Обсессия

      Дрёма прерывается из-за Дианы. «Ох, боже, блять», — было сказанного сквозь руку на лице и с мучительным вздохом. Я протерла глаза и приподнялась, взглянуть в лобовое стекло. В туманном свете фар Журавлёва играет в «Камень, ножницы, бумага» с подругой. Дуэль заканчивается средним пальцем Али, Настя гордо возвращается в машину со словами: «Вот так взрослые люди решают проблемы с парковкой».       Не знаю, саблиминал радио или интуиция говорит с мыслями, но я плохо понимала смысл митингов. Восковая армия в воображении выглядела бы убедительнее безликих тысячи людей, что просто пришли постоять на холоде. Кажется, что всё это было генпрогоном без декораций, разводкой с повторением порядков и танцами от печи, сейчас столица наконец дошла до премьеры в новом сезоне. Театр, «Ле Руж» — за какой угол не зайди, услышишь кластер тысячи голосов. Я, будто в ошейнике прошлых привычек пытаюсь найти спокойные комнаты и коридоры, изолироваться от окон и вентиляций. Тяну на себя медную ручку, но натыкаюсь только на Свету: — Нам нужна хостес, — она затмевает дорогу.       Я неловко переступаю с ноги на ногу. — А мне, — смотрю сквозь неё на дверь, — нужно… пройти в гримёрную. — Ты сегодня хостес, Марго. Переодевайся и иди на улицу. — Почему я? — Ты пришла последней, у тебя нет графика. — А где Карина?       Кивок в угол, где наша хостес плачет. Она вся в красной краске, сливается цветом со стеной коридора. Девочки выходят из уборной с мокрыми полотенцами и садятся перед ней на колени. У парадного входа такое же багровое пятно, напротив пятна — митингующие. Тут только идиот два и два не сложит. — Я не пойду! А если меня так? — Марго… — Я хочу в зале работать! — Ты сегодня хостес, — Света опускает ладони на плечи. — До трёх часов ночи побудешь там и вернёшься танцевать. — Да, круто, — я взмахиваю руками. — Иди, Марго, в минус двадцать на улицу к митингующим! Надеюсь, Марго, ты встретишь какого-нибудь преподавателя из академии, чтобы он отчислил тебя из школы за работу в ночнике! — Твой преподаватель сидит в зале, — Света устало поднимает глаза, — я бы, на твоём месте, пряталась от неё как раз на улице.       На рельсы предплечий вкладываются связки меню. Дорога в гримёрную освобождается.       Верить в лучшее было наивно с моей стороны. С текущей перспективы, легализация стрип-клубов уже не выглядит так радужно. Ещё месяц назад были запрещены все нитки, соединяющие тебя дрессированным законом миром. Взгляд на плиты вестибюля, звонок в полицию, за вход через парадные двери руководство увольняло. После принятия закона грех не превратить неоновую соколёну в живую рекламу: если на пороге стоит красивая девушка и предлагает зайти в «Ле Руж» — попробуй ей отказать в спуске по лестнице.       «Работы стало больше, а зарплата — меньше», — за сценой с контрабасом разговоры из шёпота стали постоянными. Ко мне понимание пришло слишком запоздало. Мастер позавчера помог посчитать налоговую нагрузку, что начнёт действовать с начала января: налог секс-работницы составляет 15%, ещё 30% перечисляется в пенсионный фонд. В фонд обязательного медицинского страхования перечисляется 5%, в фонд социального страхования — 3%. Ещё есть НДС и акцизы, которые не подсчитаешь. Итого моя налоговая нагрузка начиналась с… 53%! Я пошатнулась при виде нарисованной цифры. «Это же буквально половина, даже больше половины зарплаты! — я ходила кругами, как лев на манеже. — Неужели, все столько платят?». Так точно не должно быть, я просила пересчитать, спрашивала Мастера, уверен ли он в процентах. Но тут всего на секунду нужно оторвать взгляд от цифр. Взглянуть наверх, на протекающие потолки и стены, где паутины гуще мрака. Тогда найдёшь закономерность. — Сегодня — легализация проституции, завтра — легализация изнасилования!       Я сильнее укутываюсь в огромную шубу. Меховая шапка велика, её постоянно нужно поправлять. И перчатки какие-то грязные, я надела под них свои. «Дико выглядишь», — говорит мне постоянный гость, курящий на пороге. Я спрашиваю: «Как выгляжу?». И получаю ответ: «Будто вернулась из 90-х». — Покупка чужого тела — это нарушение прав человека!       Мысль славная пришла: было бы круто договориться с кем-нибудь из них подменить тут в качестве хостес. Жаль, что митингующие, скорее, меня нахуй отправят. — Каждый работник секс-индустрии узаконивает дегуманизацию и объективацию женщины!       Ладно, им можно немного посочувствовать. Они стоят здесь дольше меня, им за постоянное скандирование лозунгов даже не платят. Устроили тут целую стройку некрасивых жестов и оскорблений, но едва ли человеку с Обсессией и восьмилетним опытом в балете страшна вербальная агрессия. «Они внушают океан вины», — моя дражайшая спутница их боится. Их присутствие будто осуждает за руки, за лицо, за обычное существование. Мою дражайшую спутницу легко понять — взгляды похожи на тараканов. Их много, они везде. Все говорят, все смотрят. Обращаясь ко мне, к «закону о легализации», осознанно, случайно, не моргая, со злостью, с безразличием. «Помнишь, бабушка просила Бога дать ей восемнадцать глаз? — трудно разобрать, говорит Обсессия или кто-то из митингующих. — Двумя зрачками за всеми не уследишь». Я не знаю, как Карина приходит домой и не пытается вскрыть себе руки. Давление толпы не сравнится даже с самым хуевым настроением Журавлёвой на экзерсисе. — Ты тут будто спички продаешь, а не, — мужчина с милой улыбкой касается красной обложки.       У него эфирный шарф, сально уложенные волосы, пальто дорогое. На пальцах растут колонны волос, зато кольца нет. О, кольцо — как не старайся игнорировать, в «Ле Руж» оно будто светится в темноте. — Простите, я просто немного замёрзла, — приходится говорить ему на ухо из-за шума толпы. — Дать вам меню? — А ты в нём есть?       Он заправляет мою чёрную прядь за ухо. — Заберу тебя отсюда, отогрею.       Обслуживающая улыбка едва продирается через отвращение: — Через два часа будет моё выступление на сцене, вы можете позвать меня за стол после танца.       Митингующие скандируют «Позор! Позор! Позор!» и потенциальный клиент делает шаг назад. «Два часа — это как-то долговато», — бормочет он и обещает зайти в другой день.       Не сказать бы, что стачка перед входом мешает построению содержательной беседы — сомневаюсь, что даже Карина говорила с клиентами дольше времени, что требуется для открытия двери. Но муравьиный кластер определенно внушает тревогу. Постоянные гости прячут лица, «желающие зайти» превращаются в «желающих сбежать».       Случайные прохожие раздражённо протискиваются между площадью и митингующими. Одного из пешеходов случайно обливают краской вместо меня. Я вжимаюсь в угол, обняв книжки, как плюшевую игрушку. Они ссорятся, дерутся, друзья оттаскивают несправедливо пострадавшего за локти. «Ты им ничего не сделаешь, идём», — такие истины всегда говорят не тем людям.        Осталось всего ничего — полтора часа. Просто потерпи, успокойся и смирись. Это как ванная, это как теряющая осязание нога на вращениях. — И снова привет, Марго, — голос Журавлёвой даже немного бодрит. — Плохая из тебя дворецкая. Двери всем нужно открывать. — Я не дворецкая. Митингующие нашу хостес облили краской. — А что ты тут делаешь? — Меню раздаю. — Они внутри на каждом столике. — Давай просто, — я жестикулирую, — просто не будем об этом, ладно?       Так-то она права, но если я признаю абсурдность собственной работы — работа и правда хуйней станет. Я сильнее обнимаю связку меню при взгляде на её неоновые пальцы и пальто в руках. Ресентимент к чужому теплу.       Её обходит Аля со спины, с восторгом простирает руки к толпе бастующих и лозунгом: «Нахуй власть! Нахуй власть!». Митингующие находят призыв ужасным, но петлястое «Сегодня — легализация проституции, завтра — легализация изнасилования!» всё равно умедлился силами Али. — Вы уже уходите? — Мы едем сейчас в бар, — ей приходится говорить громче из-за шума. — Если хочешь, я могу забрать тебя с нами. — Если не трудно. Я тут уже замёрзла.       Где-то на соседней улице запустили ещё салют. Искры рассеивались перед лицом, ужасный шум стоял в ушах. Боже, надеюсь, из-за угла сейчас выйдет китайский дракон и скажет, что это день города.       Настя балетной пантомимой сообщает, что моя душа ей по карману не ударит. Удар тыльной стороной ладони о другую значит, что она не ограничена деньгами. Её пальто возвращается на плечи, Журавлёва пятится назад и врезается в Алису. Они обмениваются парой реплик и расходятся в дверном косяке. — Покупать чужое тело — это нарушение прав человека! — Они будут очень расстроены, когда узнают, что запрещать продавать своё тело — это тоже нарушение прав человека, — Алиса печально улыбается, сбрасывая звонок. — Сомневаюсь, что их можно хоть в чём-то переубедить.       Наблюдение тревожное — как они разводят краску. Алиса в размышлениях касается губ уголком телефона. — А они не настоящие митингующие. Они клоуны, — смотрит на них через плечо. — Митингующие сейчас дороги перекрывают. А что делают эти? Терроризируют стрип-клубы плакатами. — Да все каким-то бредом занимаются. — Я бы не сказала, — Алиса поворачивает ко мне телефон. — Люди на мосту убили уже двух росгвардейцев.       На обложке новости катер плывет по зыбким волнам. Их тела умерщвили не чужие руки, не холодное оружие, а обычная река. Я снова укутываюсь в пальто. Нейроны зачем-то пытаются вспомнить, как ощущается ледяная вода на коже, как болезнь симметрии проникает внутрь вместе с каплями. Как болели мозоли на пальцах и как отвратительно вши разбегалась от швабры. Алиса убирает телефон и спрашивает беспокойно: — С тобой всё хорошо? — Да… я просто… у бабушки дома…       Зачем всё сводится ко дню, когда умерла собака? Зачем возвращаться мыслями к ванной, с которой началось сознание? Чтобы что-то исправить? Чтобы найти ритуал для пути назад? «Чтобы понять, в чем ты проебалась», — вибрирует в висках. Я снимаю перчатку и тру жжённые глаза. Это всегда так, я сейчас просто разрыдаюсь у всех на глазах, как ребёнок.       Грохот металлического ведра раздрется секундной тишине. Рефлексы требуют вжаться в стену. Отнимаю подошву от тротуара: между ней и снегом натягиваются красные нити мазута.       Алиса делает шаг назад. Я перевожу взгляд на её платье. Бархатный подол насквозь багровый. Рябиной орнамент полностью исчез с ткани. Рука отрывает полы от снега с шумным вздохом. Суженные зрачки отторгают последнее терпение. Она резко вытаскивает из внутреннего кармана пистолет. — Не надо!       Три выстрела в воздух. Восьмиголосые вопли становятся громче, истеричнее. Ружье направляется на толпу с вопросом: — Вы кого кошмарите, дегенераты?! Власть или людей, не способных оказать вам противодействие?! Если вы думали, что прийти сюда поможет избежать насилия, то это легко исправить!       Россыпь меню на снегу похожа на лужу крови. Они не слушают, они разбегаются в стороны, как плиточные тараканы. Спотыкаясь о собственные ноги, о бордюр, о прохожих. Пистолет в руках Алисы удивлённо опускается: он, наверное, ожидал сопротивления, а не паники. Результат превзошёл ожидания — долгий трёхчасовой митинг заканчивается за минуту, как дождь. — Алиса! — какой-то мужчина в форме пытается забрать у неё пистолет. — Ты охуела? Посреди улицы стрелять? — Майор, блять, это ты охуел, — рукоятка пистолета тычется в грудь силовику. — Не моя работа разгонять митинги, а твоя. — Вот как ты заговорила, да? А я, может, ничего против митингов не имею? — Что, без финансирования «красная крыша» совсем съехала? У тебя совесть хоть есть, свинья? — Мне легализация казино невыгодна, забастовки тоже ничем не мешают, — майор спесиво разводит руки в стороны. — Ну, а если они мешают тебе, Алиса, то помоги отменить законопроект о казино и забери заявку на надпольную лицензию.       Он сплевывает себе под ноги. — А не плачься мне в клубе, как тебе плохо из-за митингов.       Журавлёва протискивается мимо него наружу и подбегает к нам: — Мне кажется или кто-то стрелял? — Тебе кажется. Идём. — Я догоню, секунду, — и возвращается ко мне. — Ты так поедешь или тебе нужно переодеться?       Её ботинки делают шаг вправо, от медленно ползущей лужи. Я отряхиваю последнее меню от снега и поднимаюсь во весь рост. — Я… да, переодеться нужно. Я быстро. — Давай, я жду тут.

***

— Она не поедет на нашей машине, — Диана указывает на меня.       Шарф уносит ветром за спину, ему до красноты неловко от разговора. — Диана, машина моя.       Тут только коридорного ветра не хватает для атмосферы. Я делаю шаг назад, зная, к чему всё идет. — Пусть едет с нами на «Фантоме», пусть едет с нами «Фантоме»! — Аля вклинивается в разговор и уводит меня за руку. — Кому нужна эта скучная «Камри», да? Там кроме магнитофона и Журавлёвой нихуя интересного нет. Алиса, дай ключи, дай ключи.       Брелок падает в бедламную ладонь. — Хочешь порулить? — Не надо ей рулить, — отрезает Алиса. — А секс в машине у тебя был?       Я в немом ужасе указываю на фигуру впереди. Кровавый подол придает Алисе флёр палача. — Ей не привыкать, — Аля тянет её за волосы к себе. — Как и мне, да? — Кто-то сейчас поедет на такси. — Я! Я первая в очереди на такси! — моментально вскидываю руку. — Дайте мне адрес бара и я уйду! — Чего ты такая пугливая? Это же просто шутка, — Аля не дает уйти. — А секс втроём у тебя был?       Ноздрями шумно набираю воздуха. — Аля, я не буду спать с друзьями своего препода. — Ладно. Но имей ввиду: Мариинскую приму всегда можно уволить. — Не надо никого увольнять! Я не трахаюсь с клиентами, а даже если бы и трахалась — я не лесбиянка, я не могу просто так согласиться на близость с другой девушкой, как вы!       Парковочный лабиринт заканчивается у чёрной машины. Они удивлённо переглядываются. — Что? — Нам просто кажется, что у тебя… неправильное представления о том, как выглядят отношения между девушками. — Да, — Аля реактивно кивает, — но это легко исправить.       Я судорожно выдыхаю, снимая с себя чужие руки. Сажусь на переднее сидение, хотя нет, я сбегаю на переднее сиденье, подальше от сумасшедшей. Сзади бесшумно открывается дверца. Каблуки режутся о порог, как бумага. Я снимаю рюкзак, выжимаю от снега волосы. На водительское место опускается Аля. — Стой! Ты за рулём?! — Ну да, — Аля вставляет ключ зажигания в замок. — А что? Хочешь всё-таки порулить? — Нет, я не хочу рулить! И не хочу, чтобы ты рулила! — Почему? — Ты пьяная! — Она не пьяная, — доносится уставший голос сзади.       И чуть тише добавляется: «В этом и вся проблема».       Я мучительно поднимаю глаза к потолку. Грудная клетка вздымается так, что мозолит ремень безопасности. На потолке мерцают фальшивые звёзды. Я смотрю на россыпь белых точек и немного прихожу в себя.       Они не виноваты, что день сегодня плохой. Не виноваты, что мне навязали работу на улице, не виноваты, что мне костюм краской испортили. Боже, Марго, у тебя права нет так себя вести! Платье Алисы пострадало даже больше тебя!       Все, возьми себя в руки и «извинись за всё». Слова Обсессии резонируют с моими и я обращаюсь к Алисе: — Простите, что, — от неловкости сводит колени, — навязалась к вам и грублю. Я не хотела мешать, я согласилась поехать, только чтобы не торчать на улице до трёх часов ночи. — Тебе самой не надоело-то? — рука тянется к центральной консоли, бордовые ногти достают картонную упаковку. — Что надоело? — Пресмыкаться перед людьми. Ну говорит тебе бармейден не садиться в машину — шли её нахуй сразу. — Нельзя так с людьми разговаривать. — А если люди по-другому не понимают? Смотри внимательнее: вокруг одни долбоёбы, да придурки. Пытаешься им что-то тактично объяснить, но выглядит так, будто ты дикого тигра в чаще уговариваешь не нападать.       Пистолет характерно щелкает. Я его не вижу, но знаю, что в него вставляются новые патроны. — Не все люди такие. — Не все, тут ты права, — пауза органична остановке на светофоре, — но их очень много, и диалоги с ними нельзя вести. — Вы сами сказали, что это, как дикий тигр в чаще. — А ещё я сказала, что вокруг одни долбоёбы, да придурки. Дикий тигр в чаще тоже долбоёб и придурок. Опасный он только потому, что ты пришла в лес без транквилизатора.       На этом беседа и заканчивается. Бледная рука просит убрать полупустую упаковку обратно в бардачок. «На глянце остались отпечатки, вытри», — нервничает Обсессия. Их безмятежное общение обходится без меня. Начинается со смерти какого-то чиновника и заканчивается оставшейся дома кошкой.       Я верчу в руках коробку с отражением потолочных звёзд. Патроны внутри стучат о стенки, как погремушка. Мне бы спросить, кем она работает, но мешать не хочется. — Вы меня бросили, — я преграждаю дорогу и, не моргая, смотрю на девушек. — Бросили и предали. — Что? — Журавлёва смеется. — Скажи спасибо, что тебя вообще взяли, — Диана обходит меня.       Я зеркально копирую шаг-глиссад влево, не давая пройти приме. — Читала «Маленького принца»? — от моего вопроса ей становится натурально хуево. — Выглядит так, будто не читала. Потому что там сказано, что мы в ответе за тех, кого приручили. — Я тебя не приручала. Смотри, — она указывает пальцем куда-то в шарф, я опускаю взгляд и получаю предательский щелчок по носу, — на тебе нет ошейника. Ты вольная кошечка. Можешь делать, что хочешь. — Но я не могу делать, что хочу, потому что я на работе, а моя работа заключается в развлечении тебя. — Хорошо-хорошо, в баре — ты со мной.       «Не пойми неправильно, но я думала, вы с Алей сойдётесь характерами», — говорит так, будто издевается. Её следующие слова не разобрать из-за музыки, ну и отлично, что не разобрать.       Бар из дерева и приглушённых ламп. Здесь кирпичные стены и мало света. За спиной официантов мерцают новогодние гирлянды. Из приёмника играет классический джаз. Спокойный и зимний, почти колыбельная. Бармен говорит, что музыка из альбома, посвященного деменции — если мне интересно, я всегда могу узнать название на планшете. — Тебе что-нибудь заказать? — Не знаю. — Два глинтвейна и мятный чай, — Настя расплачивается. — Подожди, а «мы в ответе за тех, кого приручили» распространяется ещё и на подвести тебя домой? — Ну, можно сразу к тебе.       Она рефлекторно кивает и спустя секунду шарахается, как от мыши. — Я шучу, — и смеюсь.       И без неё домой можно добраться. Когда-нибудь врасту конечностями в такси.       За здешним столом атмосфера приятнее, чем в «Ле Руж». Чья-то рука — наверное, Али — вычесывает мне волосы от влаги. Ноги болят больше обычного. Я не была настолько уставшей после выписки из больницы, после тройника «Лебединых» летом. Эдя мне голеностоп повредил в шестом классе — я и то лучше себя чувствовала. — А ей не надо домой? Выспаться, там, перед классикой? — Диана указывает на меня. — Завтра занятия отменили из-за забастовок на дорогах.       Я подняла большой палец вверх и со словами: — Хоть какая-то от них польза.       В секундной тишине раздается надсадный и театральный вздох. Диана иллюстрирует свое разочарование, как дорогое кольцо. Ей не нравится то ли моя формулировка, то ли отношение. Алиса тянет её за рукава к себе, поднятый к потолку взгляд резко возвращается за стол: — Тебе есть, что сказать, милая? — Нет, что ты, — зеркальная улыбка немного неискренна. — Что я могу сказать человеку, который поддерживает убийство органов правопорядка? — В каком месте это органы правопорядка, а не бывшие измайловцы и бандиты из Солнцевской группировки? — одними рукавами Диану не удержать: её запястья силой впечатываются в стол. — В каком месте это органы правопорядка, если вся их деятельность сводится к умножению бесправия? — И что, их за это убивать надо? — А что с ними ещё делать? Тешить плакатами на согласованном митинге? — Ты плохо слышишь? Нельзя перекрывать дороги в цивилизованном мире, нельзя поджигать чужие машины, нельзя убивать правоохранителей в цивилизованном мире. — А мы не в цивилизованном мире, Диана, — Алиса с улыбкой разводит руками. — Если так жить хотят — пусть не вмешиваются, как делает МВД, как делает ФСИН, которых ты называешь вигилантами. — Так, хватит, — Журавлёва влезает пальцами под чужие, будто вытаскивает кошачьи когти из одежды гостя. — Вы же так хорошо ладили ещё месяц назад, что с вами случилось?       Забастовки — тут даже гадать не нужно. Месяц назад начались мирные митинги и за тридцать дней превратились в стихийные. «Вигилантами» их называет, конечно, не Диана, а государственное телевещание. За откровенно крамольные настроения в службах, за то, что отказываются выполнять работу по прекращению забастовок. Им тоже новый закон не пришёлся по душе, но мне — девочке из первой линии виллис — тяжело отследить связь между легализацией и недовольством полиции. — Я будто на встречу со всеми бывшими парнями согласилась, — Журавлёва «выкидывает» их кисти в разные стороны. — Одни и те же разговоры из раза в раз: политика, налогообложение, криптовалюта, Римская империя. — А я была бы не не против обсудить налогообложение, — я резко приподнялась. — Или что, меня одну беспокоит, что налоговая нагрузка начинается с пятидесяти процентов?! — О, боже, Марго, — Журавлёва устало сваливается на спинку стула. — Нет, серьёзно! Все выходят на митинги, будто легализация открывает какой-то портал в ад! Но «Ле Руж» и до этого существовал, отмена легализации не означает его закрытие! А вот налоги в 50% перестанут существовать, если выйти против них на митинг! Почему выходят только против закона о легализации? Который, — фиолетовый лак на ногтях стёрся везде, кроме мизинца, я смотрю на мизинец и отчего-то вспоминаю Гелю, — который, в теории, должен защищать секс-работниц от насилия… — «В теории»! Этот закон ничего не защищает, — Диана раздражённо бьет костяшками по столу. — Всё, что этот закон сделал — похоронил несколько полицейских и закрепил образ женщины в качестве товара! — А что в окружающем мире не закрепляет образ женщины в качестве товара?! — я нервозно взмахиваю руками. — Заместитель руководителя труппы тоже девушка, но мы для неё такая же разменная монета, как и для мужчин на закрытом вечере! Клиентов, которых я вижу в «Ле Руж», с таким же успехом можно встретить в бенуарах театра! — Может, проблема в тебе, котёнок? Может, не надо было идти в балет, раз не хочешь быть шлюхой?       Я на секунду умолкла. Наверное, если бы меня облили краской — это ощущалось бы так же. Алиса, закрыв лицо ладонью, беззвучно смеется. Не знаю, с поддержкой или в поисках сочувствия, я оборачиваюсь к Журавлёвой. Она о чём-то отстраненно размышляет, спокойно разъединяет переплёт пальцев в манере: «Ну, что ж». Поднимается из-за стола, поправляет манжеты и просит закончить конфликт до её возвращения из уборной. — Не надо за ней идти, — Алиса ловит горе-полемиста за рукав. — Она не обиделась, она просто устала. — Тебе-то откуда знать? — Эта сидит и не плачет, — Алиса склоняет голову в мою сторону. — Значит, тема не болезненная, а просто идиотская.       Диана раздражённо фыркает. Она бы, наверное, предпочла, чтобы её слова звучали болезненными, а не идиотскими. Алиса авторитарно тянет её на себя и спрашивает: — Тебе есть, что сказать, милая?       Вопрос с рекомендацией обдумать возможный ответ получше прошлого раза. Наверное, в такие моменты чащовые тигры начинаются пятится назад от фигуры, пахнущей порохом. Диана плаксиво мнется под чужим вниманием. Её ломает от самой сути разговора, от отсутствия поддержки в лице Мариинской примы. Она набирается терпения, смирения, отсекает от тебя самоуважение, как палец, покрывающийся гангреной. И произносит: — Нет. Нечего.       «Хорошо», — Алиса оставляет её в покое.