5月25日
Каждый год — одно и то же: стоит дождливому японскому лету вступить в свои права, а ирисам у подножия дома, что полюбился более, чем собственная дыра в подворотне, набрать цвет, так на Дазая находит. Находит не резко и не внезапно — предвестием неминуемого — словно преследователь, которого давно замечаешь, и всё равно даёшь напасть на себя. Словно цунами, и нет ни малейшего смысла бежать, — всё равно настигнет. Так почему бы не остановиться и не насладиться неизбежным, пока есть на то возможность? Он мог бы, но не стал. Ни останавливаться, ни наслаждаться. Ибо каждый год — одно и то же, но с одним существенным изменением: из раза в раз становилось всё невыносимее. Смутно-тревожное чувство, что однажды Осаму не переживёт этот период и умрёт незадолго до или сразу же после своего дня рождения, не оставляло его вплоть до сезона Гэси. А потом удивительным образом отпускало — до тех пор, пока светило вновь не совершало свой ежегодный путь и не возвращалось лишь для того, чтобы однажды исчезнуть для Дазая навсегда. Это пугало и пьянило одновременно, отрезвляло и тут же выбивало всякую опору из-под ног. Контрасты сводили с ума. И будь из этого что-то одно, он явно не занимался бы тем, чем собирался заняться сейчас. На столе — девственно чистая тетрадь. Ни клеточек, ни названия — ничего, за что мог бы зацепиться придирчивый глаз, — даже скреплена особыми невидимыми нитями. Безукоризненно белые листы, если не считать лучей, что расчертили их неровными диагоналями. А Дазай считал, и ещё как. Он потянулся к приоткрытому окну, чтобы оградить себя от света. Осаму всегда поражала присутствующая здесь, казалось бы, осязаемая тишина даже с открытым окном. Апартаменты располагались в жилом комплексе вблизи центра города, и тем не менее звуки с улицы — голоса прохожих, рёв двигателей с автострады, музыка, доносившаяся из граничащего сбоку торгового района — не проникали внутрь ни при каких обстоятельствах. Может, всё дело в новом обустройстве высоток, а может — в высоте в семнадцать этажей, что отделяла жильцов от земли. Забавно, учитывая тот факт, что сам Дазай был официально прописан в небольшой квартирке двухэтажного дома далеко и от людных улиц, и от торговых рядов, однако шум от пролегающего в двух кварталах шоссе слышен, особенно по ночам, даже если и окна захлопнуть, и шторы задвинуть, и самому с головой спрятаться в дряхленьком футоне… Поэтому неплохо, в принципе, иногда бывать здесь в тишине да видеть эти фиолетово-жёлтые точки цветов внизу, когда кругом всё — сплошь бетон да металл, — размышлял Дазай, а после закрыл окно, и ирисы исчезли за сдвинувшимися панельными шторами. «Хочешь понять себя, тогда пиши!» — и лишь ироничный смех летел вслед неоднократным скучным нравоучениям нынешнего напарника. Раньше, но не сейчас. Кто бы мог подумать, что, уподобившись Куникиде, Дазай именно в этом будет искать своеобразное спасение? И он подошёл обратно к столу. Нет, это не проигрыш, это — акт самопомощи, — так убеждал он себя, когда вновь потерял сон и когда с новой силой пристрастился к виски, когда стоял в очереди, покупая тетрадь, и сейчас, когда эта тетрадь лежала перед ним, такая новая, такая чистая, что даже страшно было очернять её своими мыслями. И он сел, наконец, за стол. Комната тонула в сумерках, но Дазай не спешил включать лампу: писать в темноте, почти наощупь — не самая плохая идея, ведь изоляция от визуальных образов поможет сконцентрироваться на образах внутренних. Дазай взял карандаш в одну руку, стакан виски — в другую. Он напрягся, но не так-то просто загнать мысли в один угол и превратить их во что-то однозначно понятное — окружающей тьмой выбить из глубины тьму другую, потаённую, скрести её со стенок души и вытащить наружу. Осаму поднёс стакан к губам, но не отпил — поставил на стол, а после — дзынь! — щёлкнул по нему пальцем, замерев над тетрадью. А затем снова схватился за стакан, — и всё по новой. Цикл повторился ещё раз. Ещё раз. И ещё. И было в этих повторах что-то заманчивое — отдалиться от встречи с собой ещё хоть на чуть-чуть. В чём причина? Где корни беспокойства? Трудно, трудно выносить вовне то, что годами хранилось под обломками бесцветных событий. Через десяток описанных кругов «стакан–губы–стол» Дазай, зажмурившись, запустил карандаш вперёд — тот прорезал шторы, и солнечный свет на мгновение озарил тёмную обитель. Всё — начало. Всё — непрекращающаяся возможность. Непрекращающаяся до тех пор, пока перед тобой лежит белый лист. Кто знает, что будет написано на последующих страницах этого импровизированного вместилища грехов? Возможности как фейерверк, чьи искры сыпятся в разные стороны, ярким цветком расширяя пространство, и схватиться можно за любую из них, но только одну — да и та скоро исчезнет. Так может и не хвататься ни за что, предоставив выбор кому-то другому, свалив на плечи незримого незнакомца весь груз ответственности? Всё возможно, пока ты не начал писать. Дазай уставился на шторы отсутствующим взглядом. Невидимое солнце плыло где-то на улице, но это — только на улице — здесь эти живые часы его не достанут, а потому можно роптать на них сколько угодно. На время, неумолимо текущее вперёд. И как это время забирало последние крупицы сознания, постепенно подгоняя к краю пропасти. Кто знает? Завтра цунами — и нет больше пустых страниц. И все возможности, представлявшиеся раньше как что-то непреложное и само собой разумеющиеся, исчезнут следом. Нет. Бежать от себя — не вариант. Он и так идеально справлялся с этим все эти годы. Хватит. Дазай нагнулся, но не для того чтобы найти потерянный инструмент. Он открыл нижний ящик стола, и в нём что-то звенело, пока тот перебирал немногочисленные вещи. Новый карандаш — действительно новый, заточенный на фабрике, совсем нетронутый, — он выудил его из ящика. Глупо, но Дазай искренне верил, что из-под этого карандаша уж наверняка выйдет что-то сокровенное. Мучительно скривившись, он с закрытыми глазами интуитивно повёл по шероховатой бумаге, выжимая первый нестройный ряд палочек и чёрточек:Солнце ходит своими путями. Моё безумие тоже
Он открыл глаза. Такая драматичность его рассмешила, и он разрешил себе ухмыльнуться в пустоту. Однако это вовсе не то, что он хотел написать: наружу просились совсем иные, пока не обретшие определенную форму картины. Он чувствовал, как ходил вокруг да около чего-то важного, но никак не мог подступиться к этому самому «важному». Точно шар в Йоцудаме, что катится в лузу, но в последний момент отклоняется от траектории, замышляя бесконечный танец со стенками вопреки всем законам физики и назло всем противникам. Вот только противником был сам Дазай. Осаму приложил большой палец к губам. Он думал, думал, думал. И, наконец, написал:Время идёт вперёд. День рождения как ещё один шаг по лестнице
Сильно нажимая, будто желая выгравировать на веки вечные:Лестнице, ведущей к смерти.
Но и это не то. Слишком банально писать о смерти, когда и так постоянно думаешь о ней — и думаешь, и говоришь, и шутишь. Не для этого он пошёл против своих принципов. Мелькнула мысль. Приобняла за талию и ускользнула, словно Дазай для неё лишь препятствие. Он старался зацепиться за неё, но успех выходил ровно такой, как если бы он хватался за воздух. Не время, не возраст его тревожили, а… Карандаш неуверенно продолжил скользить по бумаге:Кто-то однажды сказал, что прошлое — всё равно что кладовая. В него можно уйти в любой момент. Это не так
Это не так, потому что у Дазая не было никакой кладовой, а те воспоминания — даже самые яркие из них, — которые он мог вспомнить до определённого момента жизни, не вызывали эмоций. Ни пресных, ни уж тем более сладостных — никаких. Зачем кладовая, если всё, что могло оказаться в ней, — сплошь хлам и пыль? Но вот ранее, до этого момента жизни… Дазай плохо помнил себя до девяти лет. Можно сказать, вообще не помнил. Порой он думал, что вместе с его преступным прошлым каким-то чудным способом было стёрто и его прошлое в принципе. Остались только смутные, разрозненные, ничего не значившие сами по себе обрывки, что иногда хаотично мелькали перед взором: вот грунтовая дорога, и она уходит куда-то то вбок, то вниз (маленького Осаму везут, а куда, зачем — он не помнил, а если бы и помнил, то вряд ли понимал); вот полоска розового заката, чью идеальную гармонию нарушают как из бумаги вырезанные ряды холмов-гигантов; а ещё стук дождя и потёртые белые занавески, что колышутся точно крылья мотылька (оконные щели, видимо, были расшатаны, и ветер беспрепятственно проникал внутрь)… И запечатлелись в бессознательном эти обрывки настолько, что никакая сила на свете не была способна вытеснить их. Даже сам Дазай не смог вытравить, хоть и пытался бесчисленное количество раз, и когда убедился в бесполезности сего занятия, решил принять противоположную сторону. Дазай похлопал себя по карманам брюк в поисках сигарет. Он нашёл пачку в правом кармане, а вот портативную пепельницу в левом — нет: скорее всего, та осталась в плаще. Дазай не пошёл за ней. Ни к чему прерывать с таким трудом настроенную атмосферу и к тому же… К тому же хозяин квартиры вряд ли окажется в восторге от легко впитывающегося в мебель и в принципе долго не уходящего табачного дыма. Тут даже супер современная вентиляционная система не спасёт. Впрочем, почему-то его совсем не хотелось расстраивать, хотя, признаться, Дазаю нравилось выводить людей на эмоции, а уж его-то в особенности. Осаму едва улыбнулся, вспомнив, какую взбучку тот устроил, когда курильщик впервые попался с поличным, но затем, будто поймав себя на чём-то запретном, оборвал улыбку, пряча пачку обратно в карман. Интересно, а отправится ли эта сигаретная пачка в коллекцию? Дазаю нравилось оправдывать свой хламовник на тумбочке, состоящий из опустевших сигаретных пачек, тем, что эти пачки, вообще-то, знаменуют собой какое-то событие. Как их выкидывать, вы что? Там уже были пачки «пробую-курить», «Одасаку-увидел-как-я-курю-и-дал-по-башке», «мне-в-напарники-записали-рыжую-пакость», «рыжая-пакость-хотела-сломать-мне-палец-но-я-её-отлупил», «уход-из-Мафии», «в-детективном-агентстве-похвалили» и ещё много каких без названий, и ещё больше таких, которым названия Дазай не хотел давать, хотя события, сопутствующие выкуренным сигаретам из этих пачек, вставали перед глазами с той же ясностью, как будто бы это происходило сейчас. Он написал:Я просто смотрю стеклянным взглядом в темноту и всё
А из темноты ему навстречу тянулись эти образы — дорога, закат и потрёпанные занавески — то единственное, что сохранилось в памяти из детства. Порой Дазай даже сомневался, было ли это действительно воспоминанием, а не воображением. Вдруг он никогда ничего из этого не видел, а всего-навсего придумал? И не сами эти образы — ощущение, что сопровождало их, не давало покоя, будоражило поверхность сознания. Образы — лишь шкатулка с неясным ощущением-содержимым. И это ощущение, что могло привести к содержимому, он искал — но как можно найти то, толком не зная, что ищешь? И тем не менее он искал, неосознанно, не признаваясь в этом, везде, во всех, а если и находил отголоски, то непременно терял. Дазай вспомнил Оду и горько усмехнулся: в какой-то степени он сейчас исполнял его мечту. Вот только за окном всё тот же ненавистный город, а не море, и целью ставил не создать роман о будущем, а вытянуть из себя хоть единое слово о прошлом. Он написал:Люди уходят из моей жизни. Они проходят сквозь меня, а я сквозь них
А после добавил, спотыкаясь на каждом слове:Возможно, я тоже скоро уйду.
Ну вот, был исчерчен почти весь лист, а Дазай ровным счётом не открыл для себя ничего нового. Потревожил старые раны, но кровь уже не стекала, окаймляя сердце. Потому что, наверное, отболело. Потому что, наверное, зажило. Осаму медленно поднял голову от тетради, отложил в сторону карандаш и встал из-за стола. Ничего не помогало. Комнату, довольно просторную, в целых шесть татами, но заполненную различными предметами мебели так, что порой даже при свете сложно было пройти, не споткнувшись обо что-либо, по-прежнему окутывал сумрак, но Дазай взялся уверенно мерить её шагами так, если бы он наизусть знал расположение всех окружающих предметов. Ничего не помогает. Даже это не помогает. Но Дазай предпринимает ещё одну попытку спасти себя. Вернувшись на место, он снова закрыл глаза, нажав на веки так, будто ему предстояло принять важное решение, принимать которое никак не хотелось. Он пытался вызвать в памяти самые ранние воспоминания, которые только могли быть, — если уж начинать, то с самого начала. У каждого есть свой источник, — Дазай был в этом уверен, — и из него происходят чувства, сознание, поступки — весь человек. Но у Дазая этот источник был замурован. Спрятан в шкатулку. Без него он — пуст, разобщён. Обделён, ограничен, не понимал себя. Кто он такой? Ради чего стоит жить, а потом умереть? Этот источник — всё равно что символ, детское наследие, но что было его наследием? Осаму не знал. И потому не мог ответить ни на один вопрос. Сколько он так сидел — минуту или вечность, пока — дзынь! — собственный щелчок по стеклу не вывел его из плена безвременного небытия. Он в недоумении посмотрел перед собой, не сразу понимая, откуда донёсся звук. И это послужило переключателем. Это — персональная точка невозврата. Грудь наполнилась странным чувством — чем-то забытым, казалось, навсегда потерянным, но — нет. Нет. Дазай больше не был препятствием для своих мыслей. Он импульсивно схватился за карандаш, быстрыми и грубыми движениями принявшись писать:Я просто хочу вспомнить то, что никогда не помнил, потому что, если я не помню, это совсем не значит, что этого никогда не существовало. Это было всегда независимо от того, помню я это или нет
Он позволил себе поддаться немой истерике, потому что появилось новое, нераспознанное чувство, с которым раньше он никогда не сталкивался. Он написал, плохо отдавая себе отчёт в том, что именно он пишет:Если бы была возможность, если бы только была возможность вернуться назад, я бы сделал всё, чтобы запомнить. Каждый момент. Каждый шаг
Следы графита — мёртвый пепел, тьма, что таилась внутри. Они вытягивались в кривые иероглифы, постепенно превращаясь в неотёсанную измученную исповедь — плод истерзанной души. Дазай буквально чувствовал, как грифель неумолимо стачивался под натиском его руки. Вот оно — средоточие его боли, источник бессонных ночей. Невидимая заноза. Отголоски отчаяния. Мысли лились рекой, разлетались по бумаге точно брызги водопада — тот самый фейерверк возможностей. Дазай припечатал к столу тетрадный лист, боясь, что тот вдруг может исчезнуть, ускользнуть, а он так и не успеет докопаться до сути. Он не прекращал писать. Слова распадались на части, уводя рассказ то вниз по листу, то воспаряя вверх. Пробелы растягивались на неприлично большие расстояния, ненужные повторы заполоняли пространство, а знаки выделения, точки и запятые и вовсе исчезали по ходу письма:Я хочу увидеть, хочу увидеть её и я больше не боюсь потерять, ведь потерять можно только то, что есть, а её я потерял уже давно как и всех как и всех остальных но я хочу её увидеть и когда это произойдет я
Звук ключа в замочной скважине раздался за спиной, вырывая из так усердно воссозданной реальности. Лицо Дазая вмиг приобрело выражение безразличия и скуки. Надо бы закончить, дописать. Обрывать на полуслове — самое ужасное, что только можно придумать, но поздно — тонкая нить видений уже переломлена, а сердце — вновь запечатано семью замками. Самоисполняющееся пророчество, — думал Дазай, когда ключ спорил с неподдающимся замком, так как дверь была не заперта. Он оторвал руку от тетради, заметив на листе маленькие отпечатки подушечек пальцев. Дазай сжал кулак, как бы скрывая даже от самого себя тот факт, что его ладони, всегда бледные и холодные, предательски вспотели. Когда он сам хотел прерваться, ни одна душа не помогла ему. Но стоило ему перехотеть, погрузиться… — думал он, когда ключ оставил попытки открыть и так открытую дверь. На миг Дазай было поддался соблазну разорвать исписанные страницы, — не столько чтоб скрыть следы, сколько обозначить для самого себя глупость и бесполезность своей затеи, — но в любом случае вопросов к разорванным листкам появится больше, нежели к простой тетради. Впрочем, он надеялся, что тетрадь никто и никогда не найдёт, а при случае он унесёт её в своё жилище. Любое начало глупо, — думал он, буквально кожей ощущая, как тяжело вздыхают за дверью, осознавая, что квартира-то вновь оккупирована. Любая возможность — глупо и бесполезно. Когда что-то начато, поздно думать о возможностях. Состоявшийся выбор убивает любые альтернативы, — Дазай даже не пытался остановить мысленный поток. Он убрал дневник в нижний ящик стола под звон бутылок, одной полной и другой ополовиненной. Проще было бы, конечно, оставить их в мини-баре, но вряд ли эти два пузыря гармонично вписались бы в стройные ряды первоклассных вин. Дазай ловко поменял местами тетрадь с книгой, которую почитывал в свободное время. Хотел было включить настольную лампу, но передумал: включённый только что свет не остался бы незамеченным. К виски он так и не притронулся. И толкнул стопой ящик. Одновременно с этим глухим звуком послышался и звук захлопнувшейся двери. А следом еле-еле слышный вздох. — А ты задержался сегодня, — Осаму не спешил поворачиваться к пришедшему. Он опустил взгляд вниз, на ящик, в котором отныне хранились и неизвестность, и уже выбранный путь. Это начало и конец, движение вспять — к источнику, к месту, откуда он пришёл. И это послужило первым шагом навстречу себе: рождение нового как воскрешение старого. Кожа покрылась мурашками. Дазай стоял на пороге чего-то, к чему раньше не было доступа, но теперь что-то изменилось. Возможность — единственная из многих — ныне избрана. Колесо повернулось. Назад пути нет. — Ты задержался, Чуя-кун, — повторил Дазай и только после этого обернулся.