Мёртвая голова

Завтрак вышел тихим и неторопливым. Миранда ела панкейки — обычные с виду и обычного панкейковского же вкуса — и думала о том, что они очень даже ничего, совсем неплохи, и уж конечно не чета тем блинчикам, которые готовила её мама. Если та бралась за блинницу или вафельницу раз в столетие, её непременно отвлекал какой-нибудь рабочий звонок, или криминальная сводка за утро по телевизору, или что-то в этом духе, и блины подгорали, или становились склизкими, потому что не пропекались, или покрывались чёрной корочкой потому, что она недостаточно хорошо промыла формочку с прошлого раза… — У меня нет никакого джема, но есть сливочное масло, — сказал Маттео и пронзительно взглянул на неё. Глаза его всё ещё казались Миранде невообразимо чёрными. Она вдруг подумала: они такого цвета, каким бывает крепко заваренный чай. — Хочешь? Её выбивали из колеи такие обычные, бытовые разговоры. Разговоры эти были хуже, чем угрозы или болтовня психопата: они подбадривали в ней надежду, что теперь всё позади и отныне всё будет нормально, потому что в ненормальном мире люди не едят панкейки и не беспокоятся об отсутствии джема. Кто более ненормален — она или маньяк, который её похитил? Миранда сглотнула. Они были врагами, она его ненавидела. Он перебил всех людей, кого она знала уже много лет, притом жестоко перебил — явно получив при этом много удовольствия. Он садистски расправился с её друзьями. Её собственная жизнь теперь висит на волоске. И тут он такой — «хочешь масло?». — Спасибо, да. — Она не хотела, но побоялась отказаться. Маттео кивнул, отрезал плоским ножичком аппетитный лепесток жёлтого масла, сладкого даже на вид, не то что на вкус, и водрузил его на тарелку Миранды поверх панкейков. Тогда она повторила. — Спасибо. — Ты такая вежливая, — Маттео улыбнулся, и улыбка его выглядела очень мягкой, вопреки пустым, запавшим глазам хищника. — Ешь-ешь, крошка. Ты в последние дни ничего хорошего в рот не брала… кроме разве что чего-то малосъедобного, верно? От этой шутки её едва не вывернуло. Стараясь унять дрожь в руках — и почти успешно с этим справляясь — Миранда отпила воды из высокого прозрачного стакана, а потом раскашлялась, потому что сделала слишком большой глоток. По выражению лица Маттео она сразу поняла, что он хотел было отколоть ещё какую-то мерзкую грязную шуточку, но сдержался — с трудом, однако. После завтрака он оставил её сидеть за столом, а сам собрал посуду и тщательно её вымыл. Затем велел Миранде встать и идти впереди него. Она сразу успокоилась: теперь, когда она снова из его гостьи обратилась в его пленницу, всё стало как-то проще и даже привычнее. Увы, человек способен привыкнуть абсолютно ко многим вещам, и Миранда на своей шкуре очень быстро это поняла. Вместе они поднялись по старой лестнице с обшарпанными ступеньками; она — впереди, он — сзади. Он шёл и что-то тихо мычал себе под нос. Мелодии Миранда не узнавала, хотя не без недовольства призналась, что у Маттео неплохо получалось. Она хотела свернуть на второй этаж, но он покачал головой и велел: выше. И она с опаской наступила на шаткую, хлипкую деревянную лестницу, куда более тонкую, чем та, обычная. В этом доме подобная лестница вела на чердак. Миранда погрузилась в пыльную, затхлую тьму. Сумрак окутал её плечи и руки, и вся она словно окунулась в подводную тишину — так здесь было мертвенно. Ей показалось, даже Маттео смолк, и так оно было в самом деле. Дальше шага Миранда не могла ничего рассмотреть и остановилась на последней ступеньке. Маттео потянулся через неё, задев рукой плечо, и щёлкнул выключателем на стене. Тогда тусклая лампочка над потолком с двумя скатами осветила эта крохотную комнатку. Здесь не было ничего, кроме бесчисленных коробок, наставленных башнями от пола до потолка. Миранда ощутила лёгкую панику. Зачем они здесь? — Подожди здесь, — велел Маттео и вынул из кармана брюк складной нож. У Миранды зашлось сердце. — Ничего не трогай. Она вся сгруппировалась, когда он направился к ней, однако он прошёл мимо — к одной из коробок на вершине первой башни. Легко сняв её, он раскашлялся и разрезал ножом липкую ленту, которой была заклеена коробка. Заглянув внутрь, Маттео покачал головой. — Не то. Ты постой, постой. Сейчас я это найду. Миранда боязливо наблюдала за ним, переминаясь с ноги на ногу. Что именно он ищет? Порывшись в ещё нескольких коробках, он наконец поднял голову и улыбнулся: — Ну вот! То, что надо. Ну, хорошо. Он взял одну из них и двинулся к лестнице, возле неё очень внимательно посмотрев на Миранду: — Я только спущу её вниз, ясно? — Да. — Выкинешь что-то, — он мотнул головой, замолчав, потому что и без слов было ясно, что он с ней сделает. Не убьёт конечно, но покалечит. Она кивнула. — Ладно. Потом он вернулся за другой коробкой, и за третьей тоже. Он снёс все три вниз и протянул Миранде руку, чтобы та спустилась к нему с чердака — притом галантно так протянул, весь преисполненный природной грации и элегантной мощи. Он не притворялся, вот что было страшнее всего. Он был таким сам по себе, от рождения. Может, конечно, кто-то научил его быть таким ублюдком — кто знает? — но Миранда всегда думала, что такими только рождаются. Она вложила свою ладонь в его, думая о том, чего он от неё хочет и что там, в этих коробках. Он в это же мгновение неприкрыто любовался разницей в размерах и сложении их рук, и красивым сочетанием кофейно-загорелой кожи и её, персиковой, и тем, что она подалась ему навстречу, потому что иначе просто не могла — лестница была очень неудобной и крутой в подъёме, с частыми, мелкими ступеньками. Она сошла и остановилась возле него, ожидая, что будет дальше. Маттео мотнул подбородком в сторону спальни: — Иди туда. Он легко занёс коробки и наконец раскрыл их, показав, что было внутри. Что-то белое, светлое, сливочное, розовое, небесно-голубое, коричневое… Одежда, поняла Миранда, и её затошнило. Это женская одежда. Откуда она? Чья она? Сколько ещё человек он похитил и держал здесь до того, пока не привёз сюда? Это их вещи? И что стало с этими людьми — вот главный вопрос? Её ладони вспотели. Она не отрываясь смотрела в коробки, переводила взгляд с одной на другую, пока Маттео, присев в кресло, озадаченно доставал вещь за вещью, быстро разглядывая каждую и бросая на постель, отбраковывая то, то считал неподходящим: — Эта ничего. А эта уже всё… хм. Конечно, набор несовременный, но мы что-нибудь придумаем; да и потом, где в них щеголять? Только передо мной. Тебе нравятся вязаные вещи? Миранда затравлено смотрела на светлые блузки с вышивкой, лёгкие юбки ниже колен с широкими воланами и оборками, короткие и длинные платья — вязаные, из легчайшего муслина, изо льна, из марли и трикотажа… Некоторые вещи были уже видавшими виды, покрытыми пятнами, местами засаленными и откровенно ношеными; другие смотрелись хорошо. Чем дольше Миранда смотрела на них, тем больше понимала: они принадлежали не разным женщинам, а одной. Какой-то одной бедняжке, которая, очевидно, долго томилась в плену у этого ублюдка. Но кем она была? — Переоденься, давай, — сказал Маттео и рассеяно добавил. — Не помню, чтобы осталось бельё, но это поправимо. Миранда кивнула и нерешительно посмотрела на Маттео. Он откинулся на спинку кресла, ответив ей недобрым взглядом исподлобья: так, как умел смотреть лишь он один. — Ну же. Она стянула футболку, чувствуя на себе его неотрывный взгляд. Миранда знала: ей придётся терпеть многие вещи, и она ровно вдохнула и ровно же выдохнула, решив держать себя в руках. Она не напугается, что бы Маттео ни сделал. Она готова почти ко всему. Разве что он будет заживо резать её на куски, но это вряд ли… — Дальше, — повёл он рукой. Она не стала злить его и сняла брюки. Хотела прикрыться, но не стала — это может разозлить его или завести ещё больше, и потом, если он надумал взять её силой, он сделает это, будет она голой или в одежде. Какая разница? Миранда выровняла дыхание и внимательно посмотрела на вещи, лежавшие на одеяле: она была брезглива, так сразу схватить что-то и натянуть на себя ей не удалось. Ту одежду, что была свалена на пол, она во внимание не брала. Быстро выбрав бежевое вязаное платье, она натянула его, путаясь в рукавах: один немного разошёлся с краю, но это было не страшно — зато от него всё ещё пахло порошком. Маттео наблюдал за ней, разглядывая мягкий изгиб бёдер и спину с ровной бархатистой впадинкой между лопаток, и ямки Венеры на крестце, похожие на то, как если бы неведомый божественный скульптор, пока лепил эту женщину из необожжённой глины, в порыве желания вдавил свои пальцы в её плоти, оставив от них гладкие углубления. Он смотрел на её волосы, вспенившиеся поверх платья на плечах, и на розовые следы на ляжках, оставленные им же. Миранда опустила платье: оно оказалось ей длинным и упало почти до лодыжек — и вздрогнула, когда Маттео крепко взял её за запястье и потянул к себе. Без единого слова, она подчинилась. Она села ему на колено, когда он принудил сделать это, и принялась ждать, что будет дальше. Единственное, что она старалась — так это сохранить на лице спокойное выражение, спрятать свой страх глубже прежнего, чтобы ублюдок не смог его заметить. Маттео коснулся ладонью её голени под платьем и скользнул наверх, поднимая вязаную юбку. Другой рукой он обнял её за спину, толкнув себе на грудь. Ему нравилось, что она стала податливой и мягкой: он не ожидал, что это случится так быстро — он-то готовился к сопротивлению, к яростным дракам или слезам. Девушка напротив просто смотрела в никуда, ему в шею, пустым, холодным взглядом, похожим на снимок с вытравленными цветами. — Понимаю, что нельзя получить всего и сразу, — сказал он и спустил брюки. — Но ты привыкнешь. Все мы привыкаем, рано или поздно, к абсолютно любым вещам — такова природа человека. Его расставленным в стороны коленям сразу стало туго; затвердевший член плотно прижался к лобку, легонько поблескивая выделившейся смазкой. Миранда бросила быстрый взгляд — взгляд мельком — вниз, и тут же отвела его. Маттео прищурился и задрал ей юбку. — Садись. Давай, давай. Она не сопротивлялась. Только приподнялась, тяжелее оперевшись ладонями о его грудь: волосы упали ей на плечи, защекотали и его шею. Тогда, что-то тихо, неразборчиво простонав, Маттео подался к ней бёдрами. Он не стал ждать, и всё случилось в один миг. Миранда сделала глубокий вдох, лёгкие наполнились воздухом, живот и бока обожгло тугой болью. Она была совершенно сухой, и она не хотела принимать его — но её никто не спрашивал. Он вошёл двумя толчками и с удовольствием увидел, как на её лице промелькнула болезненная судорога; крепко зажмурившись, Миранда сжалась, напряглась до последней мышцы в теле. Он не был физически неприятен; не был омерзителен и даже жесток с ней — но её организм отторгал его, как отторгнул бы всё чужеродное и опасное. Он не был некрасив, но ей казался отвратительным. Все его физические достоинства, объективно способные привлечь любую молодую женщину, для Миранды были недостатками. Будь он мельче и слабее, возможно, у неё появился бы шанс отбиться. Но каждый раз, когда она смотрела на лоснящиеся под смуглой кожей плотные, длинные мышцы, на волчий взгляд, на жёсткую линию губ, она понимала, что он абсолютно непробиваем. Она с ним не справится, нет, никогда. Только если хитростью, смекалкой… Она выгнулась и заёрзала, стараясь изменить угол проникновения. Чем больше он ходил в ней, тем сильнее ощущалась резь от трения насухую. Ритмичная, постоянная боль сводила с ума. «Если так будет длиться дальше, я не смогу даже сесть, — в ужасе подумала Миранда. — Я хочу прекратить это. Я хочу это прекратить! Боже!» Больно было так, словно он раздирал её ножом изнутри. Миранда считала эти удары вместе с биением собственного сердца, набрякшего в груди. Маттео вышел, сплюнул в руку, намочил член и продолжил. Это помогло, но очень ненадолго. Теперь внутри всё страшно щипало. «Мне нужно отрешиться от этого, иначе я сойду с ума». Убедить своё тело в том, что она не боится, было невозможно. Оно лучше собственной хозяйки знало, что с ним происходит на самом деле. Заёрзав вновь и уперевшись руками Маттео в грудь, Миранда попробовала опять что-то изменить — хотя бы на самую малость, потому что уже чувствовала себя страшно больной и по-странному избитой, хотя сейчас он даже пальцем её не тронул. Он толкнул её обратно, но перед тем опять сплюнул. По его сузившимся глазам Миранда чувствовала: его злило, что остаётся абсолютно сухой. Нанести рану наотмашь было бы даже милосерднее. Один удар — вспышка, кровь, рассечённая кожа, и Миранда знала бы, что с ней происходит. Он ранил бы ей руку, ногу, он ранил бы её тело снаружи, но не изнутри, как сейчас. Из-за трения боль разливалась по всему телу ниже живота. От боли этой Миранда сходила с ума. — Пожалуйста, — задохнувшись, взмолилась она и посмотрела ему в лицо. — Маттео. Его глаза мерцали тем непроницаемым блеском, который свойственен грезящим людям. Он был в глубокой задумчивости, весь в себе, как моллюск в раковине — и это коротко брошенное слово его взбесило. В одно мгновение Маттео сделал молниеносный бросок вперёд и столкнул Миранду с себя. Она пошатнулась. Хватило этой пары секунд, чтобы ощутить невероятное облегчение от того, что больше он не наполняет её — но потом всё стало только хуже. Повалив её на кровать, он продолжил, увлажнив член, уперевшись одной ногой в пол и согнув другую в колене. Теперь, притянув Миранду к себе за бёдра так, что её ноги беспомощно болтались по обе стороны от него, он теперь мог двигаться быстрее — и из Миранды вырвался крик. Она не ждала его и не хотела кричать. Она не знала, что ей будет больно настолько, что мир застелет белая пелена. Он внутри неё обратился в пламенеющий клинок, в обжигающее лезвие, в чистую ярость, с которой остриё режет плоть. Миранда дёрнулась и сжала ноги, попыталась подтянуться выше, чтобы он выскользнул из неё, но Маттео грубо раскинул их в стороны. Он тяжело дышал и весь вспотел. Задравшаяся футболка липла к телу. На груди, руках, лице, даже на лоснящихся бёдрах и животе выступил пот. В его глазах была странная, мутная поволока. Он скоро задвигался в ней, так, что между ног всё обратилось в сплошное пламя: натёртую потную кожу жгло, по телу распространился зуд, и Миранда, захныкав, заёрзала вновь, теряя терпение и самообладание. Кажется, он понял, что ей стало совсем невыносимо. — Сейчас, — выдавил он. — Терпи. — Хорошо. — Ей стало малость легче, когда она поняла, что всё вот-вот кончится. Глаза его сделались шире, больше. Он весь напрягся, подался вперёд и втолкнулся в неё ещё глубже, под новым углом, а потом навалился сверху, чувствуя, как она извивается под ним, пытаясь спастись. Ничего не выйдет. Он забылся и забыл обо всём. Он рос и множился в ней, он чувствовал совсем не то же самое, что чувствовала она. В тот момент он даже не управлял собой. И, неловко толкнувшись снова, услышал, как она громко вскрикнула. Тогда же кто-то постучал во входную дверь. Маттео остановился, весь мокрый и внезапно растерянный, и в глазах его Миранда прочла много сменяющих друг друга эмоций. Гнев, разочарование, ярость, обида. И страх. Даже страх. За короткий миг между тем, как решиться на это, она подумала: кто-то пришёл и стоит снаружи. Кто-то может ей помочь. Сейчас! Но Маттео накрыл ей рот ладонью и тихо предупредил: — Только один звук. Я убью его, поняла? Кем бы он ни был. И она поверила ему. Если ничего не выйдет, сказала она себе, я должна буду как-то выжить здесь, с ним. И потому Миранда кивнула. — Я надену кляп. В её взгляде была мольба, но Маттео быстро потянулся к ремню и велел: — Открой рот. Открой, живо. В дверь постучали снова, теперь уже громче. Маттео тихо сказал: — Ты хочешь, чтобы я сам сделал это? Ну? Миранда покорно закусила шарик, и Маттео застегнул ремень ей на затылке. Затем стянул ей лодыжки и запястья другими ремнями. Лёжа на постели с задранной юбкой и чувствуя, как по ляжке стекает немного семени она надеялась, это было оно, а не кровь — лучше оно Миранда проследила за тем, как Маттео вышел из спальни, поправляя футболку и приглаживая волосы. Походка его была тяжёлой, взгляд — набыченным. Он сбежал вниз по ступенькам. С замиранием сердца, Миранда вслушалась. Она слабо разобрала женский голос: он показался ей молодым. И она не знала, что Маттео наклеил на лицо улыбку, притом, что глаза его оставались всё так же холодны. Сжатым кулаком он упёрся в дверной косяк, другой рукой придержал дверь за ручку. — Привет, Челси. Она была не старше двадцати пяти лет, ростом — высокая, сложением — худощавая, спортивная даже, с красивыми, мускулистыми ногами бегуньи, которые так хорошо было видно из-под короткой теннисной юбки. — А я думала, куда ты пропал! — шутливо улыбнулась она. — Хотела уже уйти, но услышала внутри шум. Подумала — мало ли что, машина-то твоя здесь. — Это кино, — небрежно откликнулся Маттео и вскинул брови. — Чем могу тебе помочь? — Как видишь, продаю куриные яйца, — она скорчила рожицу и подняла корзину, которую поставила на землю. Взлохмаченная стрижка пикси на высветленных почти до белизны волосах делала её и без того узкое, изящное лицо совсем юным. — Нужен десяток-другой? — Как всегда! — ободряюще улыбнулся Маттео. — Подожди, я… только деньги возьму. — Ладно-ладно. — Она выразительно посмотрела на его футболку. — Где так усердно вспотел? — Разбирал чердак, — даже не запнувшись, сказал он и прошёл к ящику буфета, достав оттуда кожаный кошелек, где хранилась расходная наличка. — Всё барахло оттуда снёс вниз, потом полы мыть начал. Понимаю, вид отвратительный. — Ну, кому как, — игриво подмигнула она, и он рассмеялся. — Давай миску. — Мгновение. Она положила в неё два десятка яиц, убрала деньги под бретельку купальника, торчавшую из-под пляжного топика, и подмигнула: — Как захочешь побегать утром — я к твоим услугам. — Ага. Обязательно. — Всё, как обычно! Ты, кстати, рано вернулся. Он поморщился: — Там не на что было смотреть. Улыбка исчезла с его лица, когда он запер дверь и в окно кухоньки проследил, что Челси пошла к своему дому по берегу. Он ждал, когда она удалится ровно настолько, чтобы вернуться к Миранде. Он взбежал по лестнице. Стремительно подошёл к кровати. Хотя секс прервали, он всё ещё хотел её — дико хотел, но первым делом снял кляп и ремни. У Миранды слезились глаза; грудь её вздымалась как от рыданий часто; шарик был весь в слюне. Когда Маттео убрал кляп в сторону, она испуганно посмотрела прямо ему в лицо, насилу сдерживая слёзы. — Ну-ну, — пробормотал он и пригладил ей волосы, потом склонился ниже и поцеловал в шею. — Боишься задохнуться? Ладно, ладно. Я придумаю что-то другое. Обещаю. Съежившись на одеяле, она терпела его ласки и думала о том, что, во-первых, у Маттео есть соседи, и однажды они узнают о ней. Она слышала женский голос, голос другого человека; разговора почти не разобрала, но одно только осознание, что у неё есть надежда, придало сил. Она почти отключилась от боли, когда он снова вошёл и спустя ещё несколько минут кончил. Она смотрела поверх его плеча, легонько улыбаясь уголками губ, и думала о том, что, может быть, ещё не всё потеряно. И когда Маттео уронил голову ей на плечо, овеяв его тяжёлым дыханием, она осмелилась положить ему на затылок, поверх влажных волос, дрожащую ладонь, чувствуя, что он наполняет её собой изнутри. Возможно, за это он был к ней весь вечер и весь другой день очень добр — и ни разу не ударил.

2

Ни о какой панихиде не могло идти речи, как бы ни хотели схоронить своих близких те, кто их уже опознал. То лето Санта-Розы, несмотря на постоянное солнце, заливавшее местные улицы, луга и пролески, обильно окружавшие и городок, и пансион, куда Брук наведалась ещё дважды, она запомнила как самое страшное время в своей жизни. Как ни странно, её спасало одиночество. Муж вернулся к работе; он так погрузился в неё — может, это была такая реакция на стресс? — что даже не брал трубку, но Брук боялась, что он сделает что-то с собой. Он всегда был слабее неё, он всегда мучительно и долго страдал по куда меньшим поводам, и когда был моложе, едва ли не совершил нечто непоправимое дважды. Откуда в нём было столько истеричности, Брук не знала, но знала одно: она выдержит всё, что бы ни приготовила ей судьба, и докопается до сути. Она поймёт, где её дочь, и даже если та расщеплена ублюдком, сотворившим кровавую баню в пансионе, на атомы, как ей внушали копы, но всё равно — Миранда будет найдена. Так или иначе. Шестое чувство, свойственное каждой матери, невероятно обострилось в ней. Она смотрела на множество фотографий с места преступления и не верила, что Миранда мертва. Ей показывали всё новые и новые фрагменты найденных тел, но она чувствовала, что среди них нет её девочки. Шло время: протянулась неделя, началась другая. Брук держалась молодцом и не проронила ни слезинки. Она смотрела на убитые горем лица других родителей, и отчего-то в голове её раз за разом прокручивалась одна и та же мысль: я могу соболезновать им, а они мне — нет. Их дети мертвы, моя дочь — нет. Повторяя это, как мантру, одну из тех, что были так модны в Калифорнии в высшем обществе в последнее время — и одну из тех, в которые Брук никогда не верила и даже высмеивала — она донимала детективов одним своим тягостным присутствием, постоянной слежкой за ними, непрерывным анализом всего случившегося. Шеф позвонил ей ещё в прошлый понедельник и спросил, какого чёрта стряслось и почему она сорвалась с рабочего места. Брук, вынув изо рта шпильку, которой намеревалась заколоть гладко расчёсанные волосы, холодно ответила то, что говорила ему каждый раз, когда её ждала сенсация, а его — новая книга, облечённая в деньги: — У меня новое расследование, Джо, и поверь, я докопаюсь до сути. — В этом не сомневаюсь, — ответил он, успокоившись. Только после Джо Голдман узнает из секретарских сплетен, что Брук начала копать под убийцу своей дочери. Препятствовать он не стал. С чего бы? Маньяк, который это совершил, потрясал своими жуткими деяниями всё калифорнийское побережье уже не первый год. Полиция в его случае бездействовала; он убивал, но не оставлял зацепок и не пытался унизить копов, неспособных его поймать. Слава ему требовалась, но не того рода, когда серийный убийца ведёт игру со своими преследователями. Нет-нет, здесь было однозначно что-то другое, и Брук, отзвонившись всем знакомым полицейским детективам и частным следователям, с которыми уже имела дело в прошлых расследованиях, спустя четыре дня обладала весьма приличным пулом информации. Она сразу обругала тех идиотов, что повелись на простенькую удочку с Ником, страдавшим ГЭП. Отчасти, понимала она, им просто не нужны были проблемы с нераскрываемостью дел, тем более, такого громкого дела, как это. Чем спокойнее было в округе, тем лучше. Однако каково, а! Конечно, паренёк сумел укокошить столько народу, не имея при этом никаких проблем с поведением в прошлом, никаких отметок о посещении у психиатра, никакого, чёрт подери, практического опыта в убийствах! Копы могут говорить, что хотят: это был не он, хотя все улики на это прямо указывали, едва не в лоб. Брук решила, что настоящий убийца сработал весьма грубо: отчего же? Если убивал тот, о ком она думала, он был всегда куда более изобретательным и элегантным, едва не самым жестоким садистом, известным ей. И если её дочь действительно уничтожил нет, вовсе нет, она жива! Каким-то образом, но жива! тот самый серийный убийца, она пройдёт по его следу и найдёт его, что бы того ни стоило. Это будет не просто спасение Миранды. Это раскрытое дело века! Нечто невообразимое! Брук также отмела всех, кто работал в этой местности, но куда более мелко. Насильники, психи, маньяки с сексуальными расстройствами, похитители людей, ублюдки с манией величия, идиоты, которые мнят себя истинными ценителями человеческих смертей, художниками крови и плоти — вся эта сошка её не интересовала. Ритуальные убийства — тоже, здесь не было ни единой приметы подобной ерунды. Их ловить было проще всего. Нет-нет, здесь что-то другое, но Брук пока не понимала, что именно. Устроившись на террасе в кафе возле своего отеля и заказав ланч и стакан воды, она подумала, что чек будет весьма большим: она просидит здесь долго. Светило ласковое летнее солнце, преломляясь в гранях стакана, полного минеральной воды, исходящей вереницей пузырьков, и в отблеске края белоснежной тарелки, на которой так аппетитно смотрелся свежий тёплый салат с картофелем. Люди вокруг беспечно болтали друг с другом, встретившись поближе к обеду. Официанты расторопно обслуживали столики, спрятанные под огромным бежевым тентом. Брук, развалившись в плетёном кресле, столовым серебристым ножом вскрыла пакет, доставленный курьером этим утром, и достала оттуда внушительных размеров чёрную папку, собранную её доверенным лицом. Когда она начинала работать по-серьёзному, многие копы смогли бы позавидовать её умению сбора информации. Она послюнила палец и открыла первую страницу. Здесь было всё, что нужно: полицейские отчёты, свидетельские показания (крайне немногочисленные), описания вещдоков, списки улик (ещё более скудные, чем опросы свидетелей), бесконечные полицейский фотоснимки с мест преступлений — и так год за годом, год за годом. Брук нанизала на вилку салат и принялась за чтение. Впервые за текущую неделю состояние её было стабильно спокойным, на душе было ясно. Она понимала, что делает, и погрузилась в привычное для себя дело. Убийца играл со всем миром, а она играла с ним, даже если он пока об этом не подозревал. Спустя несколько часов непрерывного изучения материала она узнала о нём очень немногое — всё, что было известно расследованию. В прессе его деяния освещали, конечно, и ему давали звучные, громкие имена: Калифорнийский Палач, Хищник, Убийца-с-Побережья. Фирменный почерк — способы умерщвления и сама типология места преступления, и никаких глупостей вроде игральной карты на теле, или розы поверх трупа, или граффити, оставленного на стене. Нет, это было не для него. Это было для дилетантов. Он не казался дилетантом и не был одержим жаждой раскрыть свою личность, быть пойманным, с чем Брук встречалась крайне часто. Мало кто знал, что убийцы в самом деле хотят, чтобы их поймали. Обделённые человеческим вниманием всю свою несчастную, скудную жизнь, они нуждались хотя бы в этом примитивном поощрении, в своей минуте славы — но этот ублюдок был не из таких. Он не ждал, что общество будет восклицать в ужасе в газетах и телепередачах: он убивал не из подобных примитивных побуждений, иначе свои зверства непременно снабжал бы хоть какой-нибудь эффектной деталью. Здесь же было убийство ради убийства, настоящая резня. Он работал по-медицински чисто, почти стерильно в отношении любой улики. Убийства совершал всегда массовые, от двух лиц и более. Последнее, в Сент-Лейке, было совершенно чудовищным, невообразимым по числу жертв. Определили и его излюбленные способы умерщвления, которые он чередовал, миксовал и совмещал. Множественные удары тупыми предметами: возможно, это была алюминиевая бита, стальная труба или железная кочерга — так значилось в отчётах судмедэкспертов. Весьма изобретательные ловушки с применением шипастой егозы, особо опасного типа колючей проволоки. Пытки жертв булавками, иглами, лезвиями, многочисленные выстрелы в ещё живых пленников, связывания. Четыре года назад он связал любовную парочку колючей проволокой: искромсанные, они заживо лишились конечностей. Им попросту отрезало руки, ноги и некоторые иные части тела — груди у женщины, пенис и яички у мужчины — потому что он затягивал проволоку всё крепче и крепче, и ему понадобилось на это много времени. Он знал толк в пытках, он любил это искусство. Он получал от этого удовольствие. Год от года, его убийства становились всё более бесчеловечными. Уровень жестокости и насилия в них зашкаливал. Восемь лет назад он привязал женщину к столу, совершенно голую, поставив ей на живот клетку с крысами. Дна у клетки не было, но наверх он положил горячие угли. Крысы, испугавшись жара, медленно прогрызали ход в теле несчастной. Когда её обнаружила случайная свидетельница, девушка была ещё жива — и испустила последний вздох за пятнадцать минут до прибытия полиции. Пять лет назад он сварил мужчину в котле, сварил его заживо, совсем как греки, пытавшие неугодных «медным быком», где принцип был таким же. Нравилось ли ему оставлять такие аллюзии на страшнейшие пытки родом из прошлого? Нравилось ли ему чувствовать себя причастным к истории? Брук так не думала. Скорее, он выбирал то, что будет наиболее мучительным, только и всего, потому что между этими способами убийств она не видела толком никакой связи. Он убивал так, чтобы это было зверски, грязно, мрачно, жутко, кроваво. Чтобы это было страшнее, чем все прочие преступления. Хуже, чем что бы то ни было. С кем он мог бы сравниться? Брук задумалась. Теперь, включая убийство в Сент-Лейк, по количеству жертв и способу их умерщвления равных ему на всём побережье просто не было. Брук готова была клясться, что во всех штатах, возможно, тоже. Это был не человек: это был дьявол во плоти, суперхищник, притом того опасного типа, кто не нуждался в том, чтобы быть пойманным. Тогда для чего он убивал так показательно страшно? Для чего — и для кого? Она сделала несколько звонков знакомым. Слава Богу, ей добыли хороший японский сотовый телефон. Детектив Хэнк Кирби, человек, который знал множество подвязок в самых разных структурах, был в курсе того, как продвигается дело «Калифорнийского палача»: чудовищно медленно, почти никак. Это конкретный висяк, под него прежде рыл упорный коп из Беркли по фамилии Спрингер. Он многих маньяков на своем веку засадил; в следующем году он уходит на пенсию. — Это удачно, — мрачно сказала Брук. — Спрингер мне пригодится. — Он в этом деле варился уже давно, — предупредил Кирби. — Но «палача» задвинули на заднюю полку и отдали другой команде. Молодняк, конечно, с этим зверем не справится. У них незакрытых дел больше, чем зубов у меня во рту. — Ясно. Но толк с этого Спрингера есть? — Он коп старой закалки, — неохотно сказал Кирби. — Журналистов не любит, посылает сразу по такой-то матери. — Принципиальный, значит. — Очень. Но если тебе нужен профи, поговори с ним. Нажми на мозоль отцовства, у него у самого дочка, — Кирби многозначительно замолчал. — Спасибо, Хэнк. Ты человечище. С меня причитается. — Ладно тебе. Он продиктовал адрес и номер домашнего телефона; Брук записала. Она не стала бы звонить ему, потому что тогда он пошлёт её раньше, чем она успеет сказать «а». Спросив у официанта справочную книгу, она нашла нужный адрес, по которому возьмёт машину напрокат. Затем залпом допила свой кофе и попросила счет. У неё всё было схвачено. Это её работа, чёрт подери, которую она делала всю жизнь крайне хорошо. Сложив документы в кожаную сумку на широком ремне, она закинула ту на плечо, надела тёмные очки и стремительно покинула кафе.

3

— Да, он определенно умеет это делать. — Заткнись, Реджи. Пожалуйста, вот лучше заткнись. — У него нет шарма, как у тебя. И он просто мясник. Он ни-хре-на не смыслит в настоящем деле. Он не понимает. Он вообще ничего не понимает. Мочит всех направо и налево. Пачками мочит. Кто он, мать его, такой?! — Я не знаю, — он помедлил, почесал в затылке, задумчиво откинулся на спинку кресла. — Слушай, Реджи, мы укокошим его. — Придётся попотеть. Он, типа, такой крутой мужик, что переплюнул нас, — Реджи усмехнулся. — Но вдвоем всегда работается легче, да? — Это так. В комнате было тихо и пыльно; очень пыльно. Сколько они не проветривали дом? Реджи даже не помнил. Второй — тоже. Теперь, друг против друга, они не спеша говорили об ублюдке, который их уделал. Между ними на столе лежала простая коричневая папка, перетянутая резинкой. Им не нужно было снова открывать её, они вдоволь полюбовались на похождения мать-его-калифорнийской-звезды-с-побережья. — Что ты хочешь с ним сделать? — Смотря как близко мы к цели. — Очень близко, — Реджи приподнял брови. — Я знаю, что он живёт близ южных границ. Я знаю также, что он осторожен. Он ничем не светится, но мне удалось узнать цвет и марку машины, и первые две цифры номера. Случайно, опять же. Всё происходит случайно. — За столько лет он не мог не проколоться, — торжествовал второй. — Расслабь яйца, он не прокололся. Исключительно везение. Мне пришлось просмотреть столько фотографий с той сиесты в Невада-сити. Кто-то просто щёлкнулся на фоне его тачки, и то она стояла в жопе на самой тёмной улице, понимаешь? Этот тип… он… — Та самая сиеста пять лет назад, где он грохнул восемь человек? — Тогда мы его не тронули, но теперь… Он теперь переплюнул себя. — Он и нас переплюнул. Давно. Ты знаешь, как копы его зовут? — Как? — Самый результативный убийца во всём штате. — Мать твою… Они замолчали. Немного выпили. Потом Реджи сказал: — Мы должны найти его и сыграть с ним, потому что этот мудак — он не лучше нас. Он ни в чём не… — Мы нашли их всех, — заметил второй. — Остался только он, его черный джип и номер тачки на «два-семь». — Мы его найдем, — уверенно заметил Реджи. — И когда это сделаем, он обо всём пожалеет. Самый результативный убийца, мать его. Эти мрази забыли про нас. Что ты делаешь? — Пишу письмо, — невозмутимо хмыкнул второй. — Когда мы его найдем, я отправлю это по почте. Пусть почувствует себя неуютно. «Привет, друг. Если ты это читаешь, значит, ты перешёл нам дорогу». — Хорошее начало, — одобрил Реджи. — Для его конца.