прячет за грубостью и напускной агрессией. Братишка его и так понимает, знает, что он имеет в виду, знает, что он чувствует. Потому что в сердце у него то же самое творится. Потому что они давно уже стали одним целым — срослись, пустили друг в друга корни и переплелись. Притерлись, привыкли друг к другу и отвыкать не собираются. И Чэн сейчас лишний здесь. Не должен он красть чужое счастье, не должен упиваться любовью, которая не для него предусмотрена, не должен лезть в личное, которое не его. Не должен он видеть то, что видит. Потому что видит он не предназначенное ему. Не предназначенное вообще никому, кроме этих двоих. Потому что мальчишка тянется к Тяню через весь диван резко-резко. Так, будто Тянь его сейчас оттолкнет и рассмеется в лицо. Так, будто он когда-нибудь мог бы так сделать. Наивный. У него краснеют уши и наверняка багровеет лицо от смущения. И Тянь его совсем не отталкивает и не смеётся. Он его к себе прижимает, обнимая за лицо, и целуется с остервенением, целуется по-звериному — жадно, влажно и глубоко. И глубина эта — до самого сердца. Они обнимаются так, будто пытаются впаять один другого в свои тела. Чтобы имена друг друга на костях, сердце и мозге. Мама всегда говорила, что люди любят обниматься из-за того, что справа, где сердца нет, во время объятий оно появляется. Будто пустота в груди заполняется. Чэн, вот, никогда обниматься не любил. Видимо, не с теми пробовал. Не теми жил. И это настоящий абсурд. Потому что мальчишка в рубашке Чэна. В коттедже Чэна. И целует брата Чэна. А самого Чэна он шугается и в глаза ему не смотрит — какие уж там поцелуи. Единственное, что связано с ним и чего не боится мальчишка, — это Тянь. Он его не просто не боится. Он его себе приручил. Он к нему жмется ненасытно и спрятаться в нем пытается. Под кожу залезть, облепить кости и впитаться в плоть. Остаться там. Чтобы рядом всегда быть. И Чэн уходит. Потому что ржавчина — не его. Потому что он любит, когда все идеально, а этот бешеный Рыжий в его "идеально" не вписывается. Он вообще никуда не вписывается. Но он от этого хуже не становится. Это его только красит. Потому что он взрывной и очень яркий. Как солнце. Но солнце перестало ему светить. Тучи забрали весь свет и скрыли солнце от остальных. Потому что оно теперь только их — им принадлежит и им светит. Потому что он теперь только его. И Чэн мешать не хочет, правда. Поэтому он сжимает кулаки и отступает. Уходит. Даёт свободу своему брату. Потому что один раз он уже не дал ему полюбить. Так пусть хоть теперь тот будет счастлив. А Чэн стерпит. Он сильный и взрослый. Даже если иногда хочется свернуться в комок и зарыдать, чтобы пришла мама, погладила по голове и утешила, дала совет и успокоила. Даже если иногда хочется сделать так, как он хочет, а не так, как будет правильно. Даже если иногда хочется украсть чужое солнце. Но Чэн —взрослый, поэтому его желания не учитываются.