Мёртвая голова

На следующий день в Сент-Лэйк всё повторилось по новой. Школу готовили к открытию, к новому тысяча девятьсот девяносто пятому году. За более чем полтора месяца до него запланированную уборку дортуаров, классных комнат и территорий проводили обычно силами наёмных сотрудников — но клининг в этом году решили приберечь на конец августа, а сейчас к делу подключить тех учеников, что остались в пансионате до сентября. А что им иначе, слоняться без дела? Курили бы травку, заныкавшись за старой беседкой в дальнем конце сада, там, за полем для лякросса? Или чем похуже занимались? Чёрта с два. — У меня плохое предчувствие, — сказала этим утром Патрисия Стоу. Она стояла против залитой солнцем лужайкой перед школой и поморщилась, положив ладонь на впалую грудь, будто там, под кожей, ныло и болело. — Вы о чём-то конкретном, или опять накрыли христианские предзнаменования? — бодро спросил мистер Муни, надвинув кепку на лицо. Он уже отметил в отчёте, закреплённом большим чёрным зажимом к папке из плотного картона, что и где за вчерашний день было приведено в порядок на территории школы. Также он прекрасно помнил, кто трудился хорошо, кто отлынивал, а кто только делал вид, что работает. Он был старым канзасцем и прекрасно видел, что вытворяют его парни. Не одно поколение мальчишек, воспитанных в стенах Сент-Лэйк, знает, что у старого Муни глаза на затылке. Он чуял запах травки, даже если школьник ещё не палил косячок, и одному Богу был известен его метод вычислять из кучи школьников педиков, которых он до чёртиков ненавидел. Он был из тех мужиков времён старого запада, кто считал, что именно педики развалили эту страну, именно педики посылали нормальных парней во Вьетнам, и они же — педики, разумеется — сделали из женщин то, что сделали. Он ещё хорошо помнил своих мать и жену, и уж они были нормальными такими бабами без загонов о личных свободах, которых у них и так никто не отнимал. Муни не поощрял, когда тренер Росс разрешал девочкам во время тех самых дней отдыхать на скамьях запасных. — Господи Боже, Карл, проявите немного меньше уважения цвету их тампонов! Мы достаточно снабжаем ими — причём бесплатно — автоматы в раздевалках, ну так пускай засунут их, куда надо, и ставьте им меньшие нормативы в эти дни! Они же не больны и не ранены, а просто кровоточат, в самом деле. Как сильно он ценил и заботился о своих парнях, так же сильно пренебрегал заботой и уважением к женской части Сент-Лэйк, кроме, разве что, миссис Гранж — библиотекаря он знал уже слишком давно, а ещё — заместителя декана, Труди Ричард. Пусть она и была молода и амбициозна, но её железная логика и деловая хватка поражали Муни, как и тот факт, что она умудрялась оставаться при этом потрясающе привлекательной женщиной. А вот Патрисию Стоу он не уважал, не ценил и относился к ней как к недалёкой няньке для великовозрастных дур — раз, и к религиозной фанатичке — два. Хотя делал этакое послабление школьницам и был к ним чуть мягче, чем мог, потому что знал: они не любили Стоу так же сильно, как он, и были вынуждены слышать её визгливый голос. Когда он обратился к ней так насмешливо, Патрисия вспыхнула — и кончики её чуть оттопыренных ушей, и дряблые бледные щёки вспыхнули тоже. Она вся подобралась и резко сказала: — Можете насмехаться надо мной дальше. — Да нет, я не насмехаюсь, — опустил Муни взгляд. Седые усы совсем скрыли его издевательскую улыбку. — Что у вас там случилось? Мессия показался в окне со стороны столовой? Вы увидели явление Девы Марии в отглаженных школьных портьерах? — Часы в учительской, — отрезала Стоу, нахохлившись и деловито поправляя бумаги, скреплённые поверх точно такой же, как у него, папки. — Что — часы в учительской? — Напольные, антикварные. Которые мы ещё пытались той весной починить. — А, та рухлядь, что директриса запретила выбрасывать? Они замолчали. Он ехидно, она — негодующе. — Это называется антиквариат, мистер Муни. — Я помню, вы это уже говорили. — Так вот. Эти часы вчера вечером неожиданно пошли сами. — Да вы что! — изумился хаусмастер и вскинул кустистые брови. — Сами?! Ну и ну. И далеко ушли? — С вами… — задохнулась Стоу, но он перебил её лающим смехом. — С вами невозможно говорить серьёзно, мистер Муни! — А вы попробуйте! Конечно, ситуация критическая. У нас произошло знамение в старых часах с кукушкой. Ну так что, что там такого стряслось, раз они пошли? Там припрятали ядерный запас всей западной Америки, и он вот-вот рванёт? — Есть примета… — Ах, примета! Стоу блеснула глазами. — Да. Сломанные часы, мистер Стоу, которые внезапно начинают идти сами собой, предвещают смерть.

2

Второй день в библиотеке был сродни пытке. Миранда пронесла под жилеткой банку «Нутеллы» и предложила Линде начать с перекуса. — Как ты её притащила?! — изумилась Линда, расширив глаза и отвлекшись от потрёпанного томика Диккенса. — Секрет фирмы, — отрезала Миранда и вынула из кармана две предусмотрительно похищенные столовские ложки. — Присядь, путник. В ногах нет правды. Рассмеявшись, Линда упала прямо на пол, сев по-турецки и прислонившись к стеллажу спиной. Миранда повторила её позу. Открыла банку, поставила её между собой и подругой по несчастью. — За то, чтобы однажды эта бредовая уборка кончилась, — провозгласила Линда. Сегодня её розовые волосы были убраны назад в хвостик, лицо было открыто, и Миранда видела небольшие припухлости вокруг глаз. «Она плакала?». — И Сент-Лэйк — тоже, — мрачно добавила она. — Аминь, — удивилась Линда и запустила ложку в ореховую пасту. Шоколадно-тягучая «Нутелла» сладко пахла фундуком и прокатывалась гладкой клейкой массой на языке. После едва тёплого кофе, безвкусной каши и куска сыра, который Миранда терпеть не могла, это было почти пищей богов! Она прикрыла глаза, смакуя вкус пасты и стараясь не думать ни о чём. Вот вообще, будто её ничто из этого не касается. Ни одна проблема в мире. Линда громко чмокнула губами, облизала ложку и вздохнула: — Вкусно. Кстати, ты меня удивила. — Да ну? — Миранда лениво откинула затылок назад, ложась им поверх книжной полки. — Чем это? — Не знаю. Всегда почему-то думала, что ты чёртова заучка, и что тебе здесь быть по кайфу. — Ты серьёзно? — В общем и целом — да. Не помню ни разу за всё время, сколько тебя знаю, чтоб ты нарушала правила. От слова совсем. Миранда задумчиво открыла глаза, снова залезла ложкой в банку. Почему-то факт, что они едят с Линдой из одной, сейчас мало её смущал, хотя она никогда бы не пила даже с близкой подругой из одной бутылки с водой. — Обычно не нарушаю, чтобы не влипать в неприятности. Так легче живётся. — Но скучнее. — Не спорю! Просто мне очень дорого всё это потом отливается. У родителей… — Миранда помедлила, не зная, стоит ли доверять Линде. — …большие планы на мой счёт. — Мне не рассказывай, — фыркнула она и поджала колени к груди, сев иначе. — Бабка считает, я обязана учиться на финансы и бизнес. — Ты?! — от смеха Миранда позабыла о своих опасениях и нервно рассмеялась. — Она это серьёзно? О, я представляю, какой чудесный из тебя выйдет финансист. — Я вообще-то люблю математику, — несколько обиженно сказала Линда. — Но связывать с ней жизнь? Сидеть за столом в офисе, подготавливать документы по финансовой отчётности, распределять финансовые активы… чушь всё это. Нет, я не против бабкиной светлой идеи возглавить iS CLINICAL. Но против фатальной тупости и желания упечь меня в ненужный универ на три года я категорически против. — Может, она хочет, чтобы ты была образованной, потрясной бизнес-вумен. — Или смерти мне желает. Неважно. Старая калоша поставила условие — мол, отпишу компанию, когда ты закончишь университет, и я увижу… — Что? Линда поморщилась. — Неважно. Ничего. Какая разница? У неё уже начался маразм. Миранда равнодушно посмотрела перед собой. В книжном архиве в воздухе витала пыль; в столбах июльского света она танцевала и вилась кругами, и, зачарованная этим зрелищем, Миранда сказала очень тихо: — Получается, у тебя тоже нет выхода. — А у кого он есть? — горько хмыкнула Линда. — Не думаю, что в жизни устроено всё так просто, что каждый получает, что хочет. Нет, вовсе не так. — А как? Она пожала плечами. — Не знаю. И чёрта с два, уверена, никто не знает. Но Воннегут советовал выпускникам мазать лицо солнцезащитным кремом… Миранда громко рассмеялась, махнув ложкой. — Что ж, это правда дельный совет! Некоторое время они молчали. В архиве было тихо и спокойно: так, что мир снаружи казался почти ненастоящим. Миранда смотрела в окно на клочок голубого лазоревого неба — и вдруг сказала: — Я иногда думаю просто от всего этого сбежать. Иногда… — она запнулась. Линда молча перевела на неё взгляд. Начала так пылко, что даже удивительно. Спокойная и немного саркастичная Миранда Палм, которая никогда не говорит то, что думает на самом деле, вдруг выдаёт от чистого сердца такую тираду. И Линда не мешала, зная, что некоторые мысли любят тишину. — … мне иногда кажется, никто даже не заметит этого. — Миранда криво улыбнулась. — Какое кому до меня дело? Я хотела бы, чтобы не было никакого. Тогда я бы сама поняла, чего хочу. Принстон… ну… — она помедлила. — Да, там неплохо. Вроде бы, мне он нравится. Но вот это чувство, что я лошадь в стойле, которая всё время ест морковку и довольна ей, потому что ничего другого хозяин не приносит, — оно не пропадает. — Только не надо говорить, что ты сбежала бы, чтобы заново открыть для себя мир, — фыркнула Линда. — Это так дебильно. — На кой чёрт мне сдался мир, если я должна открыть заново хотя бы себя?

3

Ник знал: если в школу посреди каникулярного месяца приехала заместитель директора, мисс Ричард, значит, ничего хорошего от этого не жди. Он видел ещё утром её голубую «Мазду» припаркованной у ворот. После полудня она уже сидела в кабинете, открыв дверь настежь — словно только его и ждала. Ник был вместе с Трентом и Джеем — они шли за садовым инвентарём вслед за Муни — и уловил на себе её взгляд. Он сразу понял, что ему не отмотаться. С того случая в конце мая прошло чуть больше месяца. Она наверняка ничего не забыла… Ник тоже не забыл. Но если у неё воспоминания вызывали желание или трепет, у него — даже не страх, а панику. Он не мог и не хотел признаться ей, что видит мир в одном спектре, и что каждое её прикосновение, каждый взгляд, каждое небрежно брошенное слово для него — пытка. Признаться в этом значило признать себя больным. А после поездки на четвёртое июля Ник понял, что даже друзья, которым он сказал о своей тайне как бы вскользь в машине, когда они отъехали от Палм-Бич, — даже они его не приняли. Что говорить о малознакомой женщине, не отягощённой нравственными принципами? О женщине, которая в конце мая в закрытом кабинете английской литературы с удовольствием трахнула собственного ученика? Что она сделает, когда узнает, что он болен? Сдаст в школьный Комитет? Лишит стипендии? Он будет помещён на лечение в клинику, которой так долго избегал? Нет, это невыносимо. Лучше молчать и терпеть. — Бёрг, чего застыл? Он поднял взгляд на хаусмастера Муни и спохватился. — Бери садовые ножницы и пройдись по кустам вокруг школы. Принцип простой, даже ты справишься. Парни усмехнулись. Муни был как всегда грубым, но каким-то беззлобным — и Ник совсем не обиделся на его слова. Кто угодно мог навредить ему, только не Муни. Он относился к своим мальчишкам как к сыновьям, мог отругать и наказать, но никогда не подставлял их, и никогда, никогда не сделал бы плохо. И ругал-то, как любимых собак, с грубой ласковостью хозяина. Может, поэтому он пользовался такой безоговорочной и преданной мальчишеской любовью, той, какую обычно за лесть и показуху не купишь. Разве что Бохомо, тощий ублюдок, усмехался и дерзил ему в лицо, но тоже не со зла, а чисто из вредности характера, да его дружок, Клай, вечный подпевала, нет-нет да тявкнет исподтишка. Куда больше проблем было от надменного, знающего себе цену Джейкоба. Он, пусть Муни и не любил, но хотя бы уважал. Парни без лишних слов разобрали инвентарь. Джейкобу доверили косить газон под деревьями на западном участке. Тренту вручили стеклоочиститель и специальный резиновый скребок. Он должен был вымыть огромное витражное окно на первом этаже, подымающееся футов на тринадцать к высокому потолку. — Пойдём за стремянкой, — скомандовал Муни, и прежде, чем они с Трентом ушли в подсобку, сказал. — Парни, как здесь закончите, найдёте меня. Буду у себя в кабинете. — Хорошо, мистер Муни, — невпопад сказали они. И Муни с Трентом наконец ушли. Джейкоб и Ник равнодушно взялись за дело. Они не смотрели друг на друга, снимая толстовки, чтобы не запариться под летним солнцем. Ник выпутался из своей и провёл рукой по светлым коротким волосам, распрямляя мощные широкие плечи. По сравнению с его удивительно развитым для старшеклассника телом голова казалась небольшой и по-птичьи подвижной. Джейкоб положил на скамейку у стены свою толстовку и буркнул: — Чёрта с два я бы здесь торчал… Ник ничего не ответил. Он всё воспринимал со стоическим спокойствием и пытался проявить понимание. Его отец был Большой Важной Шишкой в ВВС США. Дома он вёл себя примерно так же, как и на работе. Мачеха Ника, тонкая и хрупкая Эбигейл, кажущаяся эбеновой статуэткой, смотрела на своего пасынка с немым отчаянием, но не могла возразить мужу. Сказано, на лето в школу, значит — в школу! Решено и подписано. — Мальчику нужна дисциплина, Эбби, — строго сказал за ужином Дилан Бёрг, не обращая внимания, что Ник сидел тут же. — Если его расхолодить, знаешь, что получится? — Дилан… — Эбби пыталась быть мягче, но он отрезал: — Нихрена хорошего. Вечером того же дня, собирая вещи в спортивную сумку, Ник знал, что уезжает до октября — до каникул, хотя кто знает, может, и на каникулы его оставят в школе. Он понимал, почему отец так поступает. Он просто боится за Эбби. Боится оставлять её одну — одну с ним. Вот только сама Эбби Ника не боялась. Тогда она постучала к нему в комнату и вошла без приглашения, зная, что Ник не станет возражать. Она присела на краешек собранной и аккуратно заправленной постели и помяла пальцы прежде, чем сказала: — Я не хотела, чтобы он так поступил с тобой. — Всё в порядке. Он и правда выглядел невозмутимым. Собрал спортивную форму, взял несколько футболок и джинсы на смену, затем — плавки, ведь в Сент-Лэйк есть бассейн, и кое-какие другие личные вещи. Спокойно делал своё, пока Эбби не окликнула: — Ник. Он растерянно поднял взгляд — глаза у него были тёплыми, карими, щемяще наивными. У Эбби дрогнуло сердце. Она встала и порывисто подошла к нему, чтобы обнять за талию и прислонить щёку к груди. Ник услышал, как она всхлипнула раз-другой. Она что, плачет? — Эбби, — растерялся он ещё больше прежнего и хотел погладить её по затылку, по мягким кудрявым волосам. Теперь он мог видеть, какого они цвета. Он помнил — такого же цвет был горячий шоколад, вываренный в кружке. — Не надо, не стоит. — Теперь у тебя всё будет, как прежде, и даже хуже, — уткнувшись лбом ему в грудь, заплакала она. — Что ты… — он не решался обнять большой ладонью её голову, хотя так хотелось. Эбби была всё же его мачехой. Мачехой. Чёрт возьми, как это всё было сложно. Тогда он предпринял последнюю попытку и сказал: — Всё будет хорошо. — Не будет! Я много читала. Я знаю, что он догадывается обо всём. Он просто гонит тебя прочь, чтобы мы не… — Он поступает, как должен, — наконец сказал Ник то, что думает, и устало сел на кровать, увлекая следом за собой Эбби. Она села рядом, горько вздохнув, и утёрла тыльной стороной ладони слёзы со впалых щёк. Другую её руку Ник тихо держал в своей. — У него нет выхода. Он перебирал её пальцы в своих и очень хорошо видел, что ногти у Эбби — гладкие и красно-алые, а кожа — того тёплого коричневого оттенка, который на солнце обычно подсвечивается охристо-оранжевым. Он узнал, что её любимое платье — пёстро-зелёное, как свежая трава. Он понял, за что любит белый цвет. За отсутствие всех цветов и в то же время — отражение каждого цвета в белом. Он наконец ощутил такое облегчение, словно был здоров. А теперь всё это кончится. Вдруг Эбби порывисто встала и подошла к двери, заперев её на щеколду. Затем поманила к себе Ника. Он покорно подошёл и встал напротив, очень смутно догадываясь, чего она хочет. — Он уже спит, — сказала ему Эбби и медленно подняла длинный подол домашнего прямого платья. — Не волнуйся, я подмешала ему золпидема. — Но… Она встала на цыпочки и обняла его за шею, не давая договорить. Первый поцелуй был таким — смазанным, настойчивым, влажным. Большие тёмные губы впечатались в его. Шоколадно-молочные руки сплелись друг с другом, как в борьбе. Он вспыхнул, весь загорелся изнутри, как зажжённая спичка, впервые чувствуя, как пылает, впервые — как хочет. И легко поднял её себе на бёдра, позволяя нежным маленьким рукам спустить на себе спортивные штаны. Тогда мир был полноцветным и красочным, и его сердце впервые билось мощно и быстро не потому, что оно было измождено болезнью. А потому, что она была рядом. Потому, что она была его сердцем. Вдруг ему прилетело в плечо. Эбби растворилась в его руках. Её здесь и не было, парень. Ты просто вспоминал. — Эй, — Джейкоб смерил его взглядом. — Очнись давай. Вот твои ножницы. Держи. Он посмотрел на чёрно-белого Джейкоба равнодушным взглядом и молча забрал у него садовые ножницы.

4

У Труди Ричард было столько забот с самого утра! Она могла бы провести девятое июля с большей пользой, но пришлось ехать в эту чёртову школу, потому что мистер Деверо сказал — кто-то разбил все восемь камер по внешнему периметру забора. Что ж, это стоило ожидать. Это из вредности могли сделать даже ученики — кому понравится как в клетке торчать в этой богадельне? Да никому. Труди достаточно было вспомнить себя в школе и представить, как им тошно. Она улыбнулась, когда подумала об этом, и со вкусом потушила сигарету в пепельнице, разогнав дым папкой с прошлогодними отчётами об успеваемости. Мелкие мозгляки. Она ненавидела детей. Да и назовёшь ли детьми тех, кто уже выше неё на голову? Сигарету она успела потушить за пару секунд до того, как открылась дверь, и мистер Деверо заглянул в кабинет. — Мисс Ричард, — сказал он, — там наладчик приехал. По поводу камер видеонаблюдения. — Отлично! — с энтузиазмом сказала она и встала из-за стола. — Пойдёмте, мистер Деверо, посмотрим, что там. Строгая и прямая в своём изящном синем жакете и юбке допустимо выше — на пол-пальца — колена, в туфлях на устойчивом каблуке, коротко стриженая, с волосами пшеничного цвета, с открытым лицом и пышными розовыми губами, она была действительно хороша собой — Муни не солгал. Мистер Деверо, впрочем, совсем не смотрел, как она вышагивает за ним, и устало плёлся впереди, слыша стук каблуков у себя за спиной. Они прошли по просторному широкому коридору, завешанному портретами преподавателей и меценатов Сент-Лэйк по обе стороны, а также репродукциями известной классики местных пейзажистов девятнадцатого века. Спустившись вниз по лестнице в холл и выйдя через центральные распашные двери, мистер Деверо и мисс Ричард увидели, что вдалеке, возле самого ограждения, стоит высокий мужчина в бейсболке, надвинутой на лицо, и в форменном тёмно-синем комбинезоне компании «Hikvision». В руках он держал папку с бумагами, в которых что-то старательно отмечал. Труди Ричард вздохнула и поспешила ему навстречу по выложенной камнем дорожке. — Добрый день! Наконец-то вы подъехали! Мы вас с утра ждём. Он кивнул, не отвлекаясь от своей работы, и задумчиво поднял взгляд на высокую прозрачную ограду чёрными железными прутьями, которая даже подкреплялась каменными колоннами и такой же красно-бежевой кирпичной стеной. Затем убрал папку. — Мисс Ричард — это вы? Она кивнула, тоже устремив взгляд на ограду. Прежде небольшая чёрная камера аккуратно крепилась на незаметном кронштейне. Теперь же повисла вдоль прута, и из разбитого объектива торчали синие и красные проводки. — Камера ремонту не подлежит, — сообщил наладчик. — Как давно вы устанавливали её? — Как и все камеры в школе, — мисс Ричард задумалась. — Полагаю, около трёх или четырёх лет назад. — Срок гарантии уже истёк, вам придётся приобрести новую. — Равнодушно сказал он и толкнул костяшкой указательного пальца козырёк кепки вверх. — У меня при себе есть всегда несколько запасных камер. Я могу установить вам сразу две, взамен разбитых, здесь… — и он покрутил головой, пытаясь понять направление. — И вон там. Он указал на большой, старый дуб. Среди его ветвей, перекинутых через ограду, поблёскивала ещё одна линза выпотрошенной камеры. — Только там я бы спилил ветки, — сказал он. У него на груди была нашивка «Джон Бергман». — Кто угодно может залезть по ним, видите? И всё, камере каюк. — Я уже давно говорила вам про эти ветки, мистер Деверо, — строго сказала Труди, повернувшись к безразличному садовнику, временно исполняющему также роль завхоза, пока ему не нашли замену. Ему было шестьдесят два. Он почти ничего не хотел, кроме как поехать с братом Майклом на рыбалку на озеро Таху, поэтому просто кивнул, но без энтузиазма. — Почему до сих пор вы ничего не предприняли по этому поводу? Рабочий тем временем прошёл на территорию школы. Мисс Ричард замолчала и последовала за ним. — Вам нужен будет доступ к компьютерам? — спросила она. — У вас камеры подключены к какому кабелю? Мисс Ричард нахмурилась. Деверо пришёл ей на помощь. — К кабелю на двести двадцать, — сообщил он. Джон Бергман почесал в затылке. — М-да, тогда понадобится и доступ. Я бы на вашем месте заменил вообще все видеоустройства на более современные. Такие кабели теперь не нужны. — Да? — машинально спросила Труди. — Сейчас есть камеры слежения с веб-сайта. Такие есть далеко не у всех. Это очень удобно. Всё при себе. Мне нужна будет стремянка. Наладчик остановился у школьных ступенек, выжидающе глядя на Труди. Она нахмурилась. — Стремянка? Так… пожалуй, нам её даст мистер Муни. Кажется, я видела стремянку в холле. Можете сами снести во двор, да? Замечательно. Он кивнул, надвинул бейсболку на глаза и направился в школу следом за мисс Ричард. Двое мальчишек попались ему по дороге, тощий, как гончая, и полный, с чёрными волосами. Черноволосый что-то шепнул, и рабочий услышал: — Говночист приехал… Он ничего не сказал и молча прошёл мимо. У каждого своя работа.

5

Миранда чертовски устала. В архиве были наглухо заколочены окна; от спёртой духоты болела голова. Даже «Нутелла» не помогла не унывать! Линда — и та вышла зелёной из этой книжной усыпальницы. Скоро отзвенят обед, но есть не хочется совершенно. Всё, о чём думала Миранда — выйти бы на улицу и немного подышать. Если все учебные семестры в школе стоит гул и гуд, то сейчас она кажется пустой и одинокой. На целое огромное здание едва наберётся с два десятка человек! Миранда на ходу убирала волосы в хвост, спускаясь по лестнице. Она держала в зубах заколку и торопилась, глядя себя под ноги. Свернула за угол… На неё вывернул кто-то. Так резко, что она от испуга вскрикнула и выронила свою заколку под ноги. Человек, с которым она столкнулась, был в рабочей синей форме — такие обычно носили наладчики или ремонтники. Тень от бейсболки падала на лицо. Когда он налетел на Миранду, то согнулся так, будто что-то внутри заболело, словно она ударила его в живот. Она даже испугалась. — Всё в порядке? — Миранда коснулась его руки, но он отдёрнул её и сжал пальцы в кулак. — Простите, я случайно не заметила… — Господи! Палм, куда вы так бежите?! — это была мисс Ричард. Миранда даже не сразу заметила её. — Извините, мисс Ричард. Взгляд у неё был острый и холодный. Как сильно они не нравились друг другу! Особенных причин для этого не было, кажется, но все знали: между ними как чёрная кошка пробежала с первого же дня, как Труди поступила на работу. К Миранде было больше всех вопросов. В каком бы конкурсе она не выиграла, если за оглашение результатов берётся мисс Ричард, никто не заметит побед Миранды. С точно таким же пылом она, пожалуй, ненавидела ещё Линду, но ту хотя бы понятно было, за что. — Извините, мисс Ричард, и?.. — вскинула Труди тонкие брови. Хотелось вмазать ей кулаком между глаз, но Миранда сглотнула и добавила: — Впредь буду осторожнее. На лице рабочего почудилась улыбка, когда она это сказала. Но Миранда свирепо взглянула не на него, а на мисс Ричард, и та мотнула подбородком: — Хорошо. Пойдёмте дальше… Миранда почти бегом устремилась за угол — и вперёд, через весь холл. Подошвы её туфель на толстой рифлёной подошве стучали о начищенный паркет, отдаваясь эхом в пустом помещении с высокими потолками. Там, у огромного витражного окна, Трент старательно мыл цветные стёкла, заключённые в свинцовые ободки. На фоне четырехлистников, квадратов и ромбов, которые как пазл складывались в цикл из четырёх миниатюр, он выглядел совсем бледным и растерянным. — Миранда? Ты куда? Она не ответила и, бледная, пулей вылетела из двойных высоких дверей на террасу, сбежала вниз по ступенькам, а дальше свернула мимо окон класса биологии к своей любимой беседке. Обычно там всегда было тихо и уединённо. Высокие арки, подпираемые белыми колоннами, были увиты тонким плющом и диким хмелем. Беседка другой стороной примыкала к каменной ограде; от чужих глаз её прятали заросли совсем ещё молодой ольхи и невысокие стриженые кустарники. Там Миранда и надеялась отдохнуть, но почти на полпути споткнулась. Близ беседки вовсю стриг газон чёртов Джейкоб. — Проклятье, мать твою! — не выдержала она, ругнувшись, и быстро зашла за стену школы, вжавшись в неё плечом. — Чтоб тебя. Ей совсем не улыбалось тереться там, у него на глазах. Одно дело — быть всем вместе, другое — один на один. Но тогда сразу вспоминалось другое. Вечеринка в Сохо. Стеклянный бар с алкогольным духом, парящим в воздухе. Там воздух был так пьян, что поднеси зажигалку — загорится. Прозрачные лампочки под потолком. Торт — огромный, двухъярусный, настоящее сладкое чудовище с шоколадной глазурью — на день рождения выкатили именно отсюда: из тёмного банкетного зала. Платье кораллового цвета. Она носила его с открытыми босоножками, хотя до квартиры Джейкоба в Сохо в такой дождь нужно было как-то дойти в них от такси. Ещё там был приглушённый свет бра по стенам. Верхнюю люстру не зажигали. И смех. Тот, кто смеялся — Джейкоб — он был чертовски пьян. Миранда была трезвее, но помнила удивительно немного. Вот они стояли у барной стойки, вот целовались, потом шутили. Джейкоб нашёл бутылку апероля и открыл её для них двоих, облив себе рубашку. Здесь алкоголя было много. Для молодых гостей подавали сильно разбавленный лонг-дринк: в таких коктейлях было кроме алкоголя много льда, и пились они легко и долго специально, чтобы не запьянеть. В какой-то момент Джейкоб — а он уже пил апероль из горлышка — вдруг бросил бутылку в сторону и выбежал из зала. «Нет, стоп» — сказала себе Миранда и поджала губы, пятясь назад. Не нужно это вспоминать. Она не готова пока. Не готова и не хочет! Но всё хорошо вспоминалось и без её желания. Тёмная фигура в проёме. Улыбка. Галстук-бабочка. Она не помнит, как оказалась на барном столе… Нет. Лучше не вспоминать об этом. Закрыть на ключ в собственной голове. Теперь всё в прошлом, и она похожих ошибок не допустит больше. Никогда. Зачесав волосы за уши и устало сев прямо на ступеньки, Миранда опустила голову к коленям. Её снедало беспокойство, от которого избавления не было — разве изобрести машину времени и переместиться в тот страшный вечер, когда всё пошло кувырком. Лучше не думать, что сделают родители, если узнают. Миранда посмотрела на небо и помрачнела. Все её достижения, все уступки — всё будет обращено в ничто. Кланяясь собственной совести, Миранда пыталась загладить вину перед семьей — но знала, что это так не работает. И если загладить не удавалось, приходилось сбегать. Она сидела так, неподвижная и задумчивая, ещё около четверти часа, пока не прозвенел звонок на обед. Нехотя, Миранда поднялась со ступеней, надеясь, что не успеет столкнуться на входе с Джеем. Затем торопливо прошла в холл. Сегодня подавали гамбургеры, картошку, сырные шарики и, конечно, кофе. Здесь не было ни содовой, ни лимонада: только кофе, какао или простая вода в кулере. Такие правила. Сев вместе с Кёрсти и Линдой, Миранда нехотя отпила свой кофе. — У него такой сегодня травяной вкус, — сказала Линда. — Потому что это — чёртов цикорий, — Линда отпила и поморщилась. — Гадость. — Сегодня, кстати, будет шоу «Пой!». Пойдёте смотреть в гостиную? — оживилась вдруг Кёрсти. — Тебя кофе взбодрил, — усмехнулась Миранда и прислонила руку ко лбу. — А я от него спать ещё больше захотела. Нет, не пойду. — Зря, в этом сезоне классные судьи. — Например? — Стинг! — Я слушаю симфонический рок, детка, — усмехнулась Линда. После обеда у них было свободное время, и все разбрелись по своим делам. Миранда планировала немного почитать: она ещё на пляж прихватила с собой «Маленькую хозяйку большого дома» Джека Лондона, но пока так и не осилила книжку. А сегодня настроение было как раз подходящим. Хотелось сесть где-нибудь в тишине, свернуться уютным клубком, прижать к груди колени — и скользить взглядом по страницам, пока глаза не слипнутся. Она поднялась к себе в комнату и подумала очень быстро, почти мельком: так хочется немного полежать. Неужели правда голова гудит после архива? Сегодня они слишком много сделали с Линдой. Миранда села на кровать, провела рукой по покрывалу. Затем упала со вздохом набок, прямо на подушку. Тёмные волосы рассыпались по постели, окутали приятным теплом плечи, пощекотали щёки и уши. Миранда потянулась и прикрыла глаза только лишь на минуту. Около трёх пятнадцати пополудни после обеда все, кто угощался в столовой кофе или пил воду из кулера, почувствовали себя неважно перед тем, как уснуть.

5

Bring it on home to me / John Lennon

Коридоры наполняла музыка. Приятные струнные переборы и клавишная игривая композиция смешивались воедино, и он дробно покачивал подбородком в такт, подпевая классному, очень тёплому тенору свои низким, хриплым голосом:

Если ты когда-то

Решишься вдруг

Оставить меня,

Мой любимый друг…

О, лучше скажи мне о том.

Подари свою нежную любовь.

Вернись ко мне, в мой дом.

Да, да, да…

Это, в принципе, было просто. Ночью разбить камеры — и дело с концом: охраны в неучебный период не было; только старик-завхоз — и всё. Он громко храпел у себя в домике и очень способствовал маскировке шума. Маттео даже повеселился, как всё легко прошло. И снова — о’кей, никаких проблем. У убитого по дороге наладчика Джона-как-его-там он изъял оборудование, белый джип и комбинезон. Он снял всю свою одежду и спрятал её на заднем сиденье. В багажнике был труп: Маттео решил, что его безопаснее пока возить с собой. Он поднял для этого панель для резины. Затем выкинул запасную шину и вместо неё уложил ещё тёплое тело. Маттео убил его самым быстрым, самым подходящим образом. Тормознул Бронко на трассе, открыл капот, а завидев тачку, которую поджидал с утра, замахал в отчаянии руками с обочины. Он уже изнемогает тут, мол, со своей сломанной дурацкой машиной, на июльской жаре. Белый фургон, слава Господу, решил свернуть и остановиться в придорожной пыли. Маттео знал, что делал бы, если бы фургон не останавливался. Но это был настоящий подарок судьбы. Когда ремонтник подошёл к окну, Маттео с водительского места глубоко вонзил стилет ему в глаз. Пожалуй, чтобы быть хорошим маньяком, мало продумывать на десять шагов вперёд. Нужен ещё особый компонент, который у тебя либо есть, либо его нет. Конечно, это удача. Едва вспомнив об этом, Маттео со вздохом поднял с груди серебряную цепочку и поцеловал простой католический крест. Сухие губы приложились к нему, пока он смотрел на пятёрку связанных людей перед собой. По несчастью, двое из них не уснули сразу, так что одного пришлось силой вырубить, а другая оставалась вполне бодра и напугана. Он сбил бейсболку у себя с головы и лучезарно улыбнулся мисс Ричард, которая пила воду тупая сука только из собственной бутылки. Ёбаный свой эвиан хлебала. Скажи спасибо французам, ты выбрала нелёгкую смерть. Ещё один герой был усатый старик в синей форме. Маттео он возрастом напомнил отца. Что бы сказал папа, если бы узнал, чем конкретно занимается его сын? Ну, что сказал бы. Всегда доводи работу до конца, Мо. Ты же знаешь, что в любом деле это нужно. Поймать их было просто. К женщине он подошёл со спины. Она его расслышала, но получила удар — ей было достаточно одного. Старику он вмазал по затылку железной бейсбольной битой. Он возил её с собой, прекрасно зная, на что эта малышка способна. Сначала он купил себе Телоон, но у того был минус: большой диаметр рукояти. Держать такую биту неудобно, если бьёшь долго. Раскалывать человеческие черепа алюминием очень непросто, кто бы что ни говорил. Поэтому Маттео не пожалел денег и купил себе серебристо-чёрную Бат Чуангксин тридцать четвёртого диаметра. Ох как нахваливал её продавец в магазине спортивных товаров! И не зря. У неё была увеличенная по сравнению со стандартной длина — целых восемьдесят шесть сантиметров, так что ею удобно было делать широкий размах для сильных ударов. Противоскользящая каучуковая ручка исключала вариант, когда бита возьмётся неловко. Он ещё в школе играл в бейсбол. Был хорошим бэттером, но умел и ловко нападать. Маттео перевёл взгляд себе под ноги, на пять связанных, точно куколки у бабочек, людей. Как у этого старикана башка не треснула? Маттео подумал, что он, наверно, крепкий малый, раз не сдох от черепно-мозговой, хотя кровь пошла ухом. Маттео любовно погладил чёрный бок биты. На ней было нацарапано: Сачок для бабочек. Очень смешно, как по его мнению.

Ты уходила, я смеялся.

Один, несчастный, оставался.

Моя душа: вернись домой.

Я все прощу, навеки твой.

Себе я боль лишь причиняю.

Верни любовь, я умираю…

Не было никаких проблем с тем, чтобы подмешать в воду пентобарбитал. Он не стал мучиться с дозировкой золпидема: тот быстро выводился из ЖКТ и вообще мог не подействовать на всех в том количестве, в котором было нужно. Маттео просил только об одном: о времени. Вот дура Ричард не захотела дать время, за это она и споёт ему немного — посмотрим, какой у неё голос? М? Он подошёл к ней, присел на корточки и внимательно посмотрел прямо в глаза. У Труди Ричард выражение лица из сучьего стало жалким. Она сложила брови домиком и сморщила лоб. Кажется, она подумала, что он пялится на её сиськи — да, без вопросов, они были прекрасны, но вот беда. Он не хотел её. Он не мог её хотеть. Маттео не стал цацкаться со скотчем, эту хрень можно легко сдёрнуть с губ даже когда руки у тебя связаны, и поступил старым добрым способом. Старые добрые способы вообще работают круче прочих. Он перевязал ей рот платком, сунув тот между зубов. А сейчас, насвистывая в такт музыке

О, любовь моя, вернись ко мне

прицепил к связанным за спиной рукам леску с колючей проволокой. Другой конец он покрутил в пальцах. Улыбнулся Труди Ричард. Он был белозубым, смуглым, кудрявым, очень красивым. Его взгляда смутился бы сам Сатана. — Ну что, милая, споём? — спросил он и сел на Ричард верхом, фиксируя ей голову рукой и держа за подбородок. Она замычала и застонала. Лягнулась. Неплохо для человека, которому Маттео залечил кулаком между глаз! Он знал, что его удар легко валит с ног средней комплекции мужчину, так что Ричард держалась очень хорошо и была бы достойна уважения. Но Маттео не собирался её уважать. Она для него просто не существовала. Он раздвинул ей веки пальцами, придержал за ресничный край. Она выла и сопротивлялась, трепыхалась под ним — но ничего не вышло, он был как камень, тяжёлый и литой. И одним ловким, умелым жестом он проткнул ей верхнее веко крючком на леске. Труди завизжала, как на убое. Маттео игнорировал это, хотя больше желания поиздеваться возникло другое — убить её на месте. Леску он заранее перетянул колючей проволокой, и теперь егозистые шипы легли на нежный белый лоб, оставляя багровые отметки, стоило ей дёрнуться. Леска держала открытым её глаз. Она выпучилась на Маттео, когда тот соскользнул с неё и сказал: — Попробуй рванись. И ты сорвёшь себе веко. Я не против: хочу посмотреть, что ты будешь делать тогда, со шматом мяса и кожи вместо него. Пока она бессильно плакала, осознавая свою беспомощность, он быстро вышел из кабинета истории, где и оставил пятерку связанных. Маттео знал: трое не проснутся ещё долго, у старика из ушей вместо крови скоро потекут мозги, а мерзкая девка теперь бзднуть испугается. Он осмотрелся первым делом, повернувшись в коридоре назад и вперёд, и решил снова обойти школу, чтобы проверить спящих и устроить всё как надо. В кабинетах было пусто. Большинство из них оказались заперты, с этим была своя морока. Пришлось отпирать каждый и смотреть, не спрятался ли кто между столов или в подсобках. Следом за кабинетами он обрыскал все подсобные помещения, подвал и чердак — чердак здесь тоже был, но технический. Затем он нашёл в кабинете завхоза ключи от железных решёток на окна. Они здесь были установлены исторически, и никто не хотел их снимать, пусть и не запирал. Маттео их запер. Все запер. Теперь тусклое заходящее солнце полосовало пол и стены, как в клетках, и Маттео с улыбкой прошёлся по коридору к дортуарам. Сначала — к парням. Не все уснули в спальнях; кого-то пришлось тащить в постели. Баю-бай. Он знал, как они удивятся, когда проснутся. Проведав их, он запер на время дверь в мужское крыло и прошёл в женское. Строгое смуглое лицо обрело совсем другое выражение. Он осмотрел такие же стены, как всюду здесь, и такой же пол совсем другим взглядом. Запер за собой дверь, отделяющую от остальной школы женский дортуар. Он уже переносил сюда тех, кто уснул в библиотеке, во дворе и даже в коридоре. Но она — третья дверь слева — спала у себя в кровати, и ему не удалось даже взять её на руки. Он коснулся медной ручки и удивился, какого та цвета. Золотисто-жёлтого, с чернинкой. Поразительный цвет. Маттео видел всё, и это поражало его. Он чувствовал себя теперь намного лучше. Он чувствовал себя другим. Он знал, что за третьей дверью слева была она — и торопливо повернул ручку, а затем вошёл сразу, не разрешая себе отступить. С ней на соседней кровати спала ещё ученица. Маттео изучил схему расселения у их классной дамы: та висела на стене в учительской между расписанием предметов. Он очень хотел, чтобы каждый ученик проснулся на своём месте и не понял утром, что здесь, чёрт возьми, творится. Вот будет весело. А для хорошего веселья приходится много стараться. Маттео прошёл к кровати, где мирно сопела лицом в подушку девушка с каштановыми прямыми волосами. Он теперь хорошо видел их цвет. Он видел его сразу, как она столкнулась с ним на лестнице и дотронулась до его руки — невзначай. Вскользь. Господь… он думал, что погиб. Была такой силы головная боль в ту же секунду, что ему показалось — в виски и под веки вбили гвозди. На короткий миг, показавшийся ему бесконечным, он захотел умереть, но знал, что не может себя раскрыть. Колоссальным усилием воли он замолчал и согнулся, чтобы потом боль ушла, и он воскрес. За окном уже были лёгкие сиреневые сумерки. Решётки падали тенями на паркет. Он присел на колено у её кровати и замер, не решаясь коснуться. Он не знал, что будет с ним в этом случае. И впервые Маттео испугался боли. Музыка, гулким эхом разносившаяся по коридору, смолкла, а затем заиграла на репите. Сладкий тенор запел:

Если ты когда-то

Решишься вдруг

Оставить меня,

Мой любимый друг…

— Я тебя не оставлю, — сказал он тихо и склонил на подушку голову, уложив свою щёку рядом с её. — Никогда. В каком угодно человеке никогда до он не видел столько безупречной красоты. Совершенной в своей неидеальности. Он наблюдал, как во сне гладко трепещут её короткие тёмные ресницы. Она наверняка красит их тушью, а на праздники клеит накладные. Может быть, когда она вырастет, она будет наращивать их. Маттео улыбнулся этому и подумал, что он влюблён в эти ресницы. Тёмно-коричневые и короткие. И в эти мягкие губы. И в маленькие руки с длинными пальцами. Если бы она могла видеть себя его глазами. Он повёл рукой над её плечом, медленно сокращая дистанцию. Затем коснулся предплечья. Нет, второе прикосновение не дало никакого эффекта, кроме приятного внутреннего тепла. Он аккуратно перевернул её на спину и смог хорошенько рассмотреть вблизи. Он долго глядел, застыв, на её губы и брови. На россыпь веснушек поверх носа и щёк. Затем сел удобнее и окинул взглядом тело. Она сложена очень хорошо, как раз так, как он хотел бы. Дотронувшись до её волос, он мягко собрал их в общую копну и убрал наверх, от лица и от шеи. Затем опустил ладонь ей на бедро. Она чертовски молодая. Совсем школьница. Он скользнул рукой ей под блузку и провел пальцами по животу. Всё тело охватила приятная истома. Давнее волнение, которого он уже не помнил, словно его и не было никогда. Полуприкрыв потемневшие глаза веками, он резко завёл руку вниз, хотя манило ощупать её всю — узнать целиком, рассмотреть. Но что-то голодное и живое подсказало, что он хочет другое. Пах она брила, но явно пару дней назад — пальцы коснулись колючей щетины вместо волос. Маттео снова лёг на подушку рядом с её лицом, коснувшись кончиком своего носа — её, и чувствуя на щеках и губах сонное тёплое дыхание. Верхом достигнутого блаженства, почти такого же яркого, как возможность убивать, было, когда он скользнул между её ног под бельё. Даже во сне, накачанная снотворным, она чуть дрогнула под его рукой. Он провёл большим пальцем по клитору. Остановился. Снова посмотрел ей в безучастное лицо. Нужно немного подождать, и всё будет хорошо. Входить в неё рукой было туго, влажно, тепло. Она пахла чем-то сливочным и плотским, и он надеялся, что в следующий раз, когда они будут наедине, он сумеет окунуться в этот запах глубже. Сейчас ему хотелось добиться от неё чего-то столь же опустошительного. Он хотел, чтобы она почувствовала себя такой же ничтожно-влюблённой, каким был он сам. Он впервые был растерян. Приехал убить всех. Всех до последнего. Он не мог отступить и убраться — и она была непредусмотренной переменной в его плане. Он толкнулся в неё двумя пальцами, мягко растягивая, и она потянулась всем телом ему навстречу, всеми застонавшими мышцами. Маттео улыбнулся. Так, милая. Так. Он не касался себя, но был возбуждён, чувствуя всё слишком остро. Что будет, когда она придёт в себя? Он прижался своими бёдрами к матрасу сбоку и быстро заработал рукой между её ног, ловя на губах чуть более частое, чем в норме, дыхание. Тело невозможно было обмануть лекарством. Он сделал два глубоких толчка в неё там, где было самое тепло. На третьем его рука стала влажной, а девушка выдохнула — и ему почудилось, расслабилась. Он отпустил её; выпрямился. Прежде чем встать и заняться делом, окинул взглядом лицо, ставшее за короткий миг дороже целого мира. Кому он вообще к чёрту нужен, этот мир?! Маттео склонился над ней и коснулся губами её гладкого лба. Выровняв дыхание и не смея оторваться от прикосновения к её коже, он расстегнул на комбинезоне ширинку, вынул член и в два коротких движения брызнул на простынь. В ушах зазвенело, но это было приятно. Музыка пела — вернись домой, любовь моя. Он знал, что теперь сам отвезёт её домой.