Забери меня

      Энди щурится от напавшего на Нью-Йорк солнца, тянет остывающий латте через черную пластмассовую трубочку, отмечая, что это совсем не экологично, но чертовски удобно; стоит, прислонившись спиной и ягодицами к пассажирской двери своего автомобиля, ожидая, вот уже пятнадцать минут, позвонившую и попросившую забрать Миранду, снова чуть хрипло, но, кажется с ноткой раздражения проговорившую в трубку: «Забери меня, я устала».       До показа остается полторы недели, наполненных неприятным ожиданием разлуки. Последний почти месяц, хотя Энди и четко считает дни и встречи, в которые они с Мирандой проводят время только вдвоем, будь то совместные полу-деловые, полу-дружеские обеды, иногда ужины, посещения показов, дизайнеров и просто прогулки по улицам, иногда даже словно и под руку, никого не стесняясь, ни о чем не думая; проходят как-то слишком быстро и сумбурно. У Энди от этих встреч бабочки в животе, томное ожидание укромного места, чтобы коснуться губ, отпечатать на себе яркую то матовую, то глянцевую помаду Миранды, проникнуться, пропитаться всей ароматом ее духов, прижаться, почувствовать сердце своим; наконец зима, пусть и будучи календарной, отступает, разрешая носить тонкие приятные пальто поверх платьев, костюмов, блузок, что позволяет чувствовать другого человека через объятья.       Выскочившая из дома Томлинсона Миранда как-то нервно оглядывается, поднимает ворот черного драпового пальто, подпоясанного кремовым кожаным поясом с металлической позолоченной пряжкой.       Андреа нерешительно отходит от пассажирской двери, а потом решается ее открыть и жестом пригласить, словно учтивый кавалер, свою даму в автомобиль. Только Пристли воспринимает подобный жест холодно и поджав губы, быстро садится, сама захлопывает дверь, выхватив ее из рук Энди; совсем не радуется купленному специально для нее в «Старбакс» латте и недовольно хмыкает, пока девушка только заводит автомобиль.       — Хорошо, что ты скоро уедешь.       Повернув ключ в замке зажигания, Энди замирает и оторопело смотрит на пассажирку; в ней холодной крошкой сыпется тонкая ледяная крупа. В голове потревоженным осиным роем жужжат мысли о ненужности, о надоедливости, усталости Миранды от нее.       Берет, скорее схватывает, себя в руки, резко нажимает газ; полный стаканчик расплескивается, оставляя коричневатые разводы у подстаканника.       — Не нужно, чтобы Стив видел твою машину у своего дома. Это было удобно, что ты забираешь меня, — вынув темные очки в позолоченной оправе из футляра, произносит Миранда. — Но теперь ситуация изменилась.       Все еще промороженная, бледно-марлевая Андреа аккуратно встраивается в левый ряд, стараясь не терять концентрацию на дороге, но тонкая мутная пелена подкативших слез заставляет моргать чаще.       — Мне не хотелось, — надев темные очки и расслабившись, продолжает мисс Пристли, — чтобы журналисты пронюхали об этих встречах. В любом случае, моей репутации это бы не повредило, про меня много слухов-домыслов ходит и даже факт того, что я вижусь с бывшим мужем, ничего бы не изменил, но девочки не знают, что мы видимся. Ты знаешь, Андре-а, они с ним общаются, теперь общаются, подкупленные деньгами и свободой. У них есть право выбора, как бы то ни было. По закону я могу запретить им видеться, но тогда девочки возненавидят меня еще больше, а я и так никудышная мать.       — Ты не… — но речь Энди не поддается, не сдается и не подчиняется, ее засохший язык прилипает к нёбу, она едва ли выдает звуки, в которых не различить ровным счетом ничего.       — А теперь ублюдок подозревает, что у нас роман! — Миранда хлопает ладонями по сумке. — Выставляет все так, словно у меня ничего не получилось с ним, потому я взялась за свою послушную помощницу!       — А у нас роман? — аккуратно свернув, уточняет девушка.       — Я не хочу, чтобы журналисты лезли в это! Потому твой скорый отъезд прекрасно собьет их с пути.       — А ты… — но не находит слов. — Тебя к тебе сразу?       — Ты обиделась? — Пристли приспускает темные очки на нос и поворачивает голову в сторону водительницы.       — Нет, с чего бы, — Андреа подергивает плечами, стараясь не шмыгать наполнившимся носом.       — Потому что у тебя не возникало вопроса, куда ехать. Сакс молчит, упорно вглядываясь, врываясь взглядом в полосующее закатом солнце, отдающее приятной весенне-летней ностальгией школьных времен.       — О боже, Андре-а… — Миранда закатывает глаза, откидывается на спинку сиденья и берется за окончательно остывший латте. — Ты такая… Боязливая. Поехали к тебе, конечно, ведь именно это ты хочешь услышать?       — Я хочу, чтобы на показ Вивьен ты поехала со мной, — все-таки хлюпает носом, сворачивая налево. Чувствует, как горло сжимает нарастающей отчаянной истерикой, сильнее сжимает руль, внимательнее смотрит на дорогу, стараясь погасить, подавить чертов позыв закатить скандал.       — Ты знаешь, что именно это невозможно, а тем более теперь, — поставив стаканчик обратно, выдохнув, произносит Пристли. — Мы так же будем видеться, не переживай. Просто с перерывами. — В ее голосе хочется слышать искренность, но он слишком отдает деловой хваткой, чертовой выгодой, интересом дела.       Город шелестит бесконечностью шагов, движений, бегства, ворчания и нарастающей весенней надеждой.       С лисье-кошачьим лукавством-грацией, Миранда берет под руку Энди, словно бы и всем телом прижимаясь к предплечью, говоря тем самым совсем молча, а может и вслух, просто Андреа путается в своих мыслях-воспоминаниях, что непременно будет скучать, что ей сейчас приятно и необходимо быть рядом, близко, вот здесь и так. И чертово «скучать» хочется использовать как самый сильный аргумент.       В этот раз заказывают ужин из грузинской кухни, добавляя к нему сухое красное, а пока курьер, теряясь в хитросплетениях города, на своем потрепанном автомобильчике везет блюда из лучшего (по версии Нью-Йорк таймс) ресторана, Миранда вымывает уходящий день в маленькой ванной Сакс. Иногда чем-то приходится жертвовать; здесь и сейчас — комфортом. Привести к близняшкам свою юную помощницу она никак не может, потому выбирает ютиться, мыться в крохотной ярко-светлой, но безвкусно простетской, захламленной всякими средствами для ухода ванной комнате в небольшой квартирке.       Здесь пахнет кокосовым маслом и совсем немного лавандой. Миранда заворачивает влажные волосы в полотенце, надевает белых махровый халат, видимо, прихваченный Сакс во время одной из командировок, рассматривает свое отражение. Лицо без косметики кажется слишком бледным, уставшим, вымученным; сказывается возраст, стрессы, безумный ритм города и постоянное желание завоевывать.       Андреа достает винные бокалы, расставляет тарелки, раскладывает приборы, слегка прикусывает губу, бросив взгляд на висящий на холодильнике календарь. До отъезда остается четыре дня.       Четыре дня.       После которых может уже не быть никаких встреч. Миранда будет пользоваться собственным автомобилем, с адской механической коробкой передач; Миранда будет занята на весенних показах, на вечных планерках, деловых ужинах-обедах-завтраках, растеряв, растратив все возможное свободное время. Больше не будет разговоров в машине по дороге от 76й до ее дома. Не будет и этих ужинов-вечеров, впервые с вином, в которые…       Андреа вздрагивает, разглядывая тонкое стеклышко винного бокала.       Ее пронзает, озаряет, пробирает до костей.       Они обе будут пить.       Миранда останется у нее.       Не уедет же она на такси от дома своей сотрудницы, когда Томлинсон придумал, прознал про их роман.       Пристли кажется слишком по-домашнему уютной, родной, настоящей, проходящей с розовым, выцветшем полотенцем на голове по маленькой прихожей. Энди тоже хочется немедленно смыться, умыться, очиститься. Стать такой обычной, по-детски наивной и по-юношески влюбленной. Сердце прокалывается, только приятной, пробирающей интересом и восторгом болью, скорее щекоткой.       Курьера встречает, завернувшись в полотенце, выпрыгнув из мыльно-пенной ванны, потому что Миранда, смотрящая в комнате телевизор, наотрез отказывается показываться перед кем-либо. С широкой улыбкой на черном от маски лице, принимает пакет с коробочками, отдает деньги и, ступая влажными ногами по холодному полу, проходит в кухню.       — Миранда, — плюхнув пакет на столешницу, кричит, стараясь быть громче натужно смеющихся людей из ситкома, — разбери пакет, я смою с себя все и будем ужинать. Только Пристли ей не отвечает, делает вид, а может и вправду не слышит; смущенная, не совсем понимающая происходящее Энди, уже зябко кутаясь в полотенце, повторяет свою просьбу, стоя в отсутствующих дверях, в оставшемся только дверном проеме в комнату.       — Я думала, — с выдохом говорит женщина, совсем не поворачивая голову в сторону собеседницы, не убавляя громкость телевизора, хоть пульт и покоится на ее коленях, — что вы, Андре-а, порадуете сегодня меня и сами все сделаете. Я и вправду безумно устала.       Энди вздыхает, проходя в комнату, остывшие мокрые волосы неприятно касаются спины.       — Только за ваш поцелуй, мисс Пристли. — Непривыкшее к такому сердце, бьется в замерзающей груди с особым, неправильным, сбитым ритмом.       Миранда усмехается, стаскивает с головы полотенце, оставляя его на диване; ее белые волосы растрепаны, отчего кажется, что ей совсем мало лет, что она юная студентка-бунтарка, что живет с такой же сумасшедшей соседкой, склонившейся сейчас к ней и прикасающейся своими холодными, дрожащими пухлыми губами к ее.       Энди упархивает в ванну, быстро-быстро принимает душ, пытаясь то ли согреться, то ли отмыться, то ли успокоиться, да выходит только нечто среднее. На несколько секунд она замирает у зеркала, критически оценивает свою фигуру, оставаясь недовольной, снова подмечая, что старые замечания Нейта о необходимости заглядывать в зал, были совсем даже не беспочвенны. Просто для него не хотелось быть идеальной, а для такой идеальной Миранды Пристли, любящей выпирающие кости, худобу и меха, хочется быть…       Идеальной.       Особенной.       Быть…       Энди откапывает в недрах старого, с покосившейся дверцей шкафа в прихожей рождественские пестрые свечи, что покупались еще летом, да так и не были востребованы. Создает импровизированный подсвечник из кучи салфеток и широких стаканов, поджигает и выключает яркий электрический свет.       — Будет признание в любви? — пригубливая вино и оставляя бокал на стол, спрашивает Миранда. В ее глазах блестят чертята, прыгают и купаются в языках отраженного свечного пламени.       Подавившаяся Андреа оказывается вынужденной выплюнуть застрявший мясной кусок себе в ладонь. Она поднимает полные удивления и металлического страха глаза на Пристли:       — С чего ты взяла?       — Ты устроила романтическое свидание. Обычно они заканчиваются признаниями.       Энди готова поклясться, что пока не сморгнула, увидела дьявольские рожки на голове Миранды.       — Вино вообще ты предложила взять, — делает огромный глоток, чтобы прогнать застрявший в легких и грудной клетке страх. — Я просто решила добавить уюта.       — Значит, — Пристли подается вперед, совсем не теряя, скорее растягивая, усиливая свою хитрую лисью улыбку, — признаний не будет?       — Не будет, — тушуясь и пряча взгляд за бутылкой, отвечает Энди.       — Когда ты напилась на рождество, ты хотела быть друзьями. Теперь, кажется, мы больше, чем друзья? Я думала, это и станет твоим следующим шагом.       Сумасшедшая потерянная Андреа совсем не понимает, что ее нагло и совсем нескрываемо провоцируют, встает со стула, подходит вплотную к Миранде и, совсем без пауз, перерывов, собирания с мыслями, силами, наклоняется и целует; властно, сильно, страстно, не так, как привыкла до этого: боязно и коротко; она пробирается своим языком в рот Миранды, оставляя винный привкус.       Тщательно скрываемая, сдерживаемая страсть вырывается под действием алкоголя, ей больше не хочется сдерживать себя, искать способы сублимировать, объяснять себе логически, что зайти еще дальше у нее не получится. Если все рухнет, разрушится как чертова королевская ненадежная башенка, что возводили долго и упорно, то так тому и быть. Она готова ломать, рушить, крушить, — на нее с календаря смотрят поджидающие, коварные числа; чертов приближающийся черный маркерный кружочек.       Любовь?       Влюбленность?       Болезнь?       Страсть?       Приникает еще раз к губам Миранды, опуская ладони на плечи, ощущая махровость халата, чувствуя запах собственного шампуня и крема; усталый парафин, скатывается по блестящим зеленым бокам высоких трещащих свечей, пламя выписывает шаманские танцы, дрожа, дергаясь, вспыхивая и чуть угасая, приглашая, вовлекая в начавшуюся уже давно феерию.       От разнесенного кровью вина, очаровательного дурманящего, душного запаха горящего чем-то пропитанного парафина, губ Миранды, собственных сводящих с ума чувств, голова Энди кажется раздутой, набитой чем-то праздничной тыквой, в которой и свечку зажечь не позабыли.       Целует подбородок, нос, щеки Миранды, одной рукой, совсем уже позабыв обо всяких стеснениях, страхах, предрассудках, забирается под халат, проводит по ключице, медленно, с размашисто бухающем в разгоряченной груди сердцем, опускается ниже, пока не поместит в ладонь теплую и мягкую грудь Пристли, пока не прикоснется пальцами к соску, пока не почувствует сухие, но мягкие, — отчего-то волшебно мягкие, — пальцы у себя на бедре.       Тыкается носом, влажными губами в скулу, висок, щеку, подбородок; кошачье-щенячьими ужимками ластится, все еще пытаясь башню заставить уцелеть, устоять, словно бы она, эта воображаемая конструкция, позволит сохранить то, что между ними на том же уровне, на той же грани бешеного шаманского танца, открывающего дверь в потустороннее. Не перейти черту, не приблизиться к черному кружочку. Только тело, напряженное и жаждущее, все вздрагивающее, намокающее в самых нежных местах, тянется навстречу пальцам, расставшимся с дорогими кольцами, — она знала?.       Вилка с грохотом, сначала ударившись о край керамической тарелки, затем о сам стол, падает на пол, подпрыгивает на кафеле и звенит еще громче и сильнее, но даже это не перекричит, не перебьет стучащего внутри Энди пульса, чернильно-алым дрозденком выстукивающего ритм желания, страсти и… любви…       Андреа вытаскивает руку из-под халата, все еще ощущая тепло и мягкость груди, что только сжимала, но теперь берет и тянет Миранду за руку, заставляя подняться с не самого удобного стула и потянуться следом за ведущей девушкой.       Пристли оказывается удивительно покорной, идет туда, куда ее тянут, послушно переставляет ноги в тонких белых гостиничных тапочках, вероятно прихваченных Энди вместе с халатом, теперь сильно и явственно ощущая финансовую и идейную пропасть между ними; ухмыляется про себя, — да ей бы и в голову не пришло тащить из гостиницы халат и тапочки, а с ними, вероятно, всякие гостиничные гели и шампуни, что выдаются в одноразовых упаковках; она же не открывала шкафчик в ванной, а теперь явственно представляет, что он сверху до низу забит всей этой дешевой шушерой. Сколько еще Энди взрослеть, умнеть? Она и сама не знает, к чему и зачем сейчас, — опускает взгляд на запястье, которое бережно и нежно сжимают волнующиеся пальцы, — думает об каком-то халате, каких-то гостиницах.       Андреа помнит шутки и домыслы, откровенное иногда хамство за глаза в сторону Миранды Пристли, когда она только пришла на работу, когда ее раздражали «цокалки», когда раздражало все, когда еще не было этой власти над ней; что Миранда не занимается обычным сексом, что у нее в таунхаусе есть целая громадная комната пыток, в которую загоняют мистера Томлинсона и бьют хлыстами-кнутами, заставляют ползать в шипастых ошейниках, целовать носы дорогущих кожаных сапог. Потому сейчас, когда Миранда Пристли лежит перед ней слегка раскинув руки, а халат ее распахнут, полностью обнажая кажущееся в глазах Энди таким идеальным тело, ей совсем не верится, что это действительно та же самая Миранда Пристли, которую все всегда воображали жестокой и деспотичной госпожой. Перед ней аккуратная, даже милая, пылающая варящимися в котлах чертями в расширенных темных зрачках.       Сакс стягивает через голову простенькую майку, что натянула после душа и потертые хлопковые темные шорты, все еще смущаясь собственной внешности, чувствуя оценивающий взгляд; отчаянно прогоняет привязчивый голос: «Эмили передо мной разделась». Она не Эмили.       Она       не       Эмили!       Она ложится рядом с Мирандой, но так, чтобы своей грудью, животом и ногами чувствовать жар тела Пристли. Проводит чуть подрагивающей рукой, — башне конец, ничего не осталось, будь, что будет, — по мягкой коже, прижимается лбом к плечу Миранды, переводя дыхание; боится посмотреть в лицо, боится осуждения, чего-то помутившегося в самой себе.       — Долго будешь медлить? — с лисьим прищуром, спрашивает Пристли. — В кухне горят свечи, которые ты поставила в салфетки, хочешь устроить пожар?       Андреа не отвечает. Резко садится, затем приподнимается, перебрасывает ногу через Миранду, садится влажной промежностью той на живот.       — Как все запущенно, — хмыкает женщина, проводя руками по бедрам севшей на нее девушки, чувствуя, как та хочет прижаться сильнее, чем-то надавить на пульсирующий клитор.       Энди наклоняется, путая в волосах плечи и лицо Миранды, снова пуганным котенком-щеночком тыркается то в скулы, то в нос, то в губы, ловя, вылавливая торопливые, издевательские поцелуи, чувствуя, как сухие пальцы сжимают ее кожу, как напрягается низ живота, как нарастает возбуждение, сносящее любые преграды. Она хочет, жаждет, чтобы Миранда что-то сделала, чтобы перестала гладить, чтобы надавила, хоть немного снизила разрывающее изнутри возбуждение, да только ее левая рука наоборот поднимается вверх, сжимает грудь, ладонью массирует окаменевший сосок, что отзывается еще одной, накрывающей волной возбуждения.       Вот так Миранда Пристли издевается над своими жертвами. Она не бьет их плетками, не оставляет красных следов на коже, она мучает их, их же возбуждением.       Думает Андреа, оставляя влажную дорожку языком на подбородке и шее Миранды, ерзает на ней, пытаясь совсем чуть-чуть сбросить собственное напряжение, прикасаясь к коже живота своим интимным местом. Она сползает ниже, а потом и вовсе отваливается на бок, забирается пальцами между ног Миранде и теперь сама озаряется триумфальной улыбкой, — та тоже вся мокрая, тоже хочет, ждет, просто не сдается. Энди ловит ее запястье, прижимает ладонь себе к паху, ощущая тут же пронизывающую молнию, а затем срывается и стонет, когда пальцы Миранды слегка сжимают, сдавливают ее немного выпирающий набухший клитор. Сама большим пальцем ласкает половые губы женщины, медленно вставляет средний палец ей во влагалище, почти не думая, теряя себя, ощущения, реальность происходящего от прикосновений Пристли. Ей кажется, что она вот-вот разорвется глубинной бомбой, вспыхнет промоченным бензином факелом. Слишком долго она ждала, сдерживалась, боялась, слишком…       Она стонет, дергается, подается вперед; свет мерцает, серебрится, блестит. В голову заползает, забирается и устраивается белым пушистым клубочком блаженная пустота. Андреа выдыхает, как ей кажется абсолютно тихо, только она почти кричит, вздрагивает и успокаивается, чувствуя приятное биение сердца, растворенного во всем организме. Так быстро она никогда не кончала, да и в целом она почти не кончала, считая это чем-то редким, не совсем ей свойственным. Она не помнит, не знает, что Миранда делала; целует ее в плечо, утыкается носом и на несколько приятных, чарующих секунд утыкается в пахнущую лавандой кожу.       Свернувшаяся клубком пустая благодать никуда не пропадает, она изгоняет любые страхи и опасения. Андреа приподнимается на локте, возвращает руку между ног Миранды и аккуратно, двумя пальцами надавливает сначала на половые губы, затем подбирается к клитору, рассматривая, ожидая реакций, только глаза у Пристли закрыты, лишь ресницы слегка подрагивают от прикосновений внизу.       У Энди не было девушек. Она никогда ими не интересовалась, миновала и сомнительные эксперименты в колледже. Была, как это было принято говорить, домашней девочкой, потом повстречала Купера и вступила с ним в отношения. Никакой бурной молодости, обычная, спокойная жизнь, в которую в какой-то момент врывается «Подиум» со своим Дьяволом с Прада.       Дьяволом, что сейчас выбил почву из-под ног, что вступил этого белого пушистика ей в голову, что почти лишил ее тела, оставив только нервные импульсы сладкой неги.       Она ласкает, гладит, дразнит Миранду, целует грудь, обводит горячим языком соски, скользя, надавливая, входя пальцами. Сбивает дыхание, чувствует, что приближает кульминацию.       Старается, учится, реагирует на каждое подрагивание-вздрагивание, движение той, кого любит, — сейчас это осознается всецело, ее окатывает, заворачивает в теплое одеяло бесконечной нежности к этому человеку. Плевать на башни, на то, что происходит вокруг, только бы это не заканчивалось, длилось вечность. Она пропадет, умрет без Миранды Пристли, она никогда и никого так сильно…       Пристли чуть вздрагивает, когда нежные подушечки пальцев доводят ее до оргазма и облизывает губы.       Андреа, с причудливым теплым вишневым румянцем на лице ложится рядом, устраивая свою голову на плече Миранды. Ей не хочется никаких слов, действий, вопросов. Ей хочется, чтобы время замерло, остановилось и прекратилось в этот самый момент, чтобы ночь не поглощала их, не придвигала чертового утра, еще одного дня… Опомнившись, бежит в кухню, тушит свечи и возвращается, сворачиваясь возле засыпающей Пристли клубочком.       Неумолимое время не подчиняется даже шаманским танцам, сменяет ночь утром, пробуждает противным писком будильника, который, нашарив часы, отключает Андреа. Затем, встрепенувшись, подносит циферблат к глазам, рассматривая время, что расставлено стрелками. Вынужденно выбирается из-под одеяла, обратив внимание на то, какой ангельской кажется мисс Пристли, когда спит на правом боку. Она впервые видит Миранду спящей, она впервые спит с ней, она впервые просыпается с ней в постели. И загадывает, мечтает, чтобы так теперь было всегда, чтобы никто и ничто не мешало ей просыпаться рядом, чтобы не было больше никаких журналистов из желтой прессы, Томлинсона, эко-активистов, чтобы не было тех, кто смел бы мешать ее счастью. Только-только приобретенному.       Выбирается из постели, как это свойственно влюбленным, оставляя теплый утренний поцелуй на щеке своей возлюбленной; разминая шею, проходит в ванную комнату, ополаскивает лицо, быстрым движением чистит зубы, расчесывает спутавшиеся волосы; уходит в кухню, открывает холодильник, вынимает упаковку нарезанного бекона и четыре колбаски, покопавшись на полках, находит купленный датский сыр, располагает все на столешнице, вытаскивает сковороду, наливает масла, разогревает плиту; поджаривает бекон и колбаски, выкладывает их на тарелки вместе с сыром; в турке готовит кофе, взбивает молоко при помощи блендера, подставив высокий стакан, выливает сначала кофе, затем, тоненькой струйкой вливает молоко, оставляя на поверхности около сантиметра пены. Самодельный латте готов.       Вернувшись в комнату совсем не знает, как разбудить Миранду, просто стоит, замерев возле дивана, ища подходящие слова-действия, затем склоняется, целует в ухо, а после аккуратно касается плеча.       — Просыпайся, — нежно, как когда-то говорила Нейту, в начале их отношений, произносит девушка, — я приготовила тебе твой любимый завтрак. Хочу, чтобы ты поела со мной, хоть я и знаю, что ты по утрам не ешь.