Say No to Death

      Двери лифта распахнулись, выпуская в коридор семнадцатого этажа сжавшуюся фигуру. Дождевые капли, будто жемчужины с порвавшейся нити бус, неровно падали на серый кафель вслед за торопливыми шагами. Усталость догнала Чую только у самой квартиры, когда тот, пытаясь достать ключи так, чтобы не выронить из рук своё приобретение, прижался лбом к двери.       Ключи, к слову, зря искал. Они ему всё равно не пригодились.       Какое-то время он смотрел немигающим взглядом на замок, на замершие в попытке повернуть ключ пальцы, а после, когда понимание достучалось до прозябшего разума, лишь крепче сжал дверную ручку: Дазай всё-таки здесь. Чуе ничего не оставалось, как вытащить ключ из скважины и, выдохнув, войти внутрь.       Квартира тонула во мраке: даже обыденный уличный свет не проникал в неё, сдерживаемый плотной матерчатой занавесью. Накахара едва мог разглядеть свои руки. Раз так темно, возможно, и нет никого? Возможно, он ошибся в догадках и просто забыл закрыть дверь? А с утра для чего-то сам опустил шторы? Но нет. Он не нуждался в освещении для того чтобы сообразить, что внутри кто-то находился: обоняние не подвело бы его будь он хоть трижды убит изнеможением. Пахло посторонним. Пахло чёртовым присутствием Дазая. И Чуе меньше всего хотелось, чтобы сегодня этот бездомный искал пристанище именно у него.       — А ты задержался, Чуя-кун, — Дазай не заставил себя долго ждать, разом стряхивая, словно пыль, последние надежды на спокойный вечер.       Что ж, и надежды действительно разбились, деваться некуда. Хуже уже не будет.       «Как же всё не-во-вре-мя», — подумал Чуя, пряча усталость и делая шаг в темноту навстречу знакомому голосу.       — Вообще-то я всегда прихожу в разное время. А вот ты…       — Но сегодня ты всё же задержался, — Осаму перелистнул страницу, хотя для чтения были весьма неудачные условия.       — …А вот ты всё ещё здесь, — Чуя закончил фразу, не находя сил для гнева. А ведь его всегда до ужаса бесило, когда его перебивали. — И вообще, тебя это волновать не должно.       Фигура не пошевельнулась — нулевая реакция на озвученную претензию. Чуя не мог видеть, как Дазай в этот момент улыбнулся. А он и впрямь улыбнулся и, выдержав паузу, многозначительно спросил, переводя тему:       — Цветы у входа распустились. Видел?       Чуя непонимающе нахмурился. Чтоб Дазай — и говорил о цветах? Не похоже на него.       — Чё? Какие цветы? Я промок как собака.       Но фигура и на этот раз ответила загадочным молчанием и абсолютной неподвижностью. Накахара даже не мог оценить, смотрел ли тот не него или нет.       Мокрая одежда неприятно липла к телу. От капель, стекающих с прядей, знобило. Чуя начал растирать щёки, но они лишь быстрее принялись проворными змейками расползаться по телу, холодом обжигая шею, запястья, ключицы, грудь. Сейчас бы переодеться да в горячий душ, а не разбираться с этой вечно околачивающейся по чужим домам кучей дерьма.        Накахара ловко расправился с верхней одеждой, и та вместе со шляпой и колодой карт полетела на диван, погребая под собой недавнюю покупку. Это был единственный ответ-действие, что пришёл ему в голову на вопрос о том, как бы неприметнее разделаться с картами. Однако Чуя подозревал, что Дазай способен не глядя всё разузнать. Он же всегда всё знает. Ему даже спрашивать ни о чём не приходится.        Одна причина, почему Чуя не включил электричество сразу же, как переступил порог, была ясна, как день: окутывающий комнату сумрак был как никогда на руку, чтобы спрятать сувенир. Другая же — мрачна и застлана туманом. Огласи её кто-нибудь извне, Чуя бы тут же, воспротивившись, замахал руками: бурду похлеще намутить не, никак? И тем не менее, истина остаётся истиной и в свете дня, и в самых непроглядных закоулках ночи. Если Дазай сидел в темноте, значит, так надо. Ему надо. И, сам того не подозревая, Накахара не решался переходить дорогу этому «надо». Он уважал это «надо».       Знал бы Чуя, что не он один в комнате утаивал что-то. И что речь вовсе не о вещах — а мыслях и волнениях, одолевающих обоих.       Оставшись в одной рубашке и штанах, Чуя направился к небольшому комоду в поисках сменной одежды. Звучная походка будто сообщала: «У меня нет ничего такого, мне нечего скрывать, а ещё я попал под дождь. Вот он я, посмотри на меня!». Но, подойдя к комоду, что стоял совсем рядом со столом, Чуя понял: на него не смотрели.       Перебирая одну вещь за другой, он ненароком то и дело поглядывал на Дазая. Очертания его лица казались мягкими, расплывчатыми, а само лицо непривычно белело в окружающей мгле. Чёлка как всегда неуместным пятном скрывала невысокий лоб, а вот брови — два крыла безмятежной птицы, — наоборот, контрастно выделялись и придавали Осаму какое-то едва уловимое очарование. Нет, темнота готова порой играть злые шутки с человеческим зрением, но он-то знал: то, что кажется чем-то особенным во тьме, способно терять свой флёр при свете дня. Накахара вновь провёл рукой по лицу и не было ясно, стряхивал он капли дождя или потоки дурманящего наваждения.       — Ну и какого чёрта ты без света сидишь? — не выдержал Чуя и, подобравшись к окну, раздвинул занавески. — Я ж нихуя не вижу, что ищу.              Бархатно-сливовый вечер выхватил обоих из сумеречной пелены, сглаживая мнимые контрасты. Прозрачные струйки, стекающие по стеклу, искажали пейзаж за окном, унося течением вниз изломанные огни города, клочья сине-серой ваты облаков, извилистые вертикали далёких зданий.       Дазай повернулся на свет. За окном действительно шумел дождь. Осаму изумился, но не столько дождю (затяжные ливни ещё неделю назад обещали), не столько внезапной смене погоды (новость ли — для портового города?), сколько тому, что эта смена произошла незаметно для него. Ведь на самом деле никакого шума не было слышно. Хотя, казалось бы, вот он, шум дождя, — руку протяни и охватишь свежие брызги, сделаешь шум осязаемым. Но толстые стёкла. Непропускающие уличные звуки стены. Новейшая планировка домов. Да-да, Дазай всё помнил, но никак не мог к этому привыкнуть. Будь он у себя, так ещё бы по первому дуновению ветра, по вдруг замершей природе угадал бы предстоящую перемену. А здесь — ничего. Полная изоляция.       Он внимательно наблюдал за скатывающимися по стеклу ручьями, подперев щёку рукой. Брови слегка изогнулись: вспорхнула неведомая птица. Чуя расценил это по-своему.       — Ага, — удивление позабавило его, и он удовлетворённо огласил, будто поймал бывшего напарника на чём-то постыдном. — То есть тебе вообще насрать, что я уже сказал, что весь промок и уже битый час тут стою, а с меня всего течёт? Дождь на улице. До-ождь. А ты удивляешься? Совсем меня не слушаешь.       Осаму снисходительно улыбнулся, прикрывая глаза.       — Мне необязательно тебя слушать. Я понял, что на улице дождь ещё до того, как ты что-либо мне сказал. По одной твоей шаркающей походке, мелким шагам и шмыгающему носу можно сделать вывод, что ты попал под него. К тому же, — он откинулся на спинку стула, заведя руки за голову. — Ты задержался. Значит, добирался пешком, значит, шёл не с работы, значит, наведывался куда-то ещё… И кто кого ещё не слушает?       Дазай демонстративно зевнул, громко и протяжно, как бы показывая, насколько его утомил собственный монолог в ответ на никому не сдавшиеся упрёки и жалобы.       — Да что ты? — язвительно фыркнул Накахара. Он не нашёлся, что ещё добавить, как раз потому, что добавить можно было ещё ой как много.       Чуя засуетился. Шагнул к окну, покрутился на месте, а затем вновь приблизился к комоду, чтобы подобрать другой комплект сухого белья. А Дазай отложил книгу и полностью развернулся к Чуе, принимаясь разглядывать его из-под полуприкрытых век. Его лицо исказила полуухмылка, не предвещавшая ничего — ничего хорошего, — а взгляд принялся скользить по обтянутому насквозь вымокшей одеждой телу.       Ну вот, — читалось в его взгляде, — довольствуйся, я смотрю на тебя. Ты весь вымок до нитки. Разглядываю в открытую, не как ты — украдкой, маскируясь за никчёмным перебиранием вещей. Смотрю, и этого достаточно, а я в свою очередь больше ни слова не скажу о своих домыслах по поводу твоих задержек, потому что мне, в общем-то, всё равно… Да, дорогой Чуя, всё равно. Хм, а ты и правда выглядишь смешно, глупо и жалко одновременно.       Но Чуя не разобрал и половины того, что значил этот взгляд: изображая бурную деятельность, он старался игнорировать наглого Дазая. Накахара понял лишь то, что над ним снова издевались, издевались как всегда в духе бывшего мафиози — скрытно, окольно, будто пытая, да к тому же прямо на его территории. Так смотрит змея, заползшая на веранду людского жилища, и в глазах её угроза, в глазах её — контроль над чужими жизнями, что позволяет чувствовать себя полноправной хозяйкой везде, где бы то ни было.       «Точно змея», — и этой мысли было достаточно, чтобы, не выдержав, цокнуть и направиться к выходу.       — Я в душ. Чтоб вышел, и тебя здесь уже не было, — Чуя остановился на полпути, сдвинул брови на переносице и кивнул в сторону недопитого Дазаем виски. — И этого тоже.       Но когда он вышел из душа, Дазай вовсе не исчез. Не исчез и стакан: более того, к нему прибавилась кружка с чем-то горячим, будто дразня своим теплом и ароматом. Как же Накахара ненавидел, когда над ним не только издевались — в собственном доме! — но ещё и распоряжались его вещами. Едой. Приборами. Да не просто распоряжались, а распоряжались назло. Ну а кому бы это понравилось, особенно, если подобные штуки выделывал сам по себе ненавистный, противный человек?       Беда в том, что этому ненавистному, противному человеку почему-то нельзя дать отпор. Особенно тому, что с таким самодовольным лицом пил чай.       И с таким же звонким (самодовольным, сука) стуком поставил кружку на стол.       — Надеюсь, ты не против, если я включил свет? — сказал Осаму. — А то мне что-то совсем темно читать стало.       Он потряс в воздухе книгой, но Накахара не успел рассмотреть обложку. Да он и не пытался. «Блядский Дазай, — ругался про себя Чуя, вытирая полотенцем голову, — нарочно же акцентирует такую сущую мелочь».       — Ах, когда же смерть примет меня в свои объятия, — в ответ на пассивно-агрессивное молчание продолжил Осаму, явно ссылаясь на что-то из недавно прочитанного. Других же интересов, кроме как издеваться да мечтать о смерти, у него не было.       — Да потому что ты надоел смерти своим бесконечным нытьём! И я тоже не намерен его слушать.       Накахара хотел и в этот раз промолчать, но спохватился только тогда, когда уже всё было сказано. Он запоздало поджал губы, но решил, что ничего страшного не произошло. И вообще, с чего бы ему переживать о том, что он говорит? События начала дня тут же загорелись перед внутренним взором. Чуя вздохнул, будто дыхание могло погасить эту вспышку, а после подошёл к телевизору, включил его и плюхнулся в кресло, закидывая ноги на подлокотник.       — А что же ты намерен? Слушать пустую болтовню? Или… — казалось, Дазай знал слабые места Накахары лучше своих собственных. — Как ты там отзывался о телепередачах? Что их смотрят исключительно конченные пи…       Накахара больно стукнул себя по ноге так, что полотенце покорно соскользнуло с волос на плечи.       — Заткнись! — он стремительно повернулся в сторону Дазая, но как только снова столкнулся с его взглядом, несколько смягчился: не его дыхание гасило вспышки, усмиряя гнев, а нахальная рожа напротив. Кто бы мог подумать? — Твоя болтовня тоже пустая. Давай ты просто исчезнешь? Сегодня я хочу побыть один.       Но Дазай будто специально пропускал мимо ушей то, во что ему не выгодно было вникать. Он хорошо знал Чую. Слишком хорошо. И вывод напрашивался один: маленький бунтарь расстроен, обижен, не хочет видеть своего верного друга и всё в этом духе. Впрочем, ничего нового.       — Болтовня болтовне рознь. И раз уж ты предпочёл не мои речи слушать, что ж, тогда я лягу спать, — Дазай состроил уныние и встал, аккуратно положив книгу на стол. — Ой, Чуя, и это ты меня упрекаешь в отсутствии заботы? Как же мне спать-то на мокром, разложил тут…       Чуя напрягся до кончиков пальцев. Не агрессия, не гнев — страх, подлинный страх ошпарил с головы до ног, точно на него вылили ведро кипятка. Но прежде, чем он почувствовал растекающийся по всему телу ожог, прежде, чем до него дошло осознание, куда направился этот придурок, прежде, чем он успел крикнуть «Стой! Не трогай ничего!», прежде, чем он сам соскочил с кресла и перехватил руку Дазая в локте…       Тот уже держал карты в одной руке, пальто Чуи — в другой, и обе его руки были высоко воздеты к потолку.       — О, это же карты! А давай сыграем? Точно, в покер!       Разница в росте вынуждала постыдно подпрыгивать. Чуя мёртвой хваткой вцепился в локоть, оттягивая кожу до белых пятен. Полотенце одиноко сползло с одного плеча: ещё чуть-чуть, и оно совсем упало бы на пол. Как и остатки спокойствия. Как и уязвлённое самоуважение.       — Отдал. Быстро.       — Конечно, держи, — Дазай с обманчивым смирением наклонился, протягивая найденное, но как только Накахара готов был вырвать это, тот тут же отдёрнул руку вверх. — Правда, я не успел рассмотреть, что это за карты… Ты мне позволишь?       И не дожидаясь никакого позволения, Осаму отошёл в середину комнаты и с видом профессионального эксперта уселся на пол. Чуе ничего не оставалось, как смириться с неудачей, и, проследовав за наглецом, устроиться рядом. Ощущение, что Чуя, не давая ровным счётом никакого повода, только что вверил Дазаю нечто важное и распахнул перед ним душу, подкатило к горлу. Накахара чувствовал себя абсолютно беспомощным.       — Ну и ну, — Дазай двумя пальцами вытащил случайную карту, разглядывая её и так, и эдак, делая вид, что он ещё никогда не был так удивлён. — Да тут же одни ёкаи. Чуя-кун заделался ведьмой?              Чуя ощутил, как жар начал зарождаться в груди и, останься он там, вылился бы очередным потоком гневом. Но жар пополз выше, через горло, к щекам, лбу, макушке: это был уже вовсе не жар гнева — жар стыда. И почему, почему сейчас снова не темно? Он взъерошил волосы, стараясь скрыть полыхающие красным уши, но из-за всё ещё мокрых прядей это было весьма проблематично. А Дазай тем временем вытряхнул в ладошку все остальные карты и принялся поочерёдно раскладывать их перед собой.       — Какой же ты мудак, — Чуя поспешно принялся собирать их обратно в коробку. — Это мне для задания.       Дазай на секунду перестал раскладывать карты. Он взглянул на Чую и вдруг залился хохотом, и этот смех чуть ли не повалил его на спину.       — Задания? Видать, многое поменялось после моего ухода из Портовой Мафии. И что же ты будешь делать на этом твоём задании? Раскинешь врагам картишки, предвещая им неминуемую смерть? — он выбрал карту с надписью «Death» и, согнув края, щёлкнул ею по сморщенному носу напротив.       Чуя закусил губу — первый вестник подступающего гнева, вызванный злостью на него.       — Именно это я и сделаю, — он ловко отнял у Дазая карту и хлопнул того по лбу, — а потом убью. А теперь уходи.       «Самоисполняющееся пророчество», — подумал Дазай, возвращаясь из полулежачего положения в сидячее. Он наблюдал, как Чуя резво собирал одну за другой оставшиеся карты, и взором остановился на крайней из них. Что-то в этой карте заставило его мысленно вернуться ко времени, когда он писал дневник. Когда не мог выдавить из себя ни строчки. Когда навязчивые мысли крутились вокруг да около, не позволяя ухватиться за них, и как позднее он, случайно разогнавшись, вынужден был резко вдарить по тормозам. И вот сейчас… Промелькнуло одно воспоминание. Давно забытое воспоминание. Новое воспоминание. Оно всплыло из глубин прошлого, приобретало черты, обряжаясь в более чёткие контуры.       Чуя, должно быть, прав: лучший вариант для него — это уйти и, пока ведом этой невидимой нитью, продолжить свои изыскания в одиночестве. Но та карта… Нить оборвётся, если он уйдёт сделает это прямо сейчас.       Дазай осторожно потянулся к Накахаре, точно та самая змея за птенцом — ни единого лишнего движения, что спугнуло бы желанную добычу, только хладнокровие, выдержка и точность действий. Также осторожно, почти невесомо он коснулся руки Чуи — невесомо, но не быстротечно: Осаму намеренно продлил соприкосновение рук, дабы успокоить того и не дать ему снова взбунтоваться. Хладнокровие, что прикрыто ложной любезностью. Да, Дазай определённо знал слабые места и как использовать их в своих интересах.       Чуя встрепенулся. Насторожился. Смутился. И, обескураженный долгим прикосновением, позволил карте перекочевать в руки Осаму.       — Погоди-погоди, не убирай, — заговорщически прошептал Дазай и взглянул на карту.       Вот оно! То, что ускользало от него. В любом другом случае ему было бы достаточно одного взгляда для сбора необходимой информации, но не сейчас. Не в том деле, когда на кону стояло избавление от угнетающих жизнь тревог. Так как времени размышлять не было, Дазай решил импровизировать — говорить всё, что идёт в голову, рассказом отвлекая Чую, а самого себя попутно подталкивая вспоминать, вспоминать, вспоминать.       Дазай решил рискнуть, лишь бы и на этот раз не потерять нить. И он продолжил, подолгу растягивая слова:       — Мне кажется, я знаю кто это. Это Дзигокудаю, пялится в зеркало и не верит отражению. Хм… А ещё есть одна легенда, с ней связанная… М-м… Хотя, конец у неё — так себе. Одна девушка отправилась в царство мёртвых за своей матерью, так как она не успела свести с ней личные счёты… Но когда она оказалась там…       Чуя поднялся с пола и направился к дивану. «Ну да, он же всё знает. Такой, мать его, умник. Везде нужно вставить свои никчёмные познания», — возмущался он, до боли заламывая пальцы.       В словах Дазая сквозила явная насмешка, а на лице Чуи отпечаталась безысходность. Он был уверен: россказни Дазая — лишний повод поглумиться над уязвлённым несчастным с обнажённой душой. И Чуя перебил его, смущённый касанием, смущённый позорным разоблачением — не понятно ещё, чем больше. Накахара почти взмолился, и в голосе его также прозвучало что-то от призыва, что-то от отчаяния:       — Разве ты не понимаешь, что это просто метафоры? — попытки оправдаться выходили в десять раз нелепей от того, с каким скептицизмом ранее он рассуждал об этом у психотерапевта.       — Всё в нашей жизни просто метафоры.       Потеряно. Всё снова потеряно. Потеряно спокойствие, порвана нить. Лицо Осаму сильнее скривилось в улыбке — свидетельство внутреннего поражения, ускользнувшей информации. Дазай замолчал. Он уже не старался вернуть потерянное.       Замолчал и Чуя. Телевизор на фоне обещал отстирать любое пятно любого происхождения с помощью какого-то новомодного средства, но на него никто не обращал внимания.       Накахара растерянно посмотрел на всё ещё сидящего на полу Дазая. Чуя не думал, что будет жалеть о том, что перебил его. Он только сейчас понял, что хотел бы услышать продолжение истории, того мифа, и что, должно быть, на этот раз целью Дазая не было оскорбить его.       — Ладно, раз уж мне негде спать, то я, пожалуй, к себе. А ты оставайся со своими новыми друзьями, не буду вам мешать! — выйдя из кратковременного оцепенения, хихикнул Осаму и положил последнюю карту на пол. — Правда, я не допил свой наивкуснейший чай…       Учащённое дыхание — второй вестник подступающего гнева, вызванный потерей долгожданной искренности. Вызванный злостью на себя.       — Вот у себя и попьёшь. Давай, проваливай, — Накахара указал в сторону двери. — Топ-топ отсюда ножками.       Чуя подозревал, что Дазай, вероятнее всего, отправится вовсе не к себе. Хоть сам Дазай и лил тому в уши про то, что ему якобы нравится у него бывать, Накахара всё равно догадывался, что ему наверняка приятнее проводить время где-то не здесь. Не у него. Не с ним. В каком-нибудь баре — и это в лучшем случае. Непонятное колющее чувство возникло в груди, но ни его источника, ни тем более названия Чуя распознать не мог. Он просто хотел, чтобы тот пошёл именно к себе домой и никуда больше.       На этот раз Дазай, на удивление, быстро собрался на выход. Уже будучи в дверях он манерно раскланялся и, ехидно подмигнув, бросил на прощание:       — Ну бывай, рыжая ведьма!       Переход на конкретные действия — третий вестник гнева. Вызванный злостью на…       Чуя взял первое, что попалось под руку, и швырнул этим в Дазая. Лохматая голова, пискнув, мигом исчезла за дверью, и в место, где она только что была, прилетела подушка, ударилась об возникшее препятствие и упала у порога.       Стало неожиданно пусто. Стало нестерпимо тихо. Чуя поднял карты с пола и приложил сжатую руку к груди: сердце до сих пор бешено билось — отзвуки сходящей на нет ярости, — и если бы не это, он, наверное, оглох бы от опрокинувшейся на него звенящей тишины.              Накахара бессильно рухнул на диван и провёл по нему ладонью: ничего он не мокрый. Так стоило ли кидаться подушками? Стоило ли… прогонять его?       Зарождающийся гнев постепенно сменялся тупой, безжизненной апатией, а недавняя усталость, казалось, с большей силой била в спину. Чуя подтянул к себе колени, борясь с нахлынувшим чувством одиночества. Чёрный прямоугольник окна напомнил ему о взгляде Дазая, когда этот самый прямоугольник был единственным источником тягуче-лилового света. Этот взгляд, а ещё и руки… Чуя вновь провёл рукой по шершавой обивке, словно старался стереть такие отчётливые прикосновения, и накинул полотенце на глаза, словно пытался забыть такой пронзительный взгляд. Лишь бы ничего не напоминало о пустоте, не отдавалось неясной мукой, не давало ей разрастаться, точно раковой опухоли.       «Только попробуй жалеть, что он ушёл, — Чуя сжался сильнее, — только попробуй!»       Но мало одиночества, мало бессилия: нужно ещё немножечко сожалений, добавив сверху чувство вины. И какого это, выгнать человека под ливень, от которого и самому нехило досталось? Стыдно, не так ли? Чёрта с два! Пусть поймёт, что значит уважать чужое пространство, пусть осознает важность неприкосновенности частной жизни и личных вещей, и вообще пусть катится нахуй и мокнет под дождём сколько ему вздумается, раз не ценит то, что Чуя, вообще-то, вопреки своему удобству предоставляет ему крышу над головой.       Или не вопреки?..       Накахара застонал от этих глупых, странных, неправильных мыслей и, перевернувшись на бок, упёрся лбом в стену. Спустя несколько гулких ударов сердца Чуя принялся рассматривать карты и рассматривал их до тех пор, пока удары не стали совсем тихими, а дыхание — ровным.       А Дазай тем временем уже покинул высотное здание. Прошёл мимо потрёпанных ливнем цветов — не взглянул. Не заметил, что с неба, кстати, больше не лило, будто прекращение обещанного затяжного дождя — самое очевидное и само собой разумеющееся событие.       Тротуары лоснились цветными лентами отражённых в них неоновых вывесок. Водные потоки разливались под ногами, но он и на это не обращал внимания, ступая прямо по лужам.       Он размышлял.       Дазай размышлял о своих рукописях в столе, о поведении Накахары, о недалёком будущем. Можно было бы рассудить, что ему было всё равно на Чую, что он не слушал его, что столь неестественные выходки ускользнули от Дазая, что это всё — пф, ровным счётом ничего не значило. Но нет, не всё равно. Нет, не ускользнуло: проницательный взгляд за поверхностной оболочкой и нагромождением фактов улавливал то, что не способны уловить другие. Осаму слушал его и даже слышал — вот только не нуждался в услышанном.       У каждого из них была своя тайна — Дазай понимал это, — и не претендовал на раскрытие чужой. Он понимал: рано или поздно он и так обо всём узнает, а пока у него достаточно своих нерешённых вопросов — замков, к которым необходимо подобрать ключи. Но где их искать?       Думай, думай.       Воспоминания, словно трусливые крысы, попрятались по сточным канавам, по слепым подворотням и в самых недоступных уголках разума. Теперь за них не ухватиться, теперь их не достать.       Дазай вышел на оживлённую улицу. Ну и куда сейчас? Пойти выпить? Или к какой-нибудь не-очень-старой не-очень-знакомой? Он не сбавлял темпа, ведь вовсе не обязательно останавливаться, чтобы сделать выбор. А вот чтобы сделать вывод, досконально вспомнить то видение, что откликнулось на древний миф, нужно уединение. Нужно спокойствие и отдаление от прочих мыслей: только так крысы-воспоминания — эти неясные призраки прошлого, — перестанут чуять страх и выползут наружу сознания.       Естественно, что сны и старинные легенды несут в себе больший пласт ценной информации нежели реклама из ящика и нелепые отмазки Чуи. Дазай остановился. Почему тогда одна из зацепок нашлась именно у Чуи? Случайность ли?       Нет. Нужно отсекать прочие мысли. То было простым стечением обстоятельств, не более. И он умело отсёк их — всё то, что не касалось лично его, — перевёл фокус внутреннего внимания на себя и тот вспыхнувший образ.       Богиня смерти. Женщина у зеркала. Её обличие. Поза. Молния, что рассекла всё существо Дазая и поделила его жизнь на до и после, — вот, каким был этот образ, и по глубине и чёткости изображения он мог поспорить лишь с чем-то только что увиденным. Осаму не сомневался: он на самом деле видел её. Не в воображении и не на картинках — в воспоминаниях.       Ты вспомнишь ту женщину. Будь она хоть тысячу раз богиней смерти и двести тысяч раз недосягаемой. Обязательно вспомнишь.       И Дазай, следуя своему внутреннему голосу, спустился в метро, чтобы как можно скорей добраться до окраины города. Никаких баров, никаких девиц: домой. Будь его взгляд чуть более проницателен, а разум — чуть менее зациклен на себе, то он бы обязательно догадался, что повинуется неосознанному желанию Чуи — Накахары Чуи, который уже давно спал, одинокий, в пустой квартире, не видя снов и так и уткнувшись лбом в холодную стену с колодой мифических существ в руке.