Власть.

Утро сегодня выдалось пасмурным и прохладным, что было немного не свойственно немецким землям в самый разгар лета. Обычно от жары хотелось умереть, а сегодня — просто закутаться в пуховое одеяло и не вылезать из него. Павел чувствовал себя паршиво. Очень паршиво. Его тошнило уже третий день просто безбожно, а его желудок отказывался воспринимать какую-либо пищу, тут же выталкивая всё содержимое наружу. Голова болела адски. Помнится, последний раз она так болела, когда омега в детстве получил сотрясение мозга и долго провалялся на больничной койке с жуткой мигренью. Тело ломило, а живот тянуло, что придавало соблазнительному желанию покинуть этот мир ещё больше идеала. Прислуга дежурила рядом с ним постоянно, помогая справляться со всей этой ужасной гадостью, которая свалилась на него с неба просто так, но их старания ничуть не облегчали ему жизнь. Гильберт наведался к нему после 11 часов и почувствовав его запах. На удивление, Павел стал чувствовать себя куда лучше, а через несколько минут и не заметил, как заснул в его объятьях. Дыхание нормализовалось, и дикая тошнота отступила, позволяя хоть немного отдохнуть. Проснувшись, Павел с самого начала даже не понял, что происходит. Прислуга стояла в сторонке, а недалеко от его кровати стоял врач вместе с Гильберт и что-то ему объяснял спокойным голосом. Альфа улыбался, как ребёнок или как полный идиот, что не могло не удивить молодого омегу. Гильберт же, заметив, что юноша очнулся, махнул рукой, давая понять, чтобы прислуга и личный врач Павла удалились из покоев, оставив их наедине. Павла это уже напрягло. Кажется, что сейчас ему сообщат не самую приятную новость, но, как только он услышал её, в ушах появился звон и голос альфы, отдающий эхом: "ты в положении". Он находился словно в каком-то трансе и не мог из него выйти. Беременность? Как, чёрт подери? Как, чёрт его дери, он мог понести ребёнка от этого чудовища?! В тяжёлую реальность его вернул Гильберт, который потряс его за плечо, помогая прийти в себя. Он улыбался. Эта сволочь улыбалась! Да ещё и так мило, что хотелось дать ему по лицу чем то тяжёлым, чтобы стереть с лица света эту поганую улыбку. Павел впал в истерику. В жуткую истерику. По покоям летало все, что попадалось под руку. Дорогие венецианские вазы, которые стоили целое состояние, были разбиты на миллион осколков и валялись на полу. Картины были порваны и разобраны в клочья. Книги были сожжены в камине. Именно в таком состоянии Гильберт и застал его вечером. Казалось бы за такое надо убить, ведь искусство — это то, что Гильберт обожал и лелеял. Но этого не произошло. Он взял заплаканного омегу на руки и, уложив его в постель, лёг рядом и, обняв, положив его голову на свою руку. Его запах успокоил омегу и тот с мирным сопением отдался царству Морфея.