Обсессия

      Я не могу придумать имя сегодняшнему дню, но чувствую, что оно необходимо для разговоров с собой. Между морем и сушей поутру сеется туман. Этот туман — переходное состояние между водой и песком. В нём визуально смешивается материя и идея. Этот день — такой же туман. Он превращает осознанный и неприятный месяц в рутину. Я никогда не была у моря, но мне кажется, в бескрайнем горизонте воды запрятана настоящая метафора бессознательного. Оно такое одномерное, себе подобное и неделимое. Оно похоже на обыденность. Когда долго находишься в море тебя в какой-то случайный момент затянет вниз. В знакомый день, подобный вчерашнему. В нём не нужно удерживать внимание, его нужно механически повторить. Под морем нет никаких мыслей. Они заканчиваются спустя минуту, как и воздух. Не знаю, что происходит с утонувшим спустя пару минут дна. Наверное, он тоже забывается и теряет связь с реальностью перед смертью. Но я ему завидую.       Я переношу чувство без названия, как бессимптомную болезнь. Моё «утопление» повторяется циклами. Сознание проясняется, становится чище, подобно берегу суши. Ты проходишь сквозь туман в воду по пояс и идёшь вперед, словно закланный. И всё заново: берег, туман, вода, берег-туман-вода. Люди иногда говорят, что ожидание ощущается мучительно, но, по-моему, только ожидание и позволяет держать календарь под контролем. Я уже не помню, чего ожидаю и насколько оправданно. Знаю просто, что перестану — и стрелки часов пойдут назад, лица людей смешаются в кашу, и женский, прозрачный шёпот в переносице сплетётся из трёх голосов. И, кажется, чем ближе очередное забвение — тем отчетливее ощущается туман в лёгких.       Временный педагог объявляет конец классики. Считает нам даже реверанс. Я на заносках так неаккуратно ударила одной ногой другую, что даже финальный поклон делаю вполсилы.       Концертмейстер Лина забирает ноты с подставки. Счастливо кланяется аплодисментам, выпрямляется и мило убирает волосы назад.       Сегодня на репетиции учим Еловый лес. Комбинации разобрала ещё вчера в гримёрной «Ле Руж». Смотрела выступление Максимовой, старательно избегая взглядом угла гримёрной. Но девушки, сидящие в углу, всё равно хвалят запутанным языком и взглядом. Пророчат большое будущее на сцене. Потом смеяться начинают. Потому что не о сцене театра речь. — Марго, пойдем покурим перед дуэтом, — Аня кивает во двор.       Её волосы сплошь пропитались потом. И рука — блестящая — опускается мне на плечо. Я думаю, пока рассматриваю ассиметричные пальцы. Что они мне напоминают? Античный подсвечник. — Вышли все из зала! В коридоре поговорите! У меня третий класс под дверью стоит и ждёт, когда вы закончите!       Аня привязывается и следует сзади. Я поднимаю жердь станка вверх, что закрывает проход, и выхожу в коридор. По ту сторону копошится рой маленьких ос — девочек лет двенадцати, что всё это время смотрели в приоткрытую щель двери. — Рита, а почему ты стояла во второй линии, а не в первой вместе с Софией? — Потому что опоздала на занятие, — отвечаю неохотно, пробираюсь сквозь них, словно через болото. — А кого София будет танцевать на выпускном? — спрашивает вторая. — Мари из «Щелкунчика». — А ты кого? — Тоже Машу, — я неприятно сцепляю губы и продолжаю, — во втором составе. — Круто! — Рита, а правда, что Виктор Фёдорович ушёл из-за тебя? — Нет, неправда.       Взмах ладоней подействовал магически. Он малявок не то напугал, не то убедил. Дети расступились и дали пройти.       Планы вообще были иными. Я хотела почитать новости в коридоре, но опомнилась уже в фойе с дублёнкой на банном комбинезоне. Пальцы застряли во внутреннем кармане, ухватив пачку сигарет крайними фалангами. Серёжа — партнёр Софии и будущий премьер — обошёл меня сзади и, приобняв за талию, потащил на улицу. — У вас нет педагога, у нас нет педагога, — резюмирует Серёжа. — Балетная анархия. — Зато теперь мы на равных, — София распечатывает упаковку жвачек.       Две резиновые таблетки выпадают у неё из рук и она договаривает злым, рычащим тоном: — Выпускной спектакль пройдёт просто «шикарно»…       Наш педагог Катерина Семёновна ушла три месяца назад, но разговоры о «матери» не прекратятся, наверное, до мая. Девочки говорят, что по болезни, но откуда им знать, правда? Мне в последние дни её работы казалось, что её погрузили в озеро разочарования, как пластиковую игрушку в фабричную краску. Она наблюдала за студентками полупрозрачными глазами, говорила мало и тихо. Да и ничего существенного: «Коллонтай, сделай музыкально», «Сонечка, голова следит за руками». Так что, даже если бы она внезапно перестала приходить на экзерсисы или вместо неё нам весь час занятия пела механическая птица — изменений было бы не много. — Жемчужников говорил, что вернется через месяц, — я вставила ободрительное слово в диалог. — Марго, месяц-то уже прошёл, — Серёжа разводит руками, красное мерцание сигареты становится ярче. — Снег выпал, птицы улетели, а премьер Станиславского всё ещё не здесь. — Зато я здесь!       За возгласом большие, ветвистые руки произрастают у меня со спины. Эдя — навязанный партнёр по дуэтному танцу — обнимает мои плечи и сердечно приветствует Софию. Серёжа велит не трогать меня, не трогать девочек. У них отношения испортились разительно быстро. Они яро спорили сначала о Нуриеве, затем о гомофобии в балете. Эдя нерассудительно бросил: «Может, мне тоже нравятся парни! Что, меня ты тоже ненавидишь?!».       Ну и… — Привет, Эдя, — снисходительно начинает София. — Как прошёл экзерсис в театре? — Комбинации сложнее, чем у нас на классике. Зато педагоги не издеваются.       К нам в начале осени наведался руководитель балетной труппы Большого театра. Ему нужны были крепкие парни под конец сезона. Мастер не мог помочь. Но одну перелетную птицу руководителю удалось выцепить.       Мне кажется, из-за работы в театре Канатаев и стал… изгоем. Не из-за жестокой балетной гомофобии, не из-за натянутых отношений с Серёжей. А из-за неприхотливого кивка заместителя труппы, из-за последовавшего затем: «Дай мне этого и я уйду». Балетный коллектив — это страшная иерархия. Почти волчья. Здесь нельзя ставить референтную звезду под сомнение. Если София просит уступить ей место у станка — ты его уступаешь. Если Серёжа требует показать порядок — ты делаешь препарасьон и танцуешь комбинацию.       Их референтность возносит сам преподаватель. Он как монарх, благословляющий королей на правление. Мастер признавался, что Софию определили в первый состав из-за её… надёжности. Она и правда воплощение порядка. Это с её лицом будут висеть афиши на улицах, это на её выступление придёт балетмейстер из Большого. У меня тоже были шансы. До того, как марь сменилась океаном.       Я делаю затяжку, морщась от боли в висках. Сигареты с привкусом мигрени. Надо бросать курить.       «Не смотри туда, — туманный шум Обсессии царапает внезапностью. — Там компульсии длинною в ночь. Напоминание о твоей ничтожности».       Слова, сплетенные из трёх голосов, впервые за полгода возникают в голове. Я нервно оглядываюсь. И вылавливаю взглядом Мастера. — Вот вы где, — его голос меняется от бесстрастного до откровенно раздраженного. — Опять курите, опять на территории академии. Пойдёте сейчас писать объяснительные.       Девушки делают ему глубокий реверанс. Парни реактивно тушат сигареты и разбегаются в разные стороны. Мастер сопровождает их удаляющиеся силуэты, не вытащив руки из карманов, взглядом откровенно уставшим и неудивлённым. — София, ну от тебя я такого не ожидал… — Я не курю! Я просто за компанию! — Ну и смысл от этой компании, если она плохому учит?       Бессмертнова затравленно замолкает. — Овцы следуют за пастухом, а не пастух — за овцами. Если пастух будет равняться на овец, то кем он станет? — Овцой.       Мастер довольно разводит руками. София неловко кивает и уходит.       Вижу его впервые за прошедший месяц и поначалу не узнаю в чёрном пальто и с растрёпанными волосами. Ранее весёлый и тёплый, он теперь выглядел удушено и мрачно, как выбравшаяся из лисьей норы ворона. Такой меланхоличный и инертный. Непохожий на себя.       Я называю его Мастером уже год. Булгаковское прозвище долгое время жило моей внутренней шуткой, по достоинству оцениваемой только навязчивыми мыслями. Но как-то эти навязчивые мысли перенесли поэтическое прозвище в экстерну, и оно с ходу привлекло этого мужчину. Он смущенно запустил руку в тёмные волосы. Сказал, что такое обращение ему нравится даже больше собственного имени. А я его собственное имя постепенно вытеснила пластом более нужной информации — отзеркаленными порядками балетного спектакля.       В академии удивились его прошении о работе два года назад. В двадцать пять — в самый кульминационный момент жизни — нельзя уйти со сцены. Никому не казалось хорошим решение брать молодого парня на роль педагога-репетитора. Сейчас ему уже двадцать семь. Он изменился трагично за это время. Я мало что знала о происходящем в дни его работы артистом. Знала, что был солистом в Станиславском. Отлично выступил на «Лебедином Озере», где его объявили премьером. С почестями принял сценическую коронацию. А на следующий день уволился. — Вам нашли нового педагога, пока меня не было? — Нет, нам всё ещё Павлова преподает. — Плохо. У неё и без вас два класса, — шумно вдыхает морозный воздух. — Так, ушли все отсюда.       Я нервно тушу сигарету под его пристальным взглядом. Уже направившись к двери, слышу: — Марго, ты останься.       Я глаза теряю в заснеженном дворе — оставляю их на острых запястьях. Они всегда находились мною прекрасными, отчего-то эстетичными. Мы очень странно расстались две недели назад. Я совсем не подумав головой, расценила наше близкое общение очень по-детски. После дуэта подошла к нему, сказала без витиеватых метафор, намёков, что нахожу его прекрасным человеком. Что он мне таковым очень и очень нравится. Мастер замер по-змеиному статично. У него напугано, художественно открылись глаза на происходящее в наших отношениях. Мы так стояли друг напротив друга, в минутном молчании. Пауза растягивалась. Чем дольше, тем больше сомнения изгрызали мне шею. Только Обсессия ничего не говорила. Наслаждалась исполнением навязчивой мысли.       Я помню только его скромное: «Я это ценю». Какие-то речи, то ли про «подумать», то ли про «одуматься». Всё остальное слилось в конфабуляторный хаос, где не различить вымысел от объективного происходящего. Помню ещё испепеляющее чувство неловкости, вместе с ним — облегчения.       Ожидаешь после происходящей безответности какой-то уход на ступени две ниже. Сугубо формальные отношения, отсутствие прежней фамильярности, заботы в общении. Но он просто не пришёл на следующий день. Отдал своих трёх прим и премьеров на попечение коллеге. Что ощущалось не очень приятно, учитывая недавний уход моей второй преподавательницы.       Когда ты человек больной, да боже, даже трижды здоровый — это невозможно не связать воедино. Вина за неаккуратные, совершенно неподходящие нашим ролям, слова, ширилась в стенах соображений. Стены трещали по швам, трансформировались в бетонную мозаику. Вскоре не выдержали, лавиной закатывая мою волю под обвалы. Требовали что-то сделать, как-нибудь поговорить. Действия мне никогда не принадлежали: механикой рук руководили эти же абсурдные и обсессивные мысли. Я долго вилась у преподавателей под ногами, мучаясь от чувства стыда, неловкости в их глазах. Выпрашивала адрес или номер телефона. А потом встретила его в «Ле Руж» в компании каких-то женщин.       Мастер удивился, узнав меня по восьми оборотам в фуэте. Услышал с ходу бардак из слов, соединяющий в себе и суетное «Прости» и отчаянное «не обращай внимания», «я чуши наговорила». К себе домой позвал после окончания смены. Обсудить и мою работу, и спонтанное откровение, и характер нашего общения. Мы шли по утренним улицам в тишине. Наш домашний разговор в зелёной комнате, похожей на гостиную, начался с трагедии. Он грустно поведал, что взял перерыв не из-за моего признания, а из-за смерти матери. Пообещал вернуться через две недели, когда закончит расщеплять текущие проблемы.       Уже в коридоре ухватил за запястье, сомневаясь в продолжении диалога. Жесты у нас одинаковые. Стремительные, невдумчивые: когда держишь уходящего человека за руку, ему всё-таки нужно объяснить свои пальцы.       «Я хотел сказать, что тоже нахожу тебя приятной», — сначала звучало сюрреально, обманчиво. Я проморгала нахлынувший делирий, с открытым ртом слушала дальше. «Но мне трудно сейчас сказать, что я считаю разумным сделать с твоими чувствами». Он отсрочил себе, мне — оставшиеся две недели для ответа. Но вот мы снова встретились, по моей грязной бездарности, в ужасном месте, и я всё ещё не чувствую от него уверенности в принятом решении. Я даже не чувствую существование какого-то решения. В нашем взаимодействии ровным счётом ничего не изменилось: мы близко общаемся, касаемся рук и пальцев беззазренно и чисто, но дистанция охлаждает единый воздух, заставляет отходить друг от друга. — Когда твои родители будут в городе? — Не знаю, — теперь уже мои руки в карманах — незаменимый атрибут разговора. — Ты хочешь рассказать им про стрип-клуб? — Ещё как хочу. — Может, не надо? — я нервно поднимаю взгляд. — Мне будет плохо, если они узнают. — Зато в «Ле Руж» тебе хорошо. — В «Ле Руж» я обычно пьяная…       Обсессия навязчиво вторит вопрос. Так что ты находишь разумным сделать с моими чувствами, скажи? Или ты забыл о своём обещании?       Он закрывает ящик с тирадой за секунду до того, как она бы прорвалась. Как-то отчаянно спрашивает: — Что мне с тобой делать, Коллонтай? Не требовать же отчисления, правда? Тебе работа в театре нужна больше любой другой дуры из класса. — Мастер… — А новости про легализацию казино и проституции? Ты в курсе, что твоего стрип-клуба это тоже коснётся? — В курсе, потому что у нас сменился хозяин, — я впервые за разговор смотрю ему в глаза. — Сказал, что зарабатывать на «Ле Руж» теперь невыгодно. Он считает, что скоро власть в стране сменится.       Новости чем-то похожи на голоса в голове. Они звучат в каждом такси. Закон о легализации лоббируют бандиты, чиновники, иностранные инвесторы, сторонники коммунизма, сторонники капитализма, фашисты, евреи, женщины. Закон о легализации необходим и тлетворен одновременно. Он разрушает и поддерживает экономическую целостность страны. Он защищает и угнетает права игроманов и проституток.       Тяжело мнение построить на такой свалке. Говорят, якобы ты сам должен принимать решения, хотя они всё равно формируются круглосуточным голосом из всех щелей. Но мне закон нравился. Если его примут — возле «Ле Руж» будет дежурить полиция. — Не сменится, Марго, — а он впервые за разговор смотрит не на меня, а в окна соседних зданий. — Не думаешь теперь уйти? — Мне деньги нужны.       Чувство обречённости неизбежно, когда у тебя нет ни малейших шансов помочь. Он хочет закрыть глаза и забыть мой ле-ружский номер, мою записку с признанием. Я бы на его месте засыпала с мечтами об амнезии. Но он обречён помнить ту неприятную ночь, и обречён остаться наблюдателем в рекурсии зеркал.       Мастер тяжело вздыхает. — Ладно. Беги обратно, пока не замёрзла.       Жгутики его шарфа трепет зимний ветер. Я пячусь назад и нерешительно произношу: — Рада, что ты вернулся.

***

      «Тут девушки есть, которые и десять, и пятнадцать лет танцуют, — было первым, что сказала моя милая Лида при знакомстве. — Ты только… не втягивайся в эту работу. Год-два и хватит с тебя».       Геля купила себе квартиру спустя восемь месяцев работы. Ванесса вот учится на журналиста. Оплачивает себе месяц учёбы двумя приватами. Говорит, что уйдёт отсюда, когда доучится. Я себе оплачиваю месяц жизни. Родители двадцать тысяч присылают каждое третье число. Лида смеётся, считая деньги в конверте, пока я со слезами читаю бумажное письмо с рисунками Василисы. В этих письмах чудесные истории, как павлины расхаживают по тропам посетителей в зоопарке, как едят у них из рук и на прощание распрямляют фрактальные хвосты. Родители в письмах спрашивают о моих успехах в академии, о моем здравомыслии. Заканчивают письмо ложью — скорым обещанием приехать. Лида забирает себе тысячу, возвращает остальное обратно в конверт. Говорит, ей бы этого и на неделю дня не хватило.       Она уже не может отсюда уйти. «Ты приходишь в пять утра со смены и смотришь, что тебе сегодня оставили сто тысяч за секс. Планка задирается донельзя: переезжаешь в нормальную квартиру, лечение оплачиваешь, родителям присылаешь. Больше не ощущаешь себя финансово изнасилованным». Но нельзя уйти из стриптиз-клуба и остаться на этой планке. Тебе придётся вернуться в ту однокомнатную квартиру в Люберцах, если хочешь работать на нормальной работе.       Для неё мир будто за стеклом проходит. Где люди образованные, начитанные, зарабатывают себе на жизнь без унижений и грязи. Она говорит, что с радостью бы ушла, да только куда? У неё за спиной одиннадцать классов школы и один болезненный брак. И эта страшная однокомнатная квартира с голыми стенами.       «Надеюсь, через год я увижу тебя уже на сцене театра, а не возле шеста», — шутит Лида, растушёвывая мне тени на правом глазу. Ей нестерпимо плохо станет, если узнает, что я здесь задержусь до приемлемой стрип-клубу старости. А мне греет душу. Что хотя бы один близкий человек придёт на моё выступление через год. — Завяжешь мне корсет сзади? — блестящие красные шнурки показывает за спиной. — Давай. — Только не сильно.       Натягиваю на руки бархатные перчатки. Хуже дверных ручек только костюмы других стриптизёрш. У Лиды на спине новые ссадины, какие-то красные участки кожи. Я опускаю взгляд к верёвкам, спрашиваю: — Ты на балкон? — Да.       Балкон в «Ле Руж» напоминал рудник: возвращаешься с него домой и можешь оплатить себе месяц квартиры. Балкон в «Ле Руж» напоминал и настоящую гробницу: богатые «пиджачки» на этом балконе, как правило, платили за молчание. А молчать, после привата с ними, было о чём. Я на балкон боялась подниматься. Геля, до того, как уйти, рассказывала о компании прокурора. Её там чуть не изнасиловали. Девочки с угла гримёрной сонно глодали её слова. Зубами затягивали жгуты туже. Говорили, что от всего есть лекарства, даже от таких клиентов с балкона. — Не хочешь тоже подняться? — Две стриптизёрши за одним столом — плохая идея. — Эти девочки хорошо платят, — Лида расчёсывает голую кожу спины. — Кстати, одна из них спрашивала про тебя. — Если спрашивала цену костюма, то он не продается. — Спрашивала, почему ты в стриптиз-клубе работаешь, а не в театре.       Вопросы Мастера воплоти. Из двадцати — четырнадцать начинались с «почему?». — Ещё сказала, что у тебя хорошая итальянская осанка. — Скорее, ось. И у кого она плохая с пилоном за спиной, — немного засомневалась в своём решении. — А сколько им лет? — Где-то под тридцать. — Страшные? — Ужасные. Прямо как твой чёрный костюм, — шутит Лида.       Я убираю её руки от лица, но она всё равно целует меня в лоб и поднимается. Когда только пришла работать, оказалась влюблённой в её красный наряд для сцены. Карнавально-волшебный, сейчас совсем затёрся и испачкался. Верёвки в корсете уже не блестят. Человек под ним тоже затёрся и испачкался донельзя. Уход Гели её надорвал. — Хватит людей по внешности судить. Тем более, если они хорошо платят. — Лида, — приглаживаю перья на манжетах, обнимаю колени, — вы с Гелей больше не общаетесь? — Нет. — Она говорила тебе своё настоящее имя?       Вопрос глупый. Спустя три года совместной жизни ты его наверняка узнаешь. Я открыла своё через месяц работы. Они молчат о своих именах до сих пор. Лида взгляд отводит. — Я пошла на балкон. — Удачи.       Не скажет. Ладно.       Поднимаюсь с пола. Отряхиваю розовый хвост и блёстки с кожи стряхиваю. Уже и не помню, как назвала свой первый номер. Но посетители ласково кричат «Райская птичка!», стоит подойти к их столу. Я собрала свой номер из бурлеска, Розового адажио, вариации Жизель и искусственных перьев, перемешанных с цветными камнями. Я сшила костюм за один бессонный месяц по какому-то спонтанному вдохновению. Сидела по шесть часов за швейной машинкой и совсем не чувствовала усталости. Обсессивные мысли меня почти не тревожили. Заговорили робким голосом об асимметрии, когда руки начали склеивать перья хвоста.       Девочки с фиолетовыми сгибами прячут синяки за высокими изумрудными перчатками. На них, кроме меня, никто не обращает внимания. Я перчатки свои перекручиваю обеспокоенно. Мне постоянно снится сон. Как я снимаю их и вижу такие же фиолетовые пятна.       Сцена требует поклона публике. Они восхищенно аплодируют обычному реверансу. Птицу имитирую через релеве и курю. Колени почти не сгибаю, свист и дикие комплименты стараюсь не слушать. Павлиний хвост имитирую двумя веерами сзади. Один из них сбрасываю на пол, чтобы развязать верёвки спереди. Зелёные камни рукояток блестят в неоном свете. Носом туфли отодвигаю упавший хвост дальше, чтобы не подскользнуться на нём. Когда танец закончится — Обсессия заговорит голосом девочек из угла гримёрной. Будет стыдить за пыль на перьях. За грязные руки, грязные глаза и жесты.       Лида рекомендует эти мысли топить в алкогольной воде. Я натягиваю обратно чулки за кулисами, пока администратор шампанское плачущей девочке наливает. Волосы собираю в пучок. По каким-то инстинктам ищу канифоль за сценой. И отдергиваю себя, вспоминая, где я. — Там к тебе какой-то мужчина пришёл, — официантка ставит банку с деньгами на пол, что я собрала за выступление. — Говорит, твой преподаватель.       Но от театра здесь достаточно много.