Say No to Death

      В кабинете было светло и тесно — настолько, что свет ослеплял, а теснота заставляла замкнуться ещё больше. К тому же и пахло невыносимо: не как в обычной больнице — хлоркой, формальдегидом и начищенными полами. Пахло всем этим же, но помноженным на три. Пахло опустошением, — будто ударили ногой в живот, выбивая остатки кислорода из лёгких. Прибавить к этому запах беспокойства, запах неопределённости и вычесть запах всякой надежды на комфортное существование в ближайшие неизвестно сколько минут. Уже само это угнетало, довлело психологически. Какая ирония! Накахара, скрестив руки на груди, крепче вцепился пальцами в предплечья, мечтая поскорее выйти из этой вылизанной до блеска тюрьмы. Накахару тошнило.       Часы дробили время где-то за спиной: прерывистое тиканье секундной стрелки можно было только услышать — не увидеть. И Чуя весь превратился в слух, отсчитывая секунды вместе с невидимым циферблатом.       Раз, два, три — скоро я выйду отсюда.       А ведь прошло не больше пяти минут, как его нога ступила в это белоснежное пространство.       Четыре, пять, шесть — прежде, чем вы успеете вытрахать мне мозг.       Чуя нарочито вальяжно откинулся на спинку кресла. Взгляд его бегал приблизительно в районе стыка потолка и стены — определить начало одного и конец другого не представлялось возможным, точно так же, как и расслабиться. Окна отсутствовали, наверное, потому что свет, проникавший с улицы, только бы загрязнил, испортил чёртов минимализм. Абсолютный минимализм. Спрятаться бы куда-нибудь, где не рискуешь быть полностью ослеплённым, да вот некуда. И Накахара продолжил изучать белое полотно.       Хотя в этом помещении определённо было кое-что более занимательное. Что-то, от чего напрямую зависело его время пребывания здесь. Что-то, что Накахара не успел толком разглядеть: стоило ему переступить порог кабинета, так он немедля отправил задницу в кресло, а взгляд — в потолок. Или стену. И это «что-то» являлось женщиной, одетой в белое, как и всё окружающее, мать его, пространство. Впиться бы в неё взглядом да разложить её внешность на составляющие, вот только Накахара до последнего старался выстроить из себя само воплощение равнодушия: любое проявление заинтересованности к медицинскому персоналу тотчас могло приравняться к интересу и его лечением, или что здесь вообще планировалось относительно него. А этого допустить Чуя никак не мог. Но и выжидать неизвестно чего — терпения не хватало. Потому Накахара перекинул одну ногу на другую и опустил руки на подлокотники кресла, пытаясь хоть как-то обратить на себя внимание.       Раз, два, три — давайте поговорим, что ли?       Но судя по шороху перелистываемых бумаг, что приходился примерно четыре раза на десять секунд — Чуя подсчитал, — врач не спешила начинать диалог. Создавалось впечатление, что она просто перекладывала их из стопки в стопку, максимально убогим способом оттягивая встречу. О, а Чуя был почти уверен в том, что она перебирала бумаги именно с этой целью.       Четыре, пять…       Звук каталок в коридоре, мягкое шуршание-топот и чей-то короткий всхлип прервали отсчёт. Чуя брезгливо приподнял верхнюю губу.       Четыре, пять… Просто откройте свой рот и заговорите, блять, со мной!       И, наконец, она заговорила. Сложила в одну пачку бумажки и громко стукнула собранным по столу, словно поставив точку в игре под названием «кроме меня здесь больше никого нет». Слащавый, приторно милый голос разлетелся по кабинету, отталкиваясь от стола, выбеленных стен и атакуя Чую разом со всех сторон. Он и не подозревал, что можно так льстить с помощью одной интонации. Его затошнило ещё сильнее.       — Накахара-сан, могу я к Вам так обращаться? — она подождала ответ, но не дождавшись виновато продолжила. — Как меня зовут, Вам уже известно…       Известно, конечно известно, но он притворился, что забыл эту информацию. Женщина в белом — для него она была лишь женщиной в белом, не более. И выделять ей особое место в голове, определять именем, как-то конкретизировать в его планы не входило. Потому что знал, что надолго этот идиотизм не затянется. А значит и тратить на неё нейроны — или что там за память отвечает — и думать нечего.       В конце концов, голос дал позволение рассмотреть его обладателя: право, шея затекла всё время пялиться вверх. Чуя опустил голову и с наигранным безразличием стал исследовать человека напротив: осунувшееся лицо с встревоженным выражением, мешки под глазами, да и сами глаза будто умоляли о чём-то… Впрочем, и это занятие быстро надоело. Ничего стоящего. Женщина как женщина, из тех, что наверняка излишне много корпит над рабочей писаниной и из-за этого выглядит старше своих лет.       А она тем временем продолжала:       — …Перед тем, как мы начнём беседу, я вынуждена обсудить с Вами некоторые правила.       Правила… Ну да, это же тюрьма. Самая настоящая тюрьма. Раз, два, три — проносится в голове в такт секундам, — нет, два, максимум ещё два раза он появится в этом чудном месте. Не больше.       Чуя нервно смял дешёвую обивку кресла. Женщина в белом прищурилась и принялась за лицемерное воркование:       — Накахара-сан, Вы должны понимать, что Вы здесь на «добровольных началах»…       — Накахара-сан, всё, что будет проходить в стенах этого кабинета, — проходит исключительно в Ваших интересах…       — Наши беседы строго конфиденциальны, никто не получит никакой информации о Вашем состоянии…       — А знаете, кто самый лучший помощник для Вас? Конечно же Вы сами, Накахара-сан…       Накахара нервно забарабанил пальцами по гладкому подлокотнику, мол, да-да, давайте сразу к делу, всю вашу заученную муть слушать просто невозможно. Врач понимающе склонила голову.       — Расскажите о себе. Где работаете, какие тревоги испытываете? — далеко не так сразу, как хотелось бы, но Чуя дождался чего-то, в чём мог бы принять непосредственное участие. Однако, это ещё надо постараться, чтобы задать до такой степени банальные вопросы.       Ещё бы спросила, как меня зовут.       — А то вы не знаете, где я работаю и какие тревоги я «якобы» испытываю, — громко произнёс Накахара, и он удивился, что этот звук — голос — принадлежал ему самому.       Врач просияла, явно обрадовавшись тому, что нерадивый пациент наконец-то пошёл на контакт.       — Мне важно услышать это непосредственно из Ваших уст, — мягко сказала она.       Важно ей…       Чуя цокнул и лишь сильнее сжал руку, тем самым невольно выражая явное нежелание отвечать на то, что и так было известно. Когда он в последний раз распространялся «о себе?» Он и не помнил. А когда делал это откровенно? Пожалуй, никогда. Смысл? Вот смысл в этом грёбанном всём?       Тем не менее, он ответил на вопросы — сухо и по существу, — хоть бы работа двигалась быстрее. О жалобах не стал распространяться, просто потому что их не было: отделался довольно пространным «злюсь иногда». Быть может, так она отстанет и перейдёт непосредственно к делу.       Но чем дальше продвигалось дело, тем меньше Чуя находил смысл в происходящем. Вернее, смысл наверняка нашёлся бы, но лишь для какого-нибудь другого сосунка-психопата. А Чуя с самого начала смутно осознавал причину своего нахождения здесь. Надо, значит надо, но кому? Накахара заметил, как сердце забилось чаще, с током крови разнося адреналин по организму, и он глубже вздохнул, стараясь успокоиться и загнать всколыхнувшиеся эмоции куда подальше. Неуместно, неуместно.       — Что Вы чувствуете на данный момент?       Как вовремя! Чуя чувствовал раздражение. Непонимание. Безысходность. И незабвенное «злюсь иногда» тоже. Вот прямо сейчас, да. Домой бы, домой, поскорее удрать отсюда — вот, что чувствовал. Только говорить об эмоциональном состоянии для Накахары табу. Даже если заставляют. Даже если от этого зависит его будущее. И он вновь принялся гнуть свою безмолвную линию.       Будто заметив колебания пациента, врач вкрадчиво сообщила:       — Прошу заметить, психотерапия — дело не краткое, одним сеансом отделаться не получится. А если мы будем молчать…       Чуя собрал волю в кулак, чтобы не плюнуть прямо на стол. Сдержался, иначе точно бы оправдал своё пребывание здесь. Поэтому всё, на что он решился, это стукнуть этим самым кулаком по подлокотнику. Толком ни разговора, никакой диагностики — ничего! — и сразу в лоб: одного сеанса, видите ли, мало. Да откуда тебе знать, тётя? Предопределённость уже не просто выводила из себя, а прямо-таки убивала. Но он понимал, что его проверяли на прочность, выискивая слабые места. И он снова глубоко вдохнул, наполняя грудь разящим больничным воздухом.       А женщина в белом уже приготовила следующий вопрос:       — Что ж. Вам, наверное, любопытно, как у нас будут проходить занятия? — врач поднялась с места, семеняще подошла к шкафчику — о чёрт, тоже белому — и достала из него что-то небольшое, не больше обычной книги. Чуя не согласился. Но и отрицать не стал.       — Это метафорические ассоциативные карты, — кивнула она на непроизнесённый вопрос. — Думаю, если Вам сложно объяснить на словах то, что находится в Вашей голове, то этот стимульный материал послужит неплохим помощником. Ведь Ваше бессознательное… Там есть всё…       Накахара скептически хмыкнул, потому что он не верил во всю эту хрень. Видано ли, чтобы какие-то там карты были способны вывернуть душу наизнанку? Однако движения рук — и не столько они, сколько радужный веер, что расцветал под ними, — приковали его взгляд. В принципе, на фоне всеобщей белизны было бы странно, если бы этого не произошло. Толкаемый то ли скукой, то ли разгоравшейся интригой Чуя еле-еле наклонился вперёд. Как никак, а пустой болтовне, казалось, действительно пришёл конец. Психотерапевт улыбнулась, вновь радуясь маломальскому прогрессу, — не было никакой надежды, что едва уловимое изменение в позе останется незамеченным с её стороны.       — Для этих изображений нет определённых значений. А потому, когда я буду просить Вас выбрать что-то, Вы должны не просто выбрать, но и прокомментировать свой выбор… — она пустилась в объяснения, но Чуя уже не слушал её.       Цветные пятна плясали перед взором, загорались изнутри пожаром. Пейзажи, сюжеты, обрывки историй, геометрические фигуры, чудные абстракции… Нетронутая доселе гладь воображения всколыхнулось, порождая, словно круги на воде, различные ассоциации. Казалось, даже больничный смрад оставил, и дышать стало легче.       Вот письмо, сжираемое огнём. Страшно, но красиво;       Вот налившийся кровью глаз, и он таращится из какой-то совсем уж жуткой пещеры. Нет, письмо выглядит не так зловеще;       Вот рука, что тянется явно кому-то навстречу, вот только это не рука, а скомканный клочок бумаги, похожий на неё. А ведь она могла бы гореть так же, как и письмо;       Вот человек. Он сидит посреди пустыни и, судя по расслабленной позе, нефигово ему там сидеть. Перед ним, прямо из песка, растёт роза, но он смотрит не на неё, а куда-то в сторону. Кого-то он мне напоминает…       Тишина, что повисла над ними, заставила оторвать взгляд от стола. Чуя посмотрел на психотерапевта, а та выжидательно смотрела в ответ.       — А? — переспросил Чуя, уверенный, что он должен что-то сделать.       — Я хочу, чтобы Вы сперва выбрали то, что напоминает Вам о себе самом. Как бы Вы себя охарактеризовали? Выберите.       Но Чуя не хотел ничего выбирать. Он хотел домой. Даже если там опять засел этот придурок. Даже если эти детские картинки оказались на деле занимательными и отчего-то их хотелось разглядывать чуть дольше, чем за паузу между очередными занудными вопросами.       И вообще — он не верил в эту хрень. Но почему-то всё равно кивнул и взглянул на веер ещё раз.       Чуя метался между разнообразием сюжетов. Одно из них показалось достаточно привлекательным: заросший лес на переднем плане, позади которого виднеются высотки большого города, — ни дать ни взять база Портовой мафии. Он ткнул на эту карточку, и та едва накренилась под нажатием. На вопрос «почему?» Накахара лишь пожал плечами и сам почти что вопросительно ответил, мол, потому что работа, разве не логично?       — Отлично! — похвалила доктор. — Давайте дальше: как бы Вы описали своё состояние, которое ранее именовали как «немного злюсь»? Выберите.       Да никак, никак бы он его не описал. Нелепая пьеса о попытках найти себя в кусках картона просто смехотворна.       — Как думаете, что у Вас ассоциируется с приступами агрессии? Выберите, — врач повторила.       Чуя зло поднял голову. Повторять дважды — удел слабых.       Раз, два… Нет, даже не два. Один, один раз я вернусь сюда и то только потому, что картинки, сука, красивые. Изображено на них, правда, чёрт знает что, да вот даже рассмотреть толком не дают.       Он снова вперился в стол, бесцельно скользя взглядом по изображениям, — горящее письмо, пушистые, будто гладью вышитые лотосы, молния, бьющая в дерево, — пока не замер над одним их них: две фигуры сидят на берегу реки под сенью ивы; мимо них по реке проплывает лодка с тонким, точно прут, силуэтом лодочника, а в небе красуется огромная, прямо достающая нижнем краем до горизонта луна. Чуя аж забыл вопрос, который был задан. Дважды задан. Две фигуры… Он оглядел карточку снова. Почему-то вспомнил о доме, но уже в контексте, будет ли он один, когда вернётся туда. И будет ли раздражён, если окажется не один? Несомненно. Но станет ли это истинным поводом для разгоравшихся в груди ненависти и злости? Чуя задумался, смутно ощущая, что свернул в рассуждениях куда-то не туда. Так, злость. Нужно искать злость.       Накахара повёл плечом, как если бы хотел сбросить что-то неожиданно свалившееся на него. Он приложил усилие, чтобы отвести взгляд от луны и двух фигур, намеренно концентрируясь на чём угодно, лишь бы не на них.       Дазай…       И вот рука тянется к молнии, рассекающей дерево.       Наверняка свалил куда-нибудь…       — Вы можете говорить всё, что приходит на ум.       И вот рука робея тянется к человеку, спокойно наблюдающему за извержением вулкана.       Или ещё хуже — не свалил…       — Можете проговаривать любые мысли.       И вот рука по наитию тянется к двум людям — тем самым, — и иве, и реке, и лодочнику.       Да схерали я вообще о нём думаю?       — Вы должны рассуждать вслух! — крик разрезал комнату на две части, вмиг образуя пропасть между Чуей и его целью: рука замерла на полпути, так и не дотянувшись до неё.       Первая реакция — удивление. Чуя удивился — не зло, а с любопытством ребёнка, когда тот пока что даже не догадывается, что ругают именно его, когда он безотносительно к себе заворожён новыми, ранее невиданными оттенками лица, сведёнными бровями, поджатыми губами, высоким тембром и внезапно ставшим резким голосом. Но удивление прошло быстро, ведь Накахара уже давно не ребёнок. Вторая реакция — вполне ожидаемая.       — Не должен, — Накахара резко встал, да так, что даже кресло, с виду совершенно недвижимое, сдвинулось, взвизгнув ножкой по кафелю точно сирена в военное время.       В руке он держал карточку — ту самую. С луной, лодкой и прочим. Он дотянулся; он переступил через пропасть, и сам не понял, как это произошло. Раз — этой же рукой хлопнул по столу.       Раз — один раз я был здесь. И последний.       — Вы хотите…       Два — я больше не вернусь сюда. Никогда.       Накахара оборвал её на полуслове.       — Вот что я хочу, — два человека, лодочник, река — он бросил эту карту врачу под нос. — Уйти отсюда, завалиться под какое-нибудь дерево и подышать нормально без угрозы отравления вашими химикатами. И я сейчас как раз этим и собираюсь заняться!       — До окончания нашей терапевтической сессии, — женщина взглянула на часы за спиной Накахары, — ещё целых восемь минут.       Какая же дотошная точность.       — Желаю вам ими подавиться.       — А я желаю встретиться вновь. На следующей неделе, в понедельник, в это же время. И прибавим к следующей встрече сегодняшние восемь минут… Встретимся ведь, Накахара-сан? — и взгляд, вновь молящий взгляд, остановил его. Но Чуя знал все эти хитровыебанные манипуляции, на которые не так-то просто возразить.       Но он и не собирался возражать. Он лишь сорвал с вешалки пальто, чуть не опрокинув ту, и вышел прочь, не поклонившись.       Как только дверь захлопнулась, врач уткнулась в ладони: видно, этот сеанс дался ей нелегко. И проблема состояла совсем не в трудном пациенте — были случаи куда и посложнее этого.       — Кажется, это будет на порядок сложнее, чем я подозревала, — выдохнула она в пустоту, и из её уст это прозвучало как-то уж совсем прискорбно.       Она выждала необходимое время и, достав телефон из кармана халата, кому-то набрала. Руку раковиной прижала ко рту, выстроив дополнительный барьер для ещё не высказанных слов, будто боясь, что эти слова стремительно вылетят за пределы её владений.       — Мы закончили. Я сделала так, как Вы велели. Нет, таблетки пока не дала — он о нём и словом не обмолвился.       Губы вытянулись в прямую линию, а мешки под глазами обозначились чуть резче. Пауза отнюдь не придала бодрого вида.       — Я поняла… Поняла, что в следующий раз дам их независимо от… Разумеется, разумеется он придёт снова. Как минимум из интереса.       Снова пауза — более длительная, чем предыдущая. Лицо врача выражало то, что непозволительно было озвучить. Страх. Безысходность. Желание как можно скорее убрать телефон туда, где он и лежал. Но вместо этого она ещё пару раз согласилась с чем-то, и мольба теперь сквозила не только в глазах, но и в голосе.       После третьей паузы, когда холодный тон собеседника заменили жалобные гудки, она смогла отложить телефон. Далеко не сразу ей удалось взять себя в руки и вернуться к своей рутинной работе — уже не притворяясь заполнять лечебные бланки, которые не удалось заполнить при внезапно свалившейся ноше, муке, её непрошеном, так некстати возникшему пациенте по имени Накахара Чуя.

***

      Добровольные начала…       Чуя быстро пересёк просторный больничный вестибюль и пулей выскочил наружу. Он не особо беспокоился о том, чтобы никого не задеть по пути, — и несмотря на весь простор разойтись с другими посетителями без столкновений не получилось. Он спешил — вперёд, на волю, и опостылевший солёный воздух представился спасением. Уперевшись обеими ладонями в колени, Накахара вдыхал его так, словно тот был эликсиром бессмертия — нейтрализатором другого, в кожу въевшегося больничного воздуха. Захотелось смыть его с себя, и он едва содрогнулся при этой мысли. Сколько он провёл в больнице? Чуя посмотрел на наручные часы и в удивлении изогнул бровь: не больше получаса. А по ощущениям — целую вечность вечностей.       Чёрный автомобиль бесшумно подъехал к парадному входу. Чуя немедля выпрямился и, не сказав ни слова водителю, что был послан за ним, зашагал мимо — вдоль по тротуару. Знак был верно интерпретирован, и автомобиль учтиво исчез так же внезапно, как и появился.       Накахара не привык ходить пешком. Его всегда либо довозил личный водитель, один из сотрудников Портовой Мафии, либо же он отдавал предпочтение своему новенькому Kawasaki, особенно когда время играло первостепенную роль. Но сейчас он хотел побыть наедине, и, кроме того, спешить было некуда. Надышаться бы надоевшим Йокогамским воздухом…       Солнце почти по-летнему ласкало кожу. В последнее время оно не так часто радовало своим присутствием, можно сказать — совсем не радовало, поэтому даже его редкие проблески особенно ценились. Но и в этих тёплых проблесках Чуя ощущал прохладу. Прохладу приближающегося дождя. Он глубоко вдохнул ещё раз. Воздуху, наполнившему грудную клетку, откликнулось ускорившееся сердцебиение. И Чуе понравилось это, как нравилось ощущать хлёсткий ветер, когда он рассекал ночной город на мотоцикле.       Он взял пальто за ворот и перекинул через плечо, а вторую руку непременно засунул в карман брюк — по привычке. Деловой стиль одежды никогда не препятствовал его отвязным привычкам.       Госпиталь общего типа — изящное солидное здание, по которому так внешне и не догадаешься, какая беспощадная атмосфера царит внутри, — постепенно оставался позади. Как, как может быть всё так не похоже? Место, где чистота только для обложки, ради соблюдения идиотских формальностей, где чистота — флаг, гимн, когда изнутри уже давно запущен процесс разложения, слой за слоем захватывая всё большую часть площади. Да в такой стране и здоровые заболеют, и нормальные сделаются психованными уродами.       Психованный урод. А ведь наверняка на него уже повесили это клеймо.       Чуя пересёк канал, окаймлявший больничную территорию, и вышел на территорию нейтральную. Свободную от предрассудков, где не судят с первых секунд о том, какой же ты всё-таки кретин и не начинают лечить своими дурацкими методами, сами толком не зная от чего. Лишь тогда — и то на ходу — он бегло обернулся, поклявшись сюда больше никогда не возвращаться. Жаль, что к клятвам Накахара никогда не относился всерьёз, ибо всегда был вспыльчив не только в словах, но и в мыслях.       Однако разделение расстоянием — эдакое символическое отрешение от минувших событий — не спасло от так и лезущих в голову мыслей. Даже когда Чуя свернул на главную дорогу, что с каждым шагом уводила его от этой тошнотворной обители. Даже когда он перестал прокручивать прошедшее, даже когда обратился внутренним взором в ближайшее будущее, — неприятно щекочущее чувство не спешило покидать его. Будущее меркло под давлением прошлого, шаталось, как шаталась под давлением прошлого и собственная вера в себя.       А что, если он на самом деле неконтролируемый псих? Ведь бывали случаи, когда он сначала делал, а потом думал. Но Чуя абсолютно не чувствовал себя ненормальным, по крайней мере, точно не по той причине, по которой был «рекомендован» к прохождению психотерапии. А что, если его так же добровольно, как завели в больницу, заставят лечиться? Перед Накахарой сразу же нарисовалась картина с кучей капельниц и прочими проводами, что будут упираться прямо ему в мозг и по которым будут вливать в него эфемерный контроль, противоречиво делая абсолютно безвольным овощем. А что, если его просто… изолируют от общества? Или ликвидируют, как третьесортный, даже самым бедным из бедных не сдавшийся товар?       И всё это зудело, ныло.       Ветка близко росшего к тротуару дерева хлестнула по щеке, отчего Накахара обернулся и только после этого запоздало нахмурился. Одновременно с этим к нему пришло осознание истинной причины его зудящего беспокойства. Его тревожил тот факт, что он чувствовал себя безвольно. Что вверил свою жизнь в чужие и, чего хуже, незнакомые руки, покуда его собственные не были и связаны — он и без них понимал, что распускать их не стоит. Значит ли это то, что он сам себя обезволил?       Они считают, что если я иногда не могу взять над собой контроль, то они возьмут под контроль меня? Пусть обломятся.       И Чуя, в подтверждение своих мыслей, обломал ветку следующего, вставшего на его пути цветущего кустарника.       …Но что, если я и правда безумен?..       Бесконечные «что, если?» крутились, опутывали разум, пока Чуя не упёрся в лабиринт гигантских эстакад, что громоздкими тенями полосовали небо. Он уставился на них так, будто увидел их впервые. Подумать только, как быстро он проделал весь путь. Он и не заметил этого.       Теперь осталось повернуть, и он будет у себя. Пройти ещё пару переулков, и он — дома.       Чуя остановился на перекрёстке в ожидании зелёного сигнала светофора. Опрокинул голову в пастельные тона неба. Порыв ветра выбил из-под шляпы рыжую прядь, поиграл ею, всколыхнул ворот алой рубашки. Здесь ветер ощущался сильнее — перпендикулярная улица вела прямиком к заливу, создавая для воздушных потоков своеобразную взлётную полосу. Здания больше не защищали. А ветер дул сильно. Ветер нёс дождь.       Десять… девять…       Пора бы одеться, но Чуя лишь сильнее наклонил голову, оголяя шею и подставляя её омывающим волнам.       Восемь… семь…       Эстакады нависали, давили, а там, наверху, чувствовалась скорость, сила; чувствовались воля и жизнь.       Шесть… пять…       Он вынул руку из кармана и обнаружил в сжатой ладони пару скомканных листьев. Если он не заметил, как почти добрался до дома, что уж говорить о том, что он не заметил, как сорвал их? Он же хулиган, задира. Бездумный дебошир — как раз под стать его образу и стоит рвать листья. А ведь и его тоже рвали, прямо разрывали на части…       Четыре… три…       Он бездумный, да. Но не безумный. Это всё-таки разные вещи.       Более того, он волен. Волен распоряжаться своей жизнью, да порой и чужими жизнями. И, выходя из того злосчастного места, он как никогда чувствовал за собой власть — власть самому решать, где ему находиться и что делать.       Время замерло. Наверху — шум проносящихся машин, а здесь, внизу, машины уже остановились, пропуская пешеходов. Но Чуя не замечал происходящего вокруг.       Воля… неужто он нашёл ключевое слово? Отыскал то, с помощью чего можно унять внутренний дискомфорт?       Созидать, разрушать, оставлять, подавлять. Он способен на это и даже больше. Чуя мелодично рассмеялся, и его смех обрушился на асфальт вместе с выпавшими из рук листьями. Именно тогда Накахара понял, что зелёный свет давно горел. И время замерло исключительно для него одного.       Два… один…       Это не столько времени, сколько осталось ждать, чтобы перейти на другую сторону. Это столько времени, сколько осталось в принципе, чтобы перейти. Вернее, теперь уже перебежать.       Ветер подталкивал на проезжую часть под мигающий зелёный. И Чуя побежал. Побежал, вновь не замечая снующих мимо людей, но в этот раз потому что кроме него больше никого не было. Побежал под свист ветра, рискуя быть сбитым. Но ему было ни по чём. Ему плевать. Он мог всё. Он — хозяин жизни, так мог ли кто-то посягать на неё, кроме него самого?       Ну давайте, кто из вас осмелится? Быть осмотрительным — ради чего?       Свисту в ушах вторили сигналы тронувшихся машин. Но Чуя был уже на другой стороне. Стоял и смотрел не веря, что осмелился на столь отчаянную выходку. И правда — ради чего? Да, он привык рисковать, но чтобы так глупо… И он поджал губы, когда вспомнил, какие мысли его подтолкнули на это. Всесилие. Всевластие. А вдруг его место действительно там, откуда он шёл?..       Несмотря на прохладу, испарина выступила по всему телу. Стало жарко. Стало душно. Накахара вмиг посерьёзнел, надел пальто и решительно зашагал вперёд. Ни за что. Куда угодно, но не туда. Хватит. Домой.              А до дома оставалось совсем немного — проследовать по прямой, вновь подталкиваемым в спину ветром с залива, — вот только вместо того, чтобы перейти улицу в последний раз и войти в свой район, опоясанный кольцом эстакад, Чуя пересёк парочку зигзагообразных переходов и нырнул в паутину узких улочек.       Безотчётно. Вновь сорвавшись на мысли.       Да, он склонен совершать импульсивные поступки, да, он агрессивнее прочих людей, но он адекватный — это всего-навсего черта его характера. Можно полагать, неотъемлемая. А вот любимая или нет — уже другой вопрос.       Под ногами стелилась гладкая серая кирпичная кладка. Чёрные провода грязно расчерчивали небо: из-за них и узости переулков его совсем не было видно. Не ноги — мысли уводили его в противоположную от дома сторону и в конечном счёте привели в самое сердце торгового квартала. Чуя опомнился только когда ощутил, как кто-то толкнул его в плечо.       Накахара оглянулся. Толпа обтекала его с двух сторон. Стараясь выйти из неё, он оказался у подножия одного магазина, неказистого и по первому впечатлению ничем не примечательного.       Нет, он однозначно не любил свой гнев. Если бы Чуя любил его, то вряд ли бы так судорожно вёл напряженный внутренний разговор. Вряд ли бы разрешил мыслям увести себя не пойми куда. Вряд ли бы позволил потоку людей прибить себя к дверям торговой лавки, затёсанной в ряду других похожих лавок. Нет, он не любил свой гнев. Однако… принимал? И не был бы без него самим собой? С этими вопросами он буквально провалился внутрь магазина, успев на ходу прочитать вывеску: «Китайские вазы. Антиквариат».       Чуя не успел опомниться, как оказался внутри. Ещё, ещё одно спонтанное решение за день. Но об этом он, казалось, не жалел.       Красота и обилие цветов разом пленили, вскружили голову. Пламенные блики мерцали вокруг, отталкиваясь от таких же красочных предметов, расположенных на полках, столиках, тансу и прямо на полу, вдыхали в них новый цвет, отчего те становились более насыщенными. Декоративные веера. Фарфоровые сервизы. Пакетики сортового чая на развес. Кошельки, вышитые бисером, как гласила вывеска, «вручную». Даже древние пособия по каллиграфии и картины, нарисованные поблёкшей от времени тушью, — даже они, казалось, переливались всеми цветами радуги.       Впору бы зажмуриться, но Накахара только шире открыл глаза: надо же, он и не догадывался, что полчаса в пустоте до такой степени заставят испытывать визуальный голод. И сейчас он хотел утолить его.       Чуя осторожно шагнул вперёд, к ряду ваз, что стояли у дальней стенки. Осторожно не потому, что до сих пор пребывал в раздумьях, заходить или ринуться прочь, — он боялся, словно мог напороться на свет, утонуть в этом море сияния.       Вазы располагались в порядке возрастания: от самой маленькой, бронзовой, что достигала колена Чуи, до самой большой, выполненной в технике клуазонне, и она доходила ему почти до подбородка. Маленькие бриллианты света гарцевали и на этих вазах, и Чуя наклонился, чтобы в их отблесках лучше разглядеть потрескавшийся орнамент.       — Вам что-то подсказать? — сухой голос донёсся откуда-то из глубины, и оттуда же, из-за череды столов и тумб, отдёрнув матерчатую шторку, выплыла пожилая женщина. Цвет её кожи был поразительно жёлтым, отчего Чуе показалось, что и та тоже светится. Женщина сложила руки на груди, и рукава её кимоно встрепенулись.       «Да уж, — без особого раздражения подумал Чуя, — китайщины в этом магазине ровно столько же, сколько и ваз».       Накахара слегка поклонился и выставил перед собой руку в останавливающем жесте, но было поздно: старушка уже принялась показывать ассортимент. Морщинистая рука заскользила по музыкальным шкатулкам, курительным трубкам, перьям каких-то птиц. По сувенирным манэки-нэко. По стеклянным фуринам, и когда рука коснулась этих шариков, он понял, через что преломляется свет, рассыпаясь на радужные частицы. Чуя растерянно следил за движениями. Растерянность и смущение только возросли, когда продавщица, расхваливая что-то, дотронулась до коробки с английской надписью «Tarot Card». Чёрная, с изящными золотыми буквами коробка странно манила, находя отклик где-то внутри.       Чуя неосознанно подался вперёд, и вот маленькая бронзовая ваза стала ему по голень, а самая большая, покрывшаяся мелкими трещинами, — по ключицы.       — Ах, это…— внимательная старушка заметила заинтересованность в товаре со стороны посетителя. — Это уникальная колода Таро! Вы гляньте-ка, какая утончённость, а какая глубина…       Женщину дважды просить не надо, да и единожды, собственно, тоже. Она вскрыла упаковку и наглядно разложила с десяток карт на прилавке.       Чуя моментально вспомнил и ту, другую женщину в белом, и сегодняшнюю встречу, и пожирающий изнутри монолог, что сопровождал в пути и в какой-то мере привёл его сюда. Выскочить бы из магазина, вот только тело не слушалось. Не слушалось из-за других воспоминаний, более далёких, более древних, как и само это место. И пахло здесь точно так же: чем-то далёким и древним.       «Бессознательное… там есть всё», — пронеслись прозвучавшие ранее слова, и Накахара, точно толкаемый этим бессознательным, приоткрыл рот как желторотый птенец.       «Хрень. Я в это не верю», — и только по причине, что Чуя в это не верил, он приподнялся ещё выше на цыпочках. Теперь самая маленькая ваза была почти вровень с его щиколоткой, а самая большая — аж по грудь.       Он мог бы приступить к судорожным поискам компромисса между противоречивыми чувствами, что-то анализировать, снова гнать на свою импульсивность, агрессивность, гнев и что там у него ещё, но он лишь пошарил по карманам. Почему бы, собственно, ему самостоятельно не лицезреть эти картонные штучки в комфорте и уюте, а не в отвратительной психушке?       — Сколько? — спросил Накахара, плюхаясь на полную стопу. Линейка ваз мигом вернулась в изначальное положение.       — Шестьдесят тысяч шестьсот сорок йен, — нараспев ответила продавщица. — Очень редкая.       Чуя молча оплатил покупку, и пока старушка хлопотала над чеком, коснулся лапки золотой кошки. «На удачу, — решил он, глядя на умиротворяющие покачивания, — на удачу быть тем, кто я есть».       Весы уравновешены. Зуд в груди успокоен. Добровольные начала превратились в поистине добровольные. Он — сам себе хозяин, если надо — сам себе поможет, и никакие людишки в белых халатах не возьмут в свои руки его судьбу.       Чуя направился к выходу под поклоны и комплименты продавщицы. Открыв дверь, он замер: свет в магазине казался светом солнечным, но теперь-то он понял, что заблуждался.       На улице не было солнца. Ветер, наконец, принёс дождь. Что там дождь — настоящий ливень. Но Чуя не проклинал ни ливень, ни отсутствие зонта, ни решение идти пешком, ни свою импульсивность. Он спрятал приобретение под полы пальто, сильнее надвинул шляпу на лоб, словно вор, и, улыбнувшись неизвестно чему, прыгнул прямо в пелену дождя.