Обсессия

      Калейдоскоп потрескивает цветными камешками внутри, пока мои пальцы его вращают. В этом цветов больше, чем было в детстве — он сделан из металла и выпуклого стекла. После спектакля появляется странное чувство. Не знаю, день, в котором ты всю одежду задом наперёд надел. Я не могу дать ему название: какой-то рецидив забвения или потеря избирательности восприятия — хочется долго сидеть и смотреть в одну точку, зациклив механику рук. Нет сил снять костюм, смыть грим, расплести волосы. Я сижу, закинув ноги на трюмо, смотрю, как блики света на бронзовом калейдоскопе меняют ширину и цвет, от оранжевого до ярко-салатового. — Ночевать тут собираешься? — холодная рука хлопает по плечу.       Я её накрываю своей, будто важно согреть ладонь до того, как София уберёт её. — Ещё минуты три посижу и начну собираться. — Я тебя ждать не буду.       Я прикусила язык, но кивнула. Калейдоскоп металично-мелодично ударяется о поверхность стола, бисер и стеклышки внутри вибрируют, а я встаю на ноги и потягиваюсь. Двери в гримёрную открылись и сразу захлопнулись, по коже прошёл секундный сквозняк. Я осталась в гримёрной с четырьмя девушками: они обсуждали сегодняшнее антре возле батареи и тихо смеялись.       Крылышки сзади щекочут пальцы, я вдруг осознала, что ушедшая подруга-напрокат была бы сейчас кстати. Расстегиваю молнию, снимаю биндер для груди. Из-за компрессионной ленты осталась страшная, пугающая горизонтальная полоса под грудью. Такого же цвета, как соски. Болит, словно клеймо.       Где-то за дверью сознания шепчутся голоса. Они говорят нарративами, что видят сквозь стены и лбы, у них смешанный, но эмоциональный шёпот — настолько же нечёткий и непонятный, как и разговоры за стеной. Мастер просит к ним не прислушиваться, просит относиться, как к шуму города, но я продолжаю и продолжаю. Сейчас они шептались подобно настоящим людям. Один из голосов спросил: — С Марго не хотите поговорить? — А что мне Марго? — Она же теперь первый состав, а не я.       Я надеваю свитер на голое тело, застегиваю ремень и выхожу из гримёрной прямо в носках. Может, внешность я её и забыла, но этот голос — этот разочарованный свист свирели — его из головы не вытащить даже щипцами. Он изоморфен Обсессии, наследует её императивные и разочарованные регистры, хоть и звучит иначе. — Добрый вечер, Катерина Семёновна, — её имя смешалось со скрипом досок, она сморщилась от звука. — Я думала, вы в больнице. — Попаду скоро обратно с такими перформансами, как были сегодня, — отвечает она раздражённо. — Кто поставил тебя Машу танцевать на выпускном? Жемчужников? За какие заслуги?       Я подперла дверь спиной. Ощущение, что я стою перед шкафом, что вот-вот упадёт. — Это решение Журавлёвой, — София вставляет лениво. — У нас с ней отношения как-то не пошли. — Какая ты идиотка, Бессмертнова, я не могу. Тебе солистку ставят в преподаватели, а ты отношения с ней портишь, — книжечка либретто ей вместо веера. — И прима ваша — ничем не лучше. Думает, умнее всех — девочку с вращениями из «второго» в «первый» вытащить. Девочку без мозгов, без заносок, но зато с вращениями, конечно. — Да ладно вам. Плисецкая «Лебединое» без фуэте танцевала и ничего. — А ты её не защищай, Бессмертнова. Нашла, с кем сравнивать.       Кажется, если я сейчас сожму кулак — у меня появятся когти. Протыкаю взглядом пол швейными иголками вместо зрачков. «Спроси у неё, — рычит Обсессия, — спроси у неё: какой угол обзора, какая перспектива говорит её устами. Какая часть её сознания решила, что у тебя нет мозгов?» — Какая перспектива…       Повторяю, будто хоровая воля. Но, боже, что ты несёшь, умалишённая? Чьи реплики ты дублируешь в мир здоровых людей? — Никаких у тебя перспектив, Коллонтай, — слова заземляются. — Хоть сто пируэтов сделай: кому они нужны без головы на плечах? Ну притащит тебя Жемчужников в последнюю минуту на экзамен. Ну откроет ради тебя Журавлёва двери в класс. А дальше что? Что ты в театре без них делать будешь? Кто тебя такую тащить будет? Да никто, Марго. Никому ты в театре не нужна.       Сводка из будущего копирует прошлое — как мокрый асфальт ощущался под зимними носками, как руки Мастера собирали мои волосы в пучок. Как его поддерживающая улыбка ощущалась в состоянии сплошь бредовом и отвратительном, и как кисть, стучащая в белые доски, дала начало трём волнам эха. — Я, может, и не танцевала сольные партии, не придумала никаких фокусов для сцены, но я шесть лет вас учила. И я всё о вас знаю: кто ленивый, кто бездарный, кто глупый, а у кого просто шансов нет, — она смеется едко и печально, встряхивая меня за плечо. — Не всё то золото, что блестит, Марго. Так этой приме и передай.       От слов её веет чем-то советским, чем-то от старого мира. София раздражённо выдыхает. Так привычно, как и после любого разговора с Леонтьевой. Развязывает шарф, низким голосом спрашивая: — Вы к нам пришли? — Я племянницу жду после спектакля, — педагог кивает на меня, но, в сущности — на дверь. — У неё сегодня праздник.       Ручка резиново оттягивается вниз: я на секунду теряю равновесие, но успеваю отойти. Катерина Семёновна спрашивает у племянницы: — Чего так долго? — Да все звонят и звонят. Будто у меня ребёнок родился, а не семнадцать лет исполнилось. — Пойдём, пока там снова метель не началась.       Мы прощаемся, но как-то незакончено. «Она вас бросила, притворилась больной, как притворяешься ты, — стоит леса истин Обсессия. — Вы ей надоели, ты ей надоела, надоела родителям, надоела Мастеру, он тебя бросил, как и все». Болезненный взгляд скользит напоследок по моему лицу. Не знаю, Обсессия это говорит или взгляд, но я слышу: «Не подведи никого». — Не говори девочкам, что видела Леонтьеву в театре, — София смотрит ей вслед. — Начнут искать и навязываться, требовать уволить Журавлёву. — А ты, значит — нет? — Я передумала.       Пальцы покалывает от холода в носках. О, я смотрю на полосы синтетики и догадываюсь, почему. — Она не расскажет тебе секрет адажио. — Помолчи, ладно? — Ладно.       Я протягиваю руки обняться на прощание, но барьеры София выставляет с помощью всего одного среднего пальца. Раздражённо фыркает и уходит, а я, проглотив всё содержимое лёгких, возвращаюсь в гримёрную.       Одна из балерин играет музыку на фортепиано, вторая разбирает движения из вариации. Я надеваю дублёнку и сапоги, прощаюсь и выхожу, выключив свет в уборной. — В метро сегодня не спускайся, — советует Лида в телефонной трубке. — Почему? — Там многоликая забастовка, — её голос звучит деформировано и растрово в трубке. — Толпы людей прямо на рельсах стоят, блокируют движение поездов. — Гениально, но стрёмно, — я спрыгнула с последней ступени. — Я из-за этой сраной стачки опоздала на два часа, — Лида, судя по звукам, вышла на задний двор покурить. — Мы сначала полчаса стояли в тоннеле. Потом машинист дал объявление в динамик, что откроет двери и люди смогут дойти до ближайшей станции вдоль рельсов тоннеля. — Романтика. — Незабываемые два часа жизни: идёшь в абсолютной темноте куда-то вперёд. По левую руку — эшелоны застывших вагонов, по правую — какие-то провода и кабели. — Мне нравится темнота. Я бы хотела пройтись по тоннелю, — воображение визуализирует исполинские полосы поездов, я касаюсь колонн театра, как сгибающихся стен. — Как это ощущается? — Не знаю, моя милая птичка. Как начало войны.       Не день, а дереализация. Кажется, будто через пять минут на землю обрушится столб поющего света и начнётся пришествие Бога. Это неудивительно: когда тонуть в абсурде начинает столица — тонут в абсурде и люди. Что может быть хуже задохнуться в реальности первого порядка? Только задохнуться в реальности второго порядка.       В конце коридора стоит Журавлёва: общается с солисткой и ищет чей-то номер в телефоне. Я благодарю Лиду за новости и, сбросив звонок, бегу на всех парах вперёд. — Анастасия Андреевна, подождите!       Я едва не спотыкаюсь о складку ковра, но уже второй раз за день вовремя ловлю баланс и остаюсь на ногах. Журавлёва раздражённо выдыхает: — Не надо бегать и орать в театре. — Простите.       Кивает солистке на прощание: девушка проводит пальцами по шарфу и говорит о удивительной красоте вещи. Я поворачиваю голову, всматриваясь в рисунок: на тыльной стороне шарфа нарисован деревенский пейзаж, маленькие домики и поля, уходящие крышами в горы, а затем в абсолютно голубое небо. С другой стороны ткани тоже деревенский пейзаж. Но ночью. — Вы собираетесь ехать в «Ле Руж»? — Ты хочешь со мной? — Если вы не против. — Не против, — она разворачивается, бросает шарф себе за спину и ударяет его хвостом меня по лицу. — Но мне нужно сначала заехать за подругой в бар.       Аромат ветивера и сигарет. Я сяду в машину и, наверное, стану запахам вторым домом.       Корка свежего снега трещит под ботинками. У меня мания не нарушать цельность сугробов — я иду чужими следами. Машина припаркована возле Театральной площади. Не разбираюсь в марках машин, но могу точно сказать, что она серебряная и обычная. Её чешуя блестит под кованными фонарями. — Садись вперёд, — императивно просит Журавлёва. — Я тебе не водитель такси. — Но это как-то, — я мрачно сделала два шага дальше, к другой двери, — неловко. — Конечно. Заднее сиденье не обязывает поддерживать беседу. Оно для ведомых. — Не знала, что у заднего сиденья есть своя философия, — хмуро падаю в кресло, пока Журавлёва вставляет ключ. — Что тогда значит поездка на переднем? — Разговор на равных.       Машина заводится, звучит, как пение стаи механических птиц. Она просила не называть её на «вы» вне школы и театра. Наверное, ответ задумывался ещё одним нативным напоминанием. Сейчас она жестом просит пристегнуться и всецело уходит взглядом в «сентиментальный медляк парковки», из которой нужно выбраться, не зацепив чужие машины.       «Марго, милая, не пойми неправильно. Я работаю педагогом-репетитором в самой коррупционной балетной школе. У меня нет денег снимать стриптизёршу за шесть тысяч на каждую ночь месяца», — приходит сообщение от Мастера. Я не особо печалюсь. Кажется, мне даже и воздух не нужен, когда я с трепетом перечитываю «Марго, милая».       Да и сегодня я точно не пропаду. Подруги Насти… хорошие чаевые оставляют за стол.       Беспокоит, что окна — не те. Виды из окон. Я смотрю на навигатор: Настя рисует маршрут на планшетке сенсорным пером, пока мы стоим в пробке. — А почему мы едем через Большой Устьинский мост? Почему не через Большой Каменный? Так же дольше. — Может, потому что возле Большого Каменного моста митинг? — в своем вопросе она передразнивает мой тон. — Или что, мне приехать и разогнать всех?       Я бы заткнулась, но я и так молчу. Так что мне осталось, разве что, показательно перестать дышать и отвернуться к стеклу. «Она и правда выглядит как человек, который способен разогнать митинг», — Обсессия ощущает вес её авторитарно-педагогических ноток. Похоже, бастующие люди стали перекрывать дороги, — поддерживаю диалог внутренних мыслей. — Мосты перекрывать выгоднее всего, но я не знаю, почему. «Мосты, как помадные вены, шнуры артерий, паутины капилляров, — поэтично ввязывается внутренний голос. — Беззащитные перед жирненькими тромбами».       Новости звучат громче любой другой программы. Они удушают своей навязчивостью. Они навязываются в мысленное поле, они навязывают свои мнения, они навязчивее навязчивых мыслей. Голова от них болит так же, как и от хора голосов в самые ужасные ночи. Я давлю на виски пальцами, будто пытаюсь сдержать не то смех, не то слёзы, пытаюсь дышать ровно и глубоко, будто сейчас произойдёт что-то ужасное. И резко, пропустив всё осмысление, спрашиваю: — У нас есть лесбиянки в классе?       У неё от удивления тупятся зрачки, но под влиянием дороги становятся осознанными снова. — Что?       А действительно: что? — Геля говорила, что лесбиянки друг друга узнают в толпе. Это правда? — Отчасти. — У нас в группе такие есть? — Есть.       Я ни на что не надеялась, задавая вопрос. Я даже не хотела его задавать. Но когда она ответила — новости ушли на рекламную паузу. — Серьёзно? Кто? — Я не собираюсь говорить, — ее взгляд на дороге стал еще сосредоточеннее. — Да почему? — То, что мы вообще эту тему обсуждаем — уже плохо для моей дальнейшей работы в академии. — Ну кто?       Она предательски молчит. — София? Ей нравятся девушки? — Я не собираюсь говорить, — опять повторяет.       «Проекции», — оторвано вещает Обсессия, но я не слушаю. Я передвигаюсь ближе, в ту самую раздражающую близость, на которой люди говорят всякое. — Я с этой девушкой общаюсь? — Марго, убери руки с ручника. — Уберу руки с ручника, когда скажешь, кто ручники никогда не трогал. — Боже, и кого я пустила к себе в машину? — Ты сама вынудила меня сесть вперёд.       Она нервозно втягивает воздух в лёгкие. Её пальцы ступенчато барабанят по рулю. Держится за эту тайну, как за грязные перила в сплошь тёмных подъездах. — Это кордебалетница? — Марго, хватит. — Хотела бы к ней подкатить? — Нет. — Почему? Потому что это Бессмертнова? — Это не, — она обрывает себя на полуслове с улыбкой, — слушай, может, отношения с учителем и выглядят романтично, но это отталкивает. Если бы меня начала клеить педагог-репетитор, то меня бы это, скорее, пугало. — Тебе двадцать семь и ты прима, — я говорю очевидное. — Ты даже нашему гею нравишься.       Молчание. — В том смысле, что… ай, не важно, ты всё равно поняла.       Молчание.       «Просто отвратительный комплимент». По твоим заветам, мерзкое животное.       Наверное, после такого люди и дают себе обещания, что больше никогда не будут говорить. Вся сложность моего мозга в том, что за поток сознания хочется извиниться ещё одним вербальным потоком. В этот раз я тщательно думаю над словами, слежу за уличными людьми. Собираюсь с духом, но карета резко тормозит и становится тише. Момент теряется.       За окном бар Pretty voice. Неоновые буквы мерцают в диагональном снегопаде, деревянная дверь в подвал распахнута и иллюстрирует миру стеклянную протеже. — Ты в машине подождёшь или зайдёшь со мной? — А мне туда, ну, — я стрекозно мотаю головой, то на бар, то на Журавлёву, вынимающую невидимки из волос, — разве можно? — Конечно, — она кладёт ещё одну заколку возле радио, — сейчас подделаем тебе лесбийский паспорт и сможешь пройти.       Я раздражённо усмехаюсь, раздражённо взмахиваю ладонями и первая открываю двери наружу. Морозный ветер царапает щеки и немного успокаивает. Девушки курят у входа в подвал, кажется, что смеются над моей наивностью. — Паспорт, — неприветливо требует девушка-бармен. — Лесбийский? — было на панической инерции.       Бармейден выгибает бровь. О, боже, Марго, просто заткнись, помолчи хоть час.       Из-под белых рукавов вырисовываются гобелены татуировок. У неё тёмная помада, худая фигура, крашеные чёрные волосы средней длины, которые она собрала в хвост. Глаза подведены стрелками, в носу серебряное кольцо. Её неоднократно вспоминали по имени при мне, но я не была бы собой, если бы запомнила. О, имена людей — это те же лица, те же снежинки. Порядок вариации запомнить проще, чем новую-новую личность.       Её внимание цепкое и жгучее. Под ним плоховато: я решаю отдать удостоверение лишь бы она занялась чем-нибудь иным. Пальцы возвращают стакан на стол, она закатывает рукава до локтей, являя миру контурную змею, что пожирает птицу. Кувшинки, лилии, болотная тина — полупрозрачные рукава, полупрозрачная гладь воды скрывали кое-что. Что под цветами спят десятки змей.       Я спрашиваю: — Простите, как вас зовут? — Диана, — хоть голос был раньше, я всё равно вздрагиваю от опустившейся мне на плечо ладони, — солнце, она приехала со мной. — Кто это? — Марго, моя студентка из академии. — Тогда я тем более ей не налью. — А я прошу?       Преподавательский тон: осуждающий, но не требующий ответа. Таким говорят с подчинёнными, а не со своими «подругами». Паспорт катит назад ко мне: его нераскрытые легкие из бумаги я забираю и прячу снова в рюкзак. — Она знает, что ты… — Знает.       Говорят местоимениями и загадками. Наверное, Диану интересовала моя включенность в их инверсные связи. Мысли подтверждаются взглядом: подозрительным и даже испытывающим. Будто я вломилась в лесбийский бар и с искрящейся уверенностью заявила, что новая мессия. Но я «не». Я просто сижу и от неловкости делаю вторую салфетную бабочку. — Долго ты ещё в баре? Сколько мне ждать? — Тебе ждать? Это ты опоздала на час, а не я! — Диана вспыхивает, как бенгальский огонь. — Мы договаривались, что ты приедешь в девять, а не в десять! Я согласилась доработать до конца смены только поэтому! — Тише, не злись, — императивные просьбы таким холодным тоном делают только хуже. — Спектакль пошёл не по плану, надо было остаться. — Зачем остаться? — Для разводки, — вставила слово я. — Корифеи тоже должны быть.       Но она не работает в театре, ей на разводке не обязательно быть. Я поддерживаю человека, который врёт.       Диана тяжёлыми жестами трёт последний стакан. Ей на смену приходит новый бармен — Лиза. Она завязывает волосы в пучок, поправляет бабочку, мило приветствуя Настю, и через вопрос: «Кого ты тут ещё не рассчитала?» — предлагает Диане отправиться на заслуженный отдых. — Кстати, красивая татуировка, — я решаюсь заговорить только на выходе из бара. — Что она значит? — Ничего.       Видимо, этот вопрос задают настолько часто, что он уже надоел. — Я бы тоже хотела татуировки на руках, — я, безусловно, не хотела, но мне надо было как-то продолжить инвалидный диалог. — Хотя нам нельзя делать большие наколки, их видно с партера. — Можно, — Журавлёва мерно шагает к машине. — Ты просто устанешь закрашивать их гримом. — Катерина Семёновна говорила, что нельзя… — Твоя Катерина Семёновна… — Вы заебали со своим балетом, — неожиданно оборачивается Диана.       Даже метель перестает гудеть на пару секунд. Мы синхронно умолкаем, Настя устало поднимает веки к небу. Мне, в целом, и в тишине не трудно. Пустая квартира учит молчанию.       Но интересно, а кто у них в отношениях за главного? У Лиды и Гели всё было ясно: Лида старше на четыре года, она и у руля. А здесь? Какая иерархия? Они вообще обсуждали, кто какую роль будет исполнять, оказываясь голым в кровати? Боже, я не знаю! Не знаю, зачем задаю себе такую парадигму образов! Видимо, с красными щеками не так паршиво на холодной улице.       Но покажите мне хоть одного человека, которому не была бы интересна жизнь преподавателя. Особенно, когда ты и так в этой воде по колено. Интересно, она тоскует по Мастеру? По их подростковым отношениям? Может, поэтому её и злит его призрачное присутствие на каждой репетиции?       Я тяну на себя дверцу машины, забыв, что она закрыта. Журавлёва сзади тяжело вздыхает, сигнализация спустя секунду выключается и где-то в глубинах металла щелкает автоматический замок. — Ты не куришь, нет? — Диана обращается ко мне впервые за вечер. — Я бросаю. — Ну слава богу.       Кажется, её радуют не оздоровительные планы, а то, что меня не будет в разговоре минут пять. Я киваю и забираюсь назад. «Она так плакала, когда отец ударил тебя и забрал ножницы, — шепчет Обсессия. — Как думаешь, мама ровняет ей ресницы?»       Мысли после спектакля нужно стоически терпеть. Они от усталости, от кратковременной изоляции, от безделья обычного. «У них тоже всё циклично: ты снова будешь перечить отцу, он снова ранит вам двоим руки, пытаясь забрать ножницы. Ну какие у тебя перспективы? Кому ты нужна? Да никому, Марго». Пальцы распутывают наушники, взгляд концентрируется на линиях рук, на том, как они сгибаются под проводами. «Но спроси меня об этих циклах, что сломают тебе ноги. Спроси, во что превращается бессмертный человек, дошедший до конца старости, спроси меня о простых 13-17 и почему вся еда на вкус, как древесный сок». — Молчать!       Мои громкие слова привлекают внимание. Журавлёва с тревогой стряхивает пепел и возвращается вниманием к Диане. «Мне не интересно слушать бред про простые числа, про естественные спирали и событие, которому больше трёх лет, — продолжаю уже в мыслях. — И хватит бабушку вспоминать. Она была хорошим человеком и до болезни».       «Если верить маме».       В машине воцаряется секундная тишина. Её прерывает уже музыка в наушниках.