Обсессия

      «Балерина стала известной благодаря роли Жизель из одноимённого балета, созданного французским балетмейстером Адольфом Аданом по пересказу немецкой легенды об умерших молодых девушках, что появляются ночью в виде танцующих духов. В 2008 году юная Анастасия впервые выступила на сцене Мариинского театра с измененным адажио из второго акта «Жизель», в ходе которого продемонстрировала своё умение непрерывно танцевать на пальцах пуант на протяжении восьми минут адажио».       «Восемь», — удивлённо повторяю про себя. За несколько лет число негласно перевоплотилось до десяти, но она ведь и правда восемь минут держит баланс. Ни больше, ни меньше.       Я вообще искала статьи про её личную жизнь. Но все пишут только про балет, только про «Жизель», будто у неё в репертуаре больше спектаклей-то нет. Приходится пропустить пару строчек начала.       «Сложность партии Жизель состоит не столько в необходимости владеть актёрским мастерством, сколько в необходимости владеть высоким от природы прыжком. «Жизель» в редакции Иды Сафроновой — это настоящий вызов для балерины. Помимо эмоционально-трудной сцены сумасшествия, обилия ballotté и jeté в первом акте, балерина так же должна продемонстрировать технику идеального баланса во втором акте. Способности балерин нередко связывают с их наследственным происхождением. Сама же Анастасия Журавлёва отрицает роль генетики в успехе её «Жизель». По словам примы, находиться в долгом балансе она научилась на третьем курсе балетной академии».       Мы вчера обсуждали с Мастером её адажио. «Ей всегда было тяжело с вращениями. Так что странно, что известной она стала благодаря апломбу, — рассуждал он, заливая в свой крепкий американо немного моего латте. — Для вращений нужно то же, что и для баланса. Хорошая вертикаль». Мы сошлись на том, что долго стоять на носках ей помогает не баланс. А вот что — уже трудно угадать. На то это и тайна.       «Помимо знаменитого адажио на пальцах, секрет которого балерина всё ещё не раскрыла, прима может похвастаться переосмыслением сцены сумасшествия. Жизель в исполнении Анастасии Журавлёвой отличается интроспективным взглядом «в себя», глубоким вниманием к эмоциям и пластике рук. Часто можно увидеть, как артистки откровенно переигрывают в финале первого акта. Жизель в исполнении Журавлёвой — это ювелирно поднятый клинок, это беспамятный реверанс невесте Альберта, это тихое, кататоническое помешательство, нежное и милое, как и сама девушка. Решения, которое многие находят авангардным и неуместным для постановки XIX века, тем не менее, логично вписывается в хореографию Петипа и придает каждому действию героя недостающей глубины. В неоднократных интервью Анастасия объясняет своё решение тем, что не считает действия душевнобольных лишёнными логики. Действия людей, потерявших рассудок, по её мнению, построены в соответствии с логикой того мира, что приходит вместе с болезнью, и зачастую этот мир очень сильно отличается от объективного нашего». — Коллонтай, иди воду набери для экзерсиса, — пустая лейка с грохотом падает мне почти-что на пуанты. — Твоя очередь.       Я устало выключаю телефон, так и не дочитав статью до конца. Выпутываю стопу из ленточного экспандера. Ищу свои перчатки, пока девочки тяжело вздыхают и закатывают глаза. Воображают меня белой вороной. — Противно, — всё равно поднимаю лейку. — Могли бы уже и без меня обойтись. Знаете же про ОКР. — Мы тут все на равных, даже если ты считаешь иначе. — Я не… ох, проехали.       Класс нам спустя неделю утеплили: заклеили деревянные окна и прибавили плюсов термии. Я узнала об этом, выйдя в холодный коридор. Зубцами комбинезона мучительно прищепила кожу подбородка. Карандашом мыслей прочертила путь по давно знакомой дороге. Дороге к божественным кранам.       Старая школа, скрипучие полы. Школа наполовину пуста, у детей помладше уроки начинаются через час. Свет с утра только в фойе, залах, раздевалках: экономят на счетах. Зима за окном — тихая и милая, чёрные ветки — насквозь белые. На них качается ярко-красная рябина. Я едва не спотыкаюсь о складку ковра в кромешной темноте. Возвращаю взгляд к коридору, освященный маленьким светом гирлянд.       Вода в кране даже зимой холодная. Лейка — тяжёлая, покрытая моросью от крана — припечатывает к полу не хуже стыда. Я сдаюсь в коридоре, оставляю её под подоконником, пытаясь перевести дыхание. — Ты сильно расстроишься, если я надену наушники? — доносится голос Журавлёвой в эхе. — Мама говорит, это некрасиво. — Твоя мама кредиты выдает под проценты. Ей ли судить, что некрасиво.       Я вышла из-за угла, но в коридоре разговаривали, разве что, ярко-жёлтые гирлянды. У одного из классов застыла приоткрытая дверь. В небольшой светлой прорези зала видно, как красные ногти примы сшивают совсем уж маленькие пуанты. — Привет, — я резковато заглянула внутрь напугав мелкую девочку грохотом лейки, — через три минуты уже начнётся экзерсис. Его сегодня не будет? — Будет, — иголка в её руках замедляется от удивления. — Я закончу тут и приду к вам. — А почему она говорит вам «привет», а не «здравствуйте»? — Потому что она глупая, — ответила девочке Настя, даже не подняв взгляд. — Не знает, что к педагогам в школе нужно обращаться на «вы».       Я, с лавой вместо крови, изумлённо и обидно усмехнулась, вскинув руками и взглядом к потолку. Кажется, в «Ле Руж» меня учили иному. — Ты что-то хотела, Марго? — Я думала, после занятия спросить. Вы придёте смотреть «Жизель» с нашим участием? — Хуже, — завязывает узел Журавлёва. — Я буду на сцене вместе с вами.       Что? Какого? Её на дебют пригласили? А на какую роль? — Она будет играть невесту Альберта! — восхищённо восклицает школьница.       Я разочарованно поникла. — Вы больше похожи на Мирту. — Тоже девственниц заставляю танцевать до смерти? — Журавлёва удивлённо усмехается.       Хотела сказать «строгостью и силой», но ладно. — А кто такие девственницы? — Девочки, у которых никогда не было мальчиков, — мой небольшой вклад в секс-просвещение детей. — Ого, прямо половина нашего педсостава, — продолжает язвить.       Я тяжело вздыхаю, упершись ладонями в бёдра. — Вы тоже часть нашего педсостава, Анастасия Андреевна. — У меня парни были, — Журавлёва гордо поднимает палец. — Целых три, прямо как попыток искушения в «Фаусте».       И, в отличии от «Фауста», все неудачные, походу.       Игла в её руках протыкает атлас второго пуанта. Пришивает ленточки настолько уверенно и быстро, будто через минуту ей выступать в них на сцене. Тесёмки уже аркой завились над пяткой. Настя завязала последний узел, зубами отламывая бесконечное начало нити. Спрятала иголку в небольшой карманный футляр и едва не начала ломать детские пуанты по старой привычке. — Теперь учись их надевать, — переводит взгляд на меня. — Что-то ещё?       Я неуверенно прикусила язык. — Ещё я посмотрела вашу вариацию Феи Драже в Мариинском театре, — помялась, за секунду передумав рассказывать всю цепь мыслительного процесса, сразу к сути перешла: — Вы говорили, что можете изменить некоторые вещи в постановке. — Ну? — Вы можете поменять хореографию вариации? — На хореографию Вайнонена? — у неё удивлённо поднялись брови. — Из моего выступления? — Да. — Она же сильно упрощенная. Ты ведь и так «Щелкунчика» танцуешь. Самый лёгкий балет для выпускного, — пальцы преподавательницы аккуратно путались в белой нити. — Может, лучше оставить хореографию Григоровича? — Она мне не нравится. Выглядит немузыкально и не в характере героя.       Северное Солнце балета закатывает глаза, насилу возвращая их к пуантам мелкой. Школьница бесконечно перевязывала ленты: никак не получалось зафиксировать ткань недвижимой и крепкой. Завязки постоянно сползали ниже, стоило рукам оставить атлас в покое. И здешним взрослым понятна причина неудач: ленты заканчивались узлом на тощей икре, а не на ахилле. — Боже, ну ты их ещё на колене завяжи, — раздражённо сетует Журавлёва, распутывая ненадёжный бант. — Что, никогда не видела, как старшие надевают пуанты? — Я просто хотела покрасивее.       Прима тяжело вздыхает, оказываясь перед девочкой. — А надо по-прагматичнее, — самая-быстрая-рука вяжет ленты за две секунды. — Это я вам обеим говорю. Ты в курсе, что вариация Мариинского на четверть короче и проще? Там одна мелочь, дробность, пунктир. В танце никакой цельности, сложных вращений. — Ну она выглядит лучше! Она написала со вниманием к нотам! — Марго, честно? — задала риторический вопрос Журавлёва. — Обе вариации отвратительные. Сам спектакль… отвратительный. Либретто, хореография, мизансцены, отношения героев, история. Всё ужасно. Меня уже тошнит от челесты.       Издалека виден силуэт отказа. Журавлёва перебивает только сформировавшее сожаление: — Запомнила, как завязывать? — Да. — Разогревайся тогда. У меня закончится урок и я вернусь.       Настя поднимается на ноги, отряхивая колени от песка. Я беру тяжёлую лейку и иду следом. — И что мне делать? — Ничего, котёнок, — она кивает концертмейстеру Александру в приветствие, и я сначала не понимаю, кого из нас двоих она назвала котёнком. — Убей в себе чувство прекрасного и готовь вариацию Григоровича.       Я споткнулась, едва не уронив лейку на и так убитые стопы. — Просто смириться? Когда есть возможность сделать хоть что-то лучше?       «Лучше не начинать, если не закончишь идеально», — отвечает вместо Журавлёвой Обсессия. В их словах нахожу незримое сходство. — «Лучше не начинать, если не закончишь идеально», да? — я обернула направленное на меня ружье против ОКР. — Такая логика? Ну, раз спектакль отвратительный, может, мне прийти и станцевать его в пижаме? — Ты мне предлагаешь реанимировать мертвого, а не сделать спектакль круче. — Он не мёртвый! Ему просто... плохо...       Настя останавливается у рейла с костюмами. Перебирает вешалки, находит наряд Щелкунчика, вытягивает белый рукав и прикладывает два пальца к манжетам. — Нет пульса, Марго, — говорит она с серьёзным лицом. — Смерть наступила больше двух месяцев назад. Предварительная версия: во время утверждения постановки.       Бросает рукав и продолжает дорогу к лестнице. — Это несмешно! — А кто смеется? — без улыбки спрашивает Журавлёва. — Думаешь, я рада ставить вместо «Дон Кихота», «Пахиты» или «Лебединого» — «Щелкунчика»? Хуже спектакля для выпускного не придумаешь. Даже на слабых девочек ставят «Фею Кукол» или «Этюды». — Ну, надо тогда что-то сделать! Я предлагаю начать с вариации.       Каблук ударяется о кафель лестницы, точно хвост злой кошки. Приме, наконец, надоедает спорить. Она берёт паузу в несколько секунд, смотрит сквозь меня на первой ступени, стуча ногтями по деревянной жерди. И произносит: — Я подумаю, что можно сделать на генпрогоне. — Спасибо.

***

— Я так не могу! Не могу! Stop la musique! — сетует солистка Мария, не переведя дыхание после танца с деревенскими девушками. — Уберите её! Она же ломает всю линию!       София неуютно сложила руки на груди, поджав губы.       Техническая репетиция на сцене проходила вязко. Вернее, бутафория и декорации выглядели шикарно. А вот артисты застряли на злополучном первом акте. Солистка выжила из ума не хуже самой Жизель. Она успела пропесочить премьера, кордебалет, дирижёра, корифея Ганса и дошла наконец до Бессмертновой. — Маша, успокойся, — педагог поднимается со стула, стоящего почти на краю сцены. — Зачем нервничать? Всё ведь в порядке. Я знаю, ты хочешь, чтобы дебют прошёл идеально, и, поверь, они тоже этого хотят. — Где вы вообще этих двоих взяли? — Это же студентки из академии. Ты сама дала добро, забыла?       «Маша», услышав хлёсткое «сама дала добро», пришла в порядок. Вытерла пот и отмахнулась от нас. Что? Почему? Это и есть те самые «друзья из театра»? Нервная солистка-мерзавка?       Крестьянские девушки садятся отдохнуть прямо на пол. Корифей Ганс взглядом подбадривает Софию. Я тоже киваю ей с немой поддержкой. Ещё двадцать минут назад за сломанную линию отчитывали меня и девушку, на которую я равнялась в синхронности. — Охота, на сцену!       Кто-то традиционно шутит: «Неохота». Мария шепчет мне вслед: — Простите, вы обе нормально станцевали.       То ли магия образа Жизель, то ли искреннее раскаяние — непонятно, что говорило её устами. Я, чтобы не создавать поводов для угрызений на сцене, кивком приняла прощение и ушла вслед за быстроходной Софией.       Знатные гости меняют уставших крестьян. Нам снова на сцену только на седьмой картине. Есть время немного отдохнуть. — Какие вы измученные, — Мастер сидит, закинув запястье на колено. — А это только первый акт. — Во втором всё равно мёртвых танцевать, — я упала в крутые премьерские ноги. — Так это погружение в роль?       Промычала в джинсовую ткань, что это, скорее, «погребение» в роль. И вымолила немного глажки неорганизованной усталостью, хе-хе-хех. Ноги у него, как у цапли. Длинные и твёрдые, наверняка сильные. С такими никогда не упадёшь на сцене.       От судорожного дыхания быстро кончается воздух. Его нехватка возвращает силы для взгляда в экстерну. Мастер заботливо убирает липкие пряди с лица. Ресницы вытирает от пота. Механические и отточенные жесты. Наверное, так мимолётно и мило он заботился о своей девушке в театре. Софии отдает бутылку воды. — Как она меня раздражает, — София, по звукам, скрутила в вихрь пластик. — Сама танцует бездарно, а цепляется к нам. Видно, что ей рот никто не затыкал раньше. Она бы тогда потише себя вела. — Отлично она танцует, — возражает Мастер. — Не будь такой злой, София. — А то что? — А то я буду говорить такие же гадости про тебя, — пальцами прищемляет её лебединый клюв. — Преподаватель упрёками грозится. Очень страшно. — Как ты меня раздражаешь, — Мастер в ударе: копирует даже интонацию. — Сама танцуешь бездарно, а цепляешься к ней. — Эй! Я вообще-то хорошо станцевала! — Видно, что тебе рот никто не затыкал раньше. Ты бы тогда потише себя вела.       Я рассмеялась выражению её лица. Рассмеялась изначальной и неумышленной симметрии в словах. Флёр объективной оценки спал. Критика солистки оказалась критикой критикующей. Его год работы в театре психодрамы всегда выглядит так. Симметрично и фрактально. — Урок, — Мастер поднимает на неё взгляд, — усвоен?       Где она нашла сил сказать Журавлёвой «нет»? Здесь у неё их будто никогда и не было. Слабая девочка воплоти. Нехотя кивает, думая о чём-то. Пальцами распрямляет фиссуры конфеточной фольги.       Меня урок об уважении застал ещё три года назад. «Ну хватит рыдать. Нельзя о своих педагогах так говорить», — было первым по счёту предложением, что он мне сказал. Я сидела в вечерней уборной, создавала второй потолок на полу. Вытирала слёзы дрожащими руками, повторяла в мыслях, что не расстроена, что всё в порядке, что через пару минут успокоюсь. Тогда много всего навалилось: родители признались, что не собираются возвращаться домой. Я жутко одичала за два месяца в больнице, стала хуже узнавать лица, растеряла балетную форму. На первом курсе с нами училась ещё Камиль — талантливая девушка из Амьена. Их общение с Софией напоминало рекурсию двух зеркал. Она была второй по внимаю педагогов. А я — третьей. Их оставляли после занятий готовить вариации к «Арабеску». Я тоже осталась. Но Катерина Семёновна не пустила меня даже на порог класса. «Тебя не было два месяца, ты не занималась, не растягивалась и только сейчас пришла вариацию выбирать? — с каким раздражением преподавательница сняла очки — на жест больно оказалось смотреть. — Всё, не трать моё время, Коллонтай. Иди домой». Словами будто шею можно выкрутить. Я сидела на полу вечерней уборной и проклинала её за это. За нарушение своего обещания об «Арабеске». Нельзя обещать выступление в начале осени и стать последней стервой в ноябре.       Сейчас первый разговор с Мастером кажется постыднее всего вместе взятого в жизни. Я не знала, что он новый педагог-репетитор по дуэтному танцу, не знала, что он бывший премьер Станиславского театра, не знала даже, что Катерина Семёновна — его хорошая подруга. Я рыдала настолько самозабвенно, что не удосужилась спросить, чем его так разозлили мои слова. Недавно он признался, что предложение помощи навязано обычным отчаянием. «Оставить плачущую студентку наедине так же трудно, как и провести с ней ещё хотя бы пять минут». Образы туманные и мягкие сохранились с тех времён. Как он протянул руку и помог подняться с пола. Как рокот треснутого кафеля ожил у него под ботинками. И как стремительно Мастер изменился после слов: «Хочешь, я с тобой вариацию подготовлю?».       Помощь с номером он обменял на малое — не говорить плохо о балетных. Такие же злые языки жалили его выступление на сцене. Он от них ужасно устал. Не хочет слышать хотя бы от своих подопечных. — К новеньким обращаюсь. На прошлой «Жизель» половина парней ушла ещё до начала второго акта, — шипит педагог Алексеева после сцены сумасшествия. — Это никуда не годится, за такое вообще нужно увольнять. Так что теперь сидите и ждёте финала. В зале или за кулисами — мне без разницы. Да, вам не нужно на поклон, но разговор после спектакля никто не отменял. — Балет заканчивается в десять часов вечера, — артист заступается за уехавших. — У многих путь от театра до дома занимает больше часа. Люди просто хотят поскорее домой. — Мне плевать на ваши прихоти! Вы обязаны ждать конца спектакля, даже если не танцуете во втором акте! Если вам что-то не нравится — увольняйтесь! Незаменимых нет!       Жизель с улыбкой ходит по краю сцены. Уткнувшись носом в телефон, убирает распущенные волосы за ухо. Финалом первого акта она довольна. Труппа давно удовольствия от репетиций не получает: у них после прогона ещё спектакль на этой сцене. — Сколько длится перерыв? — шепчет София. — Сколько декорации будут менять, — предположила, отряхнув романтическую пачку. — Минут двадцать? — Я постараюсь успеть.       Вечер за арочными окнами. Коридор с кофемашиной без них. Аппарат едва не давится мятыми ле-ружскими купюрами. Балерины рядом обсуждают Жизель чертополошными языками. «Как Мартынина говорила. Не, — пережевывает смех одна из них, — не с ума сошла, а ум сошел с неё». Кофейная колонна метит мимо стакана. Я спохватилась поздновато и обожгла себе пальцы.       «Про тебя они тоже гадости говорят», — за границами разума белый шум. Но это естественные закулисью разговоры. Солисты — драконы, а корда — деревня у подножья горы. Злость от бессилия восходит, а бессилие в театре разящее. Кажется, будто порицание между строчек контракта должно быть прописано: «Артист балета несёт ответственность за неисполнение или ненадлежащее исполнение своих должностных обязанностей, за игнорирование инструкций руководства, за совершённые в процессе деятельности правонарушения, за адаптацию к языкам из чертополоха». Если бы баллы платили за клевету, а не за партии спектакля — артисты стали бы самыми счастливыми бюджетниками. Но контракт на многое пуст.       Мария — дебютная Жизель — от чужих проклятий не сильно страдает. Едва ли она их даже слышит. Про Мастера так не скажешь. Мне иногда кажется, что он ушёл из театра только из-за критики. Про него тоже писали статьи, разметки интервью. Не так, как про Журавлёву. С выдроченным насухо цинизмом. «Анну Каренину» эти рецензии убили — балет убрали из программы. Хотя Настя вчера говорила, что на гастролях в Мариинском он танцевал лучше премьеров.       У «методистов» проекции клиентов психотерапии. Все мазутные черты приписываются людям в черновиках. Девушка, что писала статью про Мастера, училась вместе с ним. По словам Катерины Семёновны, её отчислили в пятом классе. — Марго, я же просил вас никуда не уходить, — он появляется как обычно, вслед за мыслями. — Перерыв скоро закончится. Что ты тут делаешь? — А я, ну, — руки несимметричны: не знают, куда деть стакан, — просто замёрзла от скуки. — А где София? От скуки сквозь пол провалилась?       Симметрия рукам возвращается: я ими развожу в незнании. Мастер тяжело вздыхает, поднимая глаза. В коридорном свете видно, насколько длинные у него ресницы. — Прямо проклятие второго состава: каждый, кто в него попадает, становится ненадёжным. — Она, наверное, ушла в гримёрные. Я её приведу.       Двинулась узкими коридорами вперёд, цепляясь запястьями за вешалки с костюмами. Я сказала, что поищу её в гримёрке, но на деле двинулась в актёрскую курилку. Симптом ненадёжности — сигареты. Я курить начала, чтобы похудеть. Бросила, но где я снова? На нечётных числах своего тела. Качели ненадёжности — лёгкий путь. Претворены и осязаемы в мягких бёдрах и груди. Но София и так худая. В ней никогда не узнаешь поклонницу лёгких путей. Так что и в курилке её нет.       Заглянула на обратом пути в комнату отдыха. Одна из девушек сказала, что видела её в буфете. Она с жадностью голодной собаки поглощала десерт.       Не знаю, какие подсказки приводят к уборной. У них них нет даже обсессивно-абсурдного начала. По какому принципу? Безысходности? Интуиции? Это единственное место, которое я осознанно избегала в поиске. Перед зловонной страшной дверью рука невидимая перехватывает реальную. «Может, не надо? — блеет Обсессия. — Через восемь минут заканчивается перерыв». Я оборачиваю невидимую ладонь видимой тканью. Тяну дверь на себя и узнаю в невидимой руке — реальную.       Свет испорченный и неестественный. Цвет насекомых — какой-то грязный и жёлтый. Умывальники истрескались и пол. Кабинки все закрыты. Кроме одной. — София?       Блестящие Гейнеры. Торчат из-за двери, как ноги грешника из исповедальни. Мне кажется, я узнаю эти пуанты даже из зрительного зала. Её колени ломают симметрию сечений плиток, она дрожит и не может откашляться. Я, преодолевая отвращение, ближе подхожу. — Тебе плохо? Может, доктора позвать?       Чёрный маникюр с остатками еды на дрожащих пальцах. Худая спина напряжена. Пальцы вытягивают салфетку из картонной упаковки. — Уйди… Марго. Не надо никого звать.       Хрипящий кашель в кафельном эхе. Поверх телефона диагонально лежит жвачка с мятой. На полу давно валяются прогестероновые таблетки. Я морщусь.       «Одежда из чужого голоса», — говорит интуиция. Я спрашиваю — чьего голоса? — и получаю в ответ: «материнского?». Спонтанное озарение похоже на мозаичный витраж. Такой огромный рисунок, что ты не разберёшь его сути, пока стоишь близко. Я будто делаю двадцать шагов назад от мозаики, но всего всего два — от Софии. — Ты, — не знаю, что сказать, помимо очевидного «кошмар», — к психиатру обращалась?       Глаз говорящий и мрачный уставился на меня через плечо. Полный ужаса и страха. Единственное, что в нём не найти — черты отрицания. Она вытирает мокрый рот и поднимается с колен. — Никому не говори. Если ты скажешь… — Я обязана сказать! Это же опасно!       Кислотный запах желудка исходит зловонно. Я упираюсь спиной в стену и чувствую в комнате со светом насекомых — сигнатуру ловушки. — Марго, послушай, я же в хорошей форме, верно? — разговор в тоне: «на краю моста». — У меня ни много, ни мало веса. Ровно столько, чтобы танцевать. Это значит, что я всё контролирую. — Абсурд. Нихуя ты не контролируешь, — с нервозной усмешкой произнесла я. — Нельзя контролировать болезни. — Это не болезнь, я здорова! Проблемы с головой тут только у тебя, — злой от безысходности тычок мне в грудь. — Ну, пару раз вызвала рвоту, потому что стало плохо! С кем не бывает? Меня же из-за этого отчислить могут!       Я рассмеялась, закрыв лицо ладонью. Разговор в тоне: «Геля, прошу, мы поможем тебе завязать». — У тебя там, не знаю, сердце встать может? Кожа, волосы испортятся? А ты об отчислении переживаешь? — А о чём мне ещё переживать? Не лезь не в своё дело. Я и так во втором составе, зачем делать мне хуже?       Я надавила ладонями на глаза, повторив с убитой улыбкой: — «Хуже»… — Послушай сюда. Если кто-то узнает о булимии, — тянет на себя ткань моей кофты, — мы уйдём из академии вместе. — А меня за что ты хочешь отчислить? За ОКР? — За то, что трахаешься с нашим преподом, — слова ядовитые припечатывают к стене не хуже страха. — Что, уже забыла второй курс? И я ведь никому не рассказала. Хотя могла — и ради «твоего блага» и ради возвращения в первый состав.       У меня, наверное, глаза остекленели до боли. Я статично зависла, как картина на стене. Столько всего произошло за последние пару месяцев. Я уже и забыла про второй курс. — Мне абсолютно без разницы, какие у вас там отношения, — в эхе спокойный голос, — но, клянусь, я руки на себя наложу, если меня исключат из академии. Так что… будь подругой, молчи.       Гейнеры исчезают с сечения плиток. Через секунду открывается кран. Я наконец поднимаю глаза, вдыхая воздух. София ритуально умывает лицо и руки. Мои просьбы быть на неё похожей осуществляются в худших своих паттернах — вот ведь ирония. — Мне надо ещё зубы почистить, — бумажная упаковка останавливает от ухода. — Вытри слёзы и скажи, что я вернусь через минуты три.       Я прикладываю запястье ко рту, так ничего и не ответив. «С выздоровлением, ничтожество, — злобно ликует Обсессия. — Ты впервые в жизни отказалась от салфеток».