***
— Всего три требования: поднять пассе, расслабить шею, собрать первую позицию перед вращением. И вы ни одно не можете выполнить. Журавлёва устало падает на скамью у зеркал, уместив открытые «Основы» себе на лицо. Саша узнает себя в словах примы. Смущенно покидает зал, поднимаясь по покату к двери. Сегодня негласной темой урока стали фуэте. Наверное, потому что девочкам-кордебалетницам нужно учить танец цветов на дуэте. «Наконец-то, — горделиво думала я. — Та стезя техники, в которой я сильна». Но Журавлёва не была бы Журавлёвой, если бы у неё на экзерсисе можно было почувствовать себя человеком. Половина комбинаций — с фуэте ан-дедан. Фуэте ан-дедан, — мучительно тяну в мыслях. Это как левой рукой писать, когда ты правша. С вращениями в другую сторону еле три пируэта вымучаешь. Так что когда мы снова вернулись к фуэте ан-деор, я раскрутилась с такой злой амплитудой, что сделала двенадцать пируэтов, вместо привычных восьми. Классика закончилась тёмным небом за окном. Середина декабря, но темнеет всё равно рано. Остался только дуэт и практика в театре. Сегодня последний прогон перед завтрашним спектаклем. Ещё «Ле Руж» после двухдневных выходных. С новыми силами в трясину неона, к незаживающим от касаний девочкам. Дуэт проходит в классе у Мастера. Я не спешила уходить, потому что не люблю сидеть на перемене с парнями. — Мне нужно, чтобы кто-то остался, — Настя потягивается, смотря на себя в зеркало. — Зачем? — Порепетировать Батильду перед спектаклем, — запредельный уровень ответственности. — Ну так что? Есть желающие на роль Жизель? Руку даже не успеваю поднять. — Я, — Аня сбрасывает вещи на пол, как оковы. — Я хочу побыть Жизель! Журавлёва утвердительно кивает, а я, только поднявшись, сажусь обратно. Поесть успею — булочка с сыром ещё теплая. Мягкая и хрустящая одновременно. Когда я сказала Насте в «Ле Руж» о проблемах с весом, она раздражённо подняла глаза к потолку. «Какие вам комбинации прошлый педагог задавал? Четыре арабеска крестом и до встречи на следующем классе?». Я не совсем понимала, к чему она клонит. К утру у меня совсем мутнело в рассудке. Она продолжила без спеси, ровным голосом наблюдателя: «Ваша бывшая преподавательница такая же, как и все девочки в группе. Не думает головой. А это нужно делать, чтобы создавать сложные комбинации, чтобы партии подбирать удачные, чтобы… внимание правильным ученицам уделять». Наверное, её всё ещё беспокоило, что я танцую «Щелкунчика» вместо «Пахиты» или «Дон Кихота». Для примы её уровня это очень несерьёзно — заявлять о своей новой роли таким балетом. Она выдохнула, сняв раздражение, как колючий свитер. Вернула разговор в первоначальное русло: «Я за одно «Лебединое» худела на два килограмма. Следить за весом нужно, когда ничего не делаешь. Так что ешь, что хочешь». Таким уверенным и снисходительным голосом. Так, будто её классы станут для меня самыми сложными ЛО в жизни. Её вчерашние слова оправдываются уже неделю: после премьерских экзерсисов неотрывно тянет к полу. Полежать в покое хоть минуту, перевести дыхание. Эдя на прошлой репетиции шутил, что это всегда так: Мастер в первый месяц работы тоже не знал меры в заданных порядках. — Насколько хорошо ты знаешь партитуру Жизель? — Журавлёва собирает волосы в хвост. — Ну, — Аня замялась, — не очень. — В смысле? А как мне с тобой репетировать? — Я думала, вы расскажете, что делать. — Вот в этом вся ты, Аня, — беззлобно, но возмущенно вскинула палец Настя. — Постоянно ждёшь, что другие сделают за тебя всю работу: комбинацию запомнят, порядок партии покажут, с гримом помогут. Аня переплетает собственные пальцы. — Так вы расскажете, что делать? Ох, блять. Аня. — Я знаю партию Жизель, — вскинула руками с булочкой. — Пересматривала сегодня спектакль. Журавлёва беззвучно указывает пальцем в пол рядом с собой. Я спохватилась. В попытке встать ударилась головой о жердь станка. И, под смешок оставшейся в классе Эли, кое-как дошла до центра. Отряхнула себя от крошек, наверное, вызывая у Журавлёвой небывалый прилив антипатии. — Только минуту. Мне надо всё вспомнить. Настя, кажется, зримо жалеет. Я зачем-то отворачиваюсь. Лениво повторила сцену: Жизель наклоняется к подолу Батильды — её привлекает ткань знатной особы. Невеста Альберта спрашивает, чем занимается девушка. Жизель рассказывает, что швея. Так, а дальше? Танец? А мне надо будет танцевать? Там, вроде, схематика движений, а не танец. Она рассказывает, что ей… нравится так время проводить? Ох, язык балета — моё самое слабое место. Будь то хореография Адана, Петипа или Сафроновой. Я до сих пор не понимаю даже смысл адажио из второго акта, а тут и вовсе диалог. Ладно. Мне подарят ожерелье и мы зайдём в дом. Вроде, это и есть вся сцена? А сумасшествие? Мне не нужно будет отыгрывать его для репетиции? Потому что я тогда реально с ума сойду. На пятках поворачиваюсь обратно. Даю знать, что готова. Аня вернулась к Эле беззвучным наблюдателем. — Вам надо войти в образ или что-то такое? — на пятках качаюсь от смущения. — Полежать… на полу сцены, как в Мариинском? Журавлёва, вместо ответа, мягко подняла меня за подбородок, как это делает Батильда с Жизель. Обращается к воображаемому отцу и возвращается с раскрытыми в вопросе руками. Я изображаю ткацкий станок, но про себя подмечаю, что больше похоже на арфу. Она жестом спрашивает: «Может, ещё что-то?». И я с небывалой энергичностью взмахиваю руками над головой, отбегаю назад и поднимаю края воображаемой пачки для танца. — Прыжки должны быть с заносками. — Вы репетируете, а не я, — оправдалась, сделав плавный оборот после совсем уж крохотного манежа. — А что дальше? — Мама не хочет, чтобы ты танцевала, — отыгрывает разговор с отцом по-премьерски изыскано, подходит ближе, укладывая ладонь мне на спину. — Я отношусь к просьбе благосклонно и отвожу тебя в сторону. Чтобы спросить, есть ли кто-то, кого ты любишь. — Точно. До сцены с разговором мы не доходим: Настя отвлекается на собственный телефон. Убирает ладонь с моей спины и вытирает её. Чёрт, я же потная! Противно-противно-противно... — Алло? Ещё раз, чьи родители? Не имя мне говорите, фамилию. Ну, вот и свернулся репетиция. Настя — раздражённая и вязкая — но благодарит, что я осталась. — Она что, интерпретацию всех сцен знает? — спрашивает Аня уже в коридоре. — По-другому партитуру не запомнишь. Эля, как собака пастуха, послушно плелась сзади и боялась принимать участие в разговоре девочек с другого станка. Иерархия в балетной академии, как у животных. Никто не знает, почему именно наш станок особенный. Мастер рассказывал, что неудачников на экзамене прячут лучше закладок. У Мариинской примы в классе, например, лучшие девочки стояли под портретом Вагановой. Чем лучше балерина танцевала, тем ближе к Агриппине Яковлевой. У нас портретов в классе нет. Лучшим станком всегда был станок, за которым стоит София. — Я, кстати, видела, как она делает себе уколы, — неожиданно меняет тему Аня. — Журавлёва? — Да. Стоит в классе с закатанным рукавом, вводит что-то под кожу. Ассоциативный образ — гримёрная. Несолнечный сентябрь, синяки на чужих руках, пожелание хорошо выступить на выпускном. Лучшие девочки в гримёрной отдыхали на диване. Инъекции героина делали только на полу, в углу комнаты. Там Гелю я видела в последний раз. Перед тем, как вызвать скорую. Зачем я это вспоминаю? Они и так похожи друг на друга — две симметричные души. Куда уж больше сходств? Зачем мучить себя давно ушедшим образом? Хорошая жизнь начинается с забвения, мне уже давно пора это усвоить.***
Рвано тяну за дверную ручку гримёрной, едва слышу голос Лиды. Её иконное обращение к кому-то — «солнышко» — наполовину трепетное, наполовину уставшее. Сколько мы не виделись? Почти неделю? — Я балетом занималась три года и уже всё забыла. Если хочешь научиться крутится... а вот и наша птичка! Ты вовремя, котёнок! — Ли-и-ида, — плаксиво влетаю с объятиями в разгар беседы, — я так рада тебя видеть. Почему ты не вернулась с прошлой увольнительной? — День был отвратительный, — тушит сигарету для ответных объятий. — Устала и уехала домой. — Я думала, ты умерла. — Ну нихуя себе. Смеется мило. Не обижается. — А что твоя девушка? Ей лучше? — Живее всех живых, — жест указывает в мрак гримёрной. — Как тебе новый костюм Майи? Я расщепилась взглядом с зеркалом, только подойдя к трюмо. Майя… в балетной пачке и пуантах. Завязала их ещё хуже, чем та школьница. — Её надо научить крутиться, — Лида хлопает меня по спине и толкает на новенькую. — Давай, пора отрабатывать налоги. — Мы налоги начнём платить только со следующего месяца, — я сделала шаг вперёд, но не сдалась. — И я вообще на бюджете. — Ты на моих налогах, балетный гегемон. Так что сделай доброе дело. — Марго, тебя зовут за четвёртый стол, — официантка спасает от неизбежного. — Лида, прости, — я развела руками. — Как-нибудь в другой раз. Мне ещё надо переодеться. Вот она — грязная популярность. «Беатрисы» не было даже на антре, но кто-то запомнил это имя и целенаправленно пришёл в самое начало ночи. Четвёртый стол. Там обычно полиция сидит, наблюдает за широтами зала. Девочки называют его «столом одиночества»: сцену плохо видно и к нему никто не подходит, кроме официанток. Стрелка пересекает поле капрона от колена до бедра. Меня передёргивает на одной из догадок. Я видела его недавно курящим у дверей «Ле Руж». Думала, после моей просьбы его в чёрный список внесли. Но нет. Имя его не помню. Никак отстать не может: для некоторых людей будто не существует слова «нет». Симметрия зеркала портится огромной трещиной в углу. Я убираю волосы со спины и завязываю корсет руками отражения. Каблуки, перчатки, помада. Расписание на двери гримёрной с множеством зачёркнутых имён — этих девочек сняли и они выступят позже. Меня тоже зачеркнули из-за опоздания. Кто-то переписал «Беатриса» веточным почерком на двенадцать ночи. — Доброго вечера, — подхожу со взглядом в золотые туфли, застряв пальцами в неуловимых резинках маски. — Помочь тебе? Карнавальный клюв резко теряет свою уместность. Руки оставляют в покое несозревший ленточный бант. — Мастер? Ты рано. В иконном «депрессивном» свитере чёрного цвета. С его бледной кожей и вороньими волосами выглядит, как ожившее фортепиано. Тянет стряхнуть с него оттаявшие снежинки, но они приятно мерцают в свете клуба. Я мучаю пальцами верёвки маски и Мастер ставит кружку на стол, протягивая ко мне руки. — А где ты был? — На кладбище. — Понятно, почему ты такой мрачный, — располагаюсь клювом у него на плече. Чужие пальцы точнее механических часов: хлёсткие резинки уже через секунду сдавливают виски. Надо отделиться и покинуть тесную близость, убрать ладони с сильных мужских бёдер. Мне не хочется — так на объятия похоже. Наверное, после кладбища возникает непреодолимая тяга к чему-то тёплому и живому. Иначе я не знаю, почему он не спешит прерывать физический нексус. Мы уже и правда, как субъект и предикат — две части одного суждения. Оба в чёрном, оба белые, соотносимся друг с другу с фундаментально разных ролей. Обсессивная геометрия охватывает мышление, как инфекция. Я вытираю нос о его свитер и подаюсь назад: — А почему ты решил приехать в «Ле Руж»? — Чтобы снять тебя. Что? Я поднимаю птичью маску выше. — Снять? — Снять. Бледные руки с картой вен. Берут нижнее меню со стола и бросают мне на колени. — Судя по всему, теперь это возможно. Я сжимаю глянец меню, смотря будто сквозь, а не внутрь. Можно хоть сколько угодно готовиться к тому, что тебя со временем изобличат в рое лжи. Но это даже ложью не было. — Знаешь, когда я в прошлый раз сюда приходил, я хотел сказать, что был бы не против начать с тобой отношения. При условии, что ты уходишь из клуба и уж тем более не спишь за деньги. Каждое слово — грубо забиваемый гвоздь. Наверное, скажи он это другой интонацией — было бы иначе. Но Мастер говорит стеклянным и зимним голосом, как говорят о давно ушедшей возможности. Я не хочу воображать продолжение прошлого разговора. Ибо знаю: наверное, дай я ему договорить тогда — всё сложилось лучше. — Но потом оказывается, что у тебя долг за учёбу, что Настя ставит тебя в первый состав и у тебя просто не будет времени даже отдохнуть. Так что это предложение в какой-то момент стало неактуальным. — Очень жаль. Как последняя ступень, выше которой — глухая стена. Главное, не расплакаться. Упущенная возможность слезами не ловится. Мастер поднимает меня за подбородок, и, мне кажется, просто не получится не разрыдаться. — Марго, я понимаю, что просто бессилен переубедить тебя не делать чего-то. Куда мне с Обсессией тягаться, правда? Я стыдливо отвожу хрустальный взгляд. — Поэтому поехали. Он поднимается и закидывает пальто себе на плечо. — Куда? — Ко мне домой. Я снимаю тебя на всю ночь.