Say No to Death

      Вечернее небо тащило подол, касаясь хвостатыми тенями плеч гуляющих пар и одиночек, бредущих по домам, и только одна из одиночек бежала из дома. Бежать, бежать прочь, от запаха бессилия, от запаха одиночества, которым тянуло со всех сторон. Июньская ночь больше не давала памяти забыться: она будоражила воспоминания вновь и вновь, и Чуя, отмахиваясь от них, бежал всё дальше и дальше.       Домá, словно тиски, зажимали в узкие улочки. Сквозь решётки этого нескончаемого лабиринта слабо просвечивали бесцветные сумрачные облака. И Чуя бежал с остервенением спасающегося, боясь, как бы эти тиски не сомкнулись раньше времени, раздробив его до пустоты, из которой уже никогда не собрать целое.       Спасение виделось только в одном человеке. Ноги сами несли к Дазаю.       Заявиться под любым из самых глупых предлогов и насрать, что он там подумает. Насрать, на всё насрать, лишь бы добраться к нему поскорее!       Дорога петляла, увлекая то вправо, то влево, разветвлялась там, где разветвляться не должна, и подкидывала, точно подножку, тупики, где раньше определённо были проходы. И, тем не менее, спустя бессчётное количество закоулков и перекрёстков, Чуя оказался перед жилищем Дазая.       Его дом — трёхэтажное строение, затерявшееся между себе подобных в глубине пустынного квартала. Он непропорциональной фигурой чернел на фоне глухих фонарей, льющих свет с другой стороны здания. Окна все как на подбор зияли дырами пустых глазниц: гроб, ни дать ни взять. И хоть бы в одном из них теплилась жизнь. Видимая заброшенность дома обескураживала, и Чуя засомневался: а живёт ли здесь кто-то помимо Дазая? Но это было лишь фоновой мыслью, замещавшей собой ожидаемую тщетность визита. Интуиция подсказывала: его встретит лишь запертая дверь без признаков жизни за ней.       Чуя поднялся по железной лестнице на третий этаж, пренебрегая хлипкими перилами. У нужной двери он подвернул рукава рубашки, чтобы они выглядели симметрично — Чуя только сейчас заметил, что выскочил на улицу без пальто, — и постучал в дверь. Секунда, две, три. Сердце, не успокоившись от бега, бешено колотилось под лёгкой тканью, — или тому были другие причины? Ещё секунда, две, три — попытки восстановить дыхание и угомонить сердце, после чего — приложенное ухо к двери. Тишина. Чуя постучал снова, сильнее: если бы был звонок, то он непременно бы позвонил, но звонка не было. Как и хозяина.       Интуиция оказалась преданной женой, а не предавшей любовницей, хотя в кои-то веки так хотелось обратного.       — Дерьмо! — Чуя последний раз беспомощно жахнул кулаком по двери и медленно скатился на пол. Цемент приятно охлаждал разгорячённое тело, и он силой оставшейся воли подавил в себе желание распластаться здесь целиком: ни за что на свете не хотелось бы увидеть довольную рожу Дазая, когда тот найдёт его в таком положении у своего порога.       Чуя неподвижно сидел у двери, когда вдруг услышал шаги, которые почти сразу затерялись и замолкли где-то внизу. Значит, этот дом не так уж и необитаем, каким казался на первый взгляд.       Ну и что дальше? Остаться ждать? Или разумнее уйти?       Уткнуться подбородком в колено, взвесить все «за» и «против», а уж потом принять окончательное решение — так Чуя не умел. Он не мог думать в моменте, постоянно подстёгиваемый импульсами на скоропалительные действия. Но когда импульсы были противоречивы или, что ещё хуже, вовсе без цели, без направления, нутро разрывалось в невозможности найти нужный вектор и грозило разорваться под непосильным давлением, оставив после себя пустоту — такую пустоту, которая не определяется даже названием. Безымянная, безликая, безвкусная пустота, не нуждающаяся в заполнении: её просто нет.       Стать никем. Ничем. О чём даже не вспомнят.       Этого Чуя боялся больше всего. И лишь один-единственный мог заключить его в спасительные рамки, ограничить, определить, показать собственную значимость, ценность, нужность, даже если это всё проявлялось в неотёсанных словах, грубых движениях, излишней снисходительности.       Снова раздались гулкие шаги. Совсем близко. Дазай? Он вернулся?       Чуя, напрягая слух до невозможности, поднял голову и вперился в темноту, в которой угадывался лестничный проём, а шаги всё ухали и ухали с одинаковой громкостью, пока осознание не ослепило, выжигая последнюю надежду: это в пустом желудке звучало эхо собственного, гонимого отчаянием сердца.       Нет, это всё до бесконечности тупо. Опускаться до уровня псины в ожидании хозяина он не намерен. А позвонить и узнать, как назло, не догадывался.       Надо идти. Чуя с трудом поднялся и спустился по гудящей железом лестнице. Первый импульс — искать полуночника по барам. Зайти в каждый из них как ни в чём не бывало и случайно, между делом, найти его, случайно, между делом, подсесть и случайно, между делом, завести ненавязчивый разговор. Всё это выглядело как наилучший исход наихудшей ситуации, если бы не одно «но»: баров, разбросанных по Йокогаме, сотни, и сложно угадать, в каком районе и в каком из них будет болтаться Дазай. И это только бары. Ну а, собственно, где он ещё мог тусить на ночь-то глядя?       Чуя поджал губы. Он старался не думать, чем Дазай занят и где бы мог быть ещё: себе дороже. Но ветер, успокоившийся ровно в этот момент, шутливо посмеивался: некому унести гложущие мысли, спрятать в трещинах бедного квартала и похоронить между унылых построек; пришлось самостоятельно направлять мысли в прежнее, безопасное русло. Вопреки голодной паранойе. Вопреки удушающему самокопанию.       Значит, вариант с забегаловками, как и с поисками бывшего напарника, отпадал. Но самому-то идти куда-то нужно.       Второй импульс — дом. Чуя взял обратный курс по бесконечным кварталам, но этот импульс был встречен страхом, разрастающимся в солнечном сплетении: дóма — стены, которые только и ждали, чтобы затянуться на шее петлёй.       Чуя остановился.       Новый, третий импульс — отель любви. Чуя всё ещё стоял на месте, потому что этот импульс сразу же был встречен густо подкатываемой тошнотой к горлу: как можно топить боль об одном человеке в ком-то другом? Тем более, если номера и лица этих «других» давно удалены и стёрты из памяти?       Чуя сглотнул ком и зашагал быстрее, пока что по направлению к дому, но готовый в любую секунду с этого направления свернуть.       Четвёртый импульс — работа. При нём Чуя, на удивление, не ощутил чего-то противного и отталкивающего. Наоборот: он впервые за этот вечер ощутил убаюкивающее спокойствие и зовущую тоску. Покопаться в разросшейся за время его отсутствия горе неоформленных выписок, докладных и немного её уменьшить. Вернуться к самоцветам, ждущих талантливого эксперта, — эту работу он давно мог сбросить на своих подчинённых, но ему самому ужасно нравились сверкающие стекляшки, ценность которых определялось его собственной рукой. Бархат перчатки скользит по холодным граням, луч фонаря рассекает камни, оживляя их, и выходит наружу красочным спектром, слегка подрагивающие от напряжения ресницы отражаются в окуляре микроскопа, нелегальные драгоценности празднуют второе рождение и возвращаются на рынок — Чуя скучал по всему этому. Но на рабочем месте появляться никак не мог. Не потому, что он не тревожился о накопившихся делах, не потому, что не скучал по спектрам красок, ювелирной внимательности и лицам коллег. Всё до смешного просто: словам босса «у тебя безвременный отпуск, Накахара-кун, используй это время с толком» нельзя прекословить. Использовать время с толком — лечиться от агрессии, которая, скорее всего, не является такой уж критичной. Использовать время с толком — ходить к психотерапевту…       Чуя чуть ли не взвыл, когда вспомнил, что сегодня или, точнее, уже вчера, он должен был посетить больницу. Он забыл, хотя собирался! Пустоголовый болван, — Чуя треснул себя по лбу. Как можно быть таким забывчивым? Он задумался, расправляя прилипшие ко лбу волосы. Может, ему не от агрессии лечиться надо, а от забывчивости? Ладно-ладно. Если память — монета, которой нужно платить за спокойствие и возможность сутулиться над оценкой любимых самоцветов, чтобы дать им вторую жизнь, Чуя готов был платить. В общем и целом, ему становится лучше — этого нельзя не замечать. Колёса помогают отвлечься и расслабиться. Забыться. А что ещё надо? Ну да, на память они, конечно, не очень влияют, но не такая уж это и большая цена, к тому же… Чуя удовлетворённо заправил две выбившиеся прядки за уши, внутренне благодаря себя за то, что успел запихать в рот сразу несколько зеленоватых капсул. Он молодец, он хороший пациент, даже несмотря на прогулы. Скоро лекарство подействует, и всё будет хо-ро-шо.       Чуя втянул зябкий воздух. Ветер исчез, не забрав мысли, но забрав кое-что другое. Неужели помимо проблем с памятью есть и другие побочки? Он вновь жадно вдохнул, но кроме прохлады не почувствовал ни характерного аромата мшистых подворотен, ни запаха асфальта после дождя, ни чуть подгоревшей еды из круглосуточных кафешек… Запахи оставили его. Это было так странно. Чем дольше Чуя концентрировался на своём состоянии и странности восприятия, тем больше реальность искажалась и тем больше она походила на сон. Изломанный, чужой, безвкусный сон, словно надели на голову пакет и выкачали из него весь воздух.       Подёрнутая плёнкой облаков, надувалась, стремясь к целостности, луна. Чуя бесцельно шёл по освещённым тротуарам и насильно пытался что-либо учуять. Бетонная пыль. Не чувствует. Влажность воздуха. Не чувствует, ну, если только кожей. Сладость открытой закусочной с молчавшими в безветрии фуринами. Асфальт, отдававший тепло раскалённого полдня, и тёмные проулки, в которых сгущалась ночная тьма. Пышные цветы и дождь, превращённый в блестящие листья. Неа, нифига.       Чуя замедлил и без того неторопливый шаг и глянул на луну. А что, если пойти в сад, тот самый, где они недавно были с Дазаем? Почему нет: свободное, безлюдное место, без стен, да к тому же с разнообразием того, чем можно набить нос, — для реабилитации обоняния.       Сориентироваться в местности и развернуться в сторону моста, за которым простирался сад, потребовало усилий, однако после того, как Чуя разобрался, куда ему идти, его подходка из нервной и нетвёрдой превратилась в прямую и решительную.       Конечно, вряд ли его там ждал Дазай, размышлял Чуя, но вдруг и такое могло произойти? Чудеса случаются, и зелёное безлюдное укрытие вполне себе можно предпочесть другим ночным развлечениям. Или… вдруг для него это место тоже что-то значило? Ведь место всё помнит, место всё знает. Чуя больше не сомневался в том, что между ними с Дазаем что-то было, не сомневался и в их общении после того, как Дазай покинул Мафию и, разумеется, в существовании самого Дазая. Чуя не сомневался, но всё равно нуждался в доказательствах. И в запахах, чтобы вернуть ощущение реальности.       Под гнётом мыслей, влекомый желанием найти то ли палитру запахов, то ли фантомы прошлого, Чуя, наконец, добрался до знакомых ворот. Замо́к всё тот же и способ проникнуть на территорию — такой же. Забраться на забор, раз-два, перепрыгнуть — и все дела. Но сделать это оказалось труднее, чем прежде. Раз — Чуя, пыхтя, забрался наверх. Два — неуклюже перекинул сначала одну, затем другую ногу и нашарил опорную перекладину. И этого было бы достаточно, если бы не край рубашки, зацепившийся за одно из наверший забора. Чуя сделал усилие, чтобы отцепить его, но это стоило ему равновесия, целостности рубашки и самого себя. Хруст рвущейся ткани, чавканье ботинок, неровно погрузившихся во влажную почву, и собственное шипение. Болит. Саднит. Жжётся.       — Ч-чёрт, — прошипел он и приподнял полоску разорванной рубашки.       Дотронулся до живота. Нащупал кривую царапину и то, что с равной долей вероятности могло оказаться или пóтом, или кровью. Или тем и другим. Чуя поднёс пальцы к глазам, но ничего не увидел: уличное освещение скрадывали окаймляющие территорию сада высокие деревья. Но это ладно, ничего страшного. Жить будет. Наверное. Чуя не принадлежал к ипохондрическому или обсессивному типам людей, рвущих на себе волосы с воплями «заказывать гроб» от одной только царапины или нащупанного под мышкой жировика, однако картину с самим собой на больничной койке и умирающим от заражения крови всё же представил. А ещё представил Дазая, держащего его руку, просящего прощения неизвестно за что (лучше, конечно, за всё), роняющего слезу и сокрушающегося о том, какой он, Дазай Осаму, мудачный мудак.       Чуя улыбнулся, зачем-то попытался соединить две полоски порванной ткани воедино и, приободрённый, пошёл внутрь сада. Ботинки быстро впитывали в себя вечернюю росу и недавние дожди. Сад бормотал под ногами, Накахара вслушивался него, вслушивался в солнечный день, что прятался в чуткой зелени до восхода солнца. Каждый лепесток откликался на шаги ночного гостя. Тонкие струйки глициний свисали аккуратными гирляндами, и Чуя плыл сквозь них, расчищая путь руками, и крохотные цветки осыпались от его прикосновений. Кустарники всё те же, и цветы, пожалуй, тоже. Он прекрасно помнил, как они пахли, какой смолистый запах источали юные деревья. Но сейчас всё, что он мог, — лишь воспроизвести их в голове, но не почувствовать наяву.       Чуя не знал, что именно он искал здесь, окромя запахов и покоя, но ноги всё равно вели его в заданном сердцем направлении.       Его бросало в жар при пониженной окружающей температуре. Рыжие волосы прилипли к вспотевшему лбу и упали на глаза, однако он, не замечая этого, брёл дальше, к одному-единственному заветному дереву.       Место всё помнит, место всё знает.       «В твоих садах — цветы, в моих садах — печаль. Приди ко мне прекрасною печалью», — пробираясь по зарослям, напевал Чуя, но вспомнить, откуда были эти строки, был не в состоянии.       Не считая запахов — точнее, их отсутствия, — всё было по-прежнему. Всё так же в саду набухали гортензии и отцветали глицинии. Всё так же мокли ноги от росы, холодилось тело и бушевало сознание. Всё было по-прежнему, кроме одной разницы, перечёркивающей всё: Чуя был один.       Где-то в этих зарослях они уже ходили с Дазаем, где-то здесь ступала его нога, пробираясь между зарослей в поисках хорошего места. И знание этого одновременно и придавало сил, и заставляло ноги подкашиваться.       Дерево становилось всё ближе, Чуя видел его через бархатистые ветки кустарников. И, спотыкаясь, он наконец дошёл до него.       Он хотел найти тени их двоих, но здесь их не было. И Дазая — Дазая тоже здесь не было. Почему Чуя вообще решил, что он припрётся сюда? А тот факт, что он сам пришёл сюда, значило только одно: что он полнейший кретин, ведь вернуться сюда — значит сдаться. Прийти сюда — значит добить себя. Расписаться в собственной шизанутости и одержимости одним человеком. И что теперь, Чуя должен сам это всё переживать? Ну уж нет.       Он достал телефон. Открыл мессенджер. Срочно, срочно нужно встретиться на их месте! Но поймёт ли Дазай, где это «их место»?.. Если не поймёт, то это смертельно ударит по Чуе.       Он стоял с телефоном в руках, и холодный свет экрана освещал его лицо. Он щурился, но всё равно читал. Прошлые сообщения. Чуя водил пальцем по экрану, гладил слова, напечатанные другим, с таким трепетом, будто то были не цифровые символы, а сам отправитель. Будто так он мог приблизиться, ощутить тепло и близость там, где был сплошной холод и отдалённость.              

      доброй ночи, я подумал может встретимся?

      Добавляет:

      не могу уснуть.

      Добавляет:

      я заходил за тобой, тебя не было дома и…

      Ещё добавляет:

      не хотел звонить,

просто был рядом с тобой твоим домом вот и решил заглянуть

                    Палец завис над кнопкой «отправить». Былая уверенность, с которой он тарабанил в чужую дверь, неумолимо покидала его.       Сообщение набрано.       А, может, это просто не то место и не то дерево? Может, Чуя ошибся в темноте, и сейчас Дазай ждал его под другим, их деревом?       Он поднял голову: ствол утопал в молчаливой кроне. Это то самое дерево, оно тоже осталось таким же, каким Чуя запомнил его с прошлого раза. И всё же оно было другим. Оно было пародией на то дерево, как и весь сад, и та ночь, которая подарила слишком много воспоминаний. Ночь, когда губы соприкасались. Когда желания сбывались.       Всё было по-прежнему, но всё было не по-настоящему.       Теперь подножие безымянного дерева служило кладбищем, где Чуя добровольно хоронил свои благоразумие, надежды, спокойствие — то, за что так долго боролся и так трепетно ценил. Кладбище чувств. Призрачное пепелище.       Осталось лишь прочесть поминальные сутры и воскурить у могилы благовония.       Сообщение набрано. Но не отправлено.       Чуе впервые в жизни захотелось курить.       А ещё сорвать голос. Лечь лицом в землю и орать, орать, орать, пока земля не высосет все силы, а тело не затянет трясиной.       Чуя шарахнулся от дерева, сделал шаг назад и поскользнулся. Дерево накренилось, сделало кувырок, пару раз поменялось местами с небом и исчезло из вида. Вместе с ним исчезли изгибистые ивы и сонные глицинии, а на их месте появилась кружащаяся мокрая трава — прям у лица, — а ещё мелкие камешки и рыхлая земля. Но всё очень быстро закончилось, земля стала землёй, небо — небом, а Чуя — Чуей, только уже не стоящим, а лежащим где-то внизу склона. «Вот это да» — ошеломлённое и без намёка на злость. Второй раз за день оступиться, и где его былая сноровка? Чуя снова подумал о том, что скучает по работе, только уже не по офисной её составляющей, а той, где нужна физическая сила, скорость и ум. Однако воображение не дало ему порисовать опасные сделки, стычки и погони, оружие, контрабанды, засады, выдержку и хитрость, потому что на смену ошеломлению и несвоевременной ностальгии пришла боль. Хлопая глазами, устремлёнными в небо, он глубоко задышал: потревоженная царапина на животе запульсировала с новой силой.       Рука забралась под рубашку и коснулась разодранной кожи. Та была горячей. Чуя погладил её, как погладил бы бездомного щенка — с щемящей нежностью и виной, заключающей в себе неспособность чем-либо помочь.       Слева журчал ручей. В общей тишине этот звук казался оглушительно громким. Только поодаль шуршали кустарники под слабым воздействием появившегося ветра. Чуя повернул голову, чтобы посмотреть на них и оценить, как далеко он скатился. Кустарники были всего в паре метров над головой; они тянули вверх свои ветви и их покачивание не соответствовало силе ветра, потому что ветер Чуя не ощущал до сих пор.                     Несоответствие того, что я вижу и слышу. Несоответствие шелеста веток с тем, как эти ветки качаются.                     Облачная пелена спала, и через сплетение веток начали проглядывать первые звёзды. Удивительно, что городская подсветка их не глушила. Чуя вздохнул. По-хорошему надо вставать, но силы резко оставили его.       Сад слушал. Тишина наблюдала за ним. Трава, гладившая щёки, оставляла на них капельки росы. Любую инородность — будь то какой иной плод цивилизации или человек, — природа норовила подмять под себя. И ей это удавалось.       Чуя лежал на спине и смотрел на небо. Интересно, который час? Монохромная ночь поглотила сумерки, и нельзя сказать, близилась ли она к концу или это было лишь её начало — даже по однобокой луне, которая, маяча над горизонтом, могла в равной степени быть как предшественницей рассвета, так и спутницей заката. Да и сам Чуя не решил, чему бы обрадовался больше: он не хотел, чтобы начинался новый день, но и в старом, испорченном, затравленном существовать было невыносимо.       Он протянул руку вверх и глянул на звёзды, оказавшиеся в пространстве меж пальцев. Кисть без перчаток выглядела непривычно беззащитной. Чуя пригляделся к ней и увидел на костяшках странно-тёмный бугристый нарост. Поскрёб — засохшая кровь. Чёрт.                     Неужели я так сильно бился в дверь?                     Почти ничего не отличалось от той ночи. Вот только звёзды были, не как тогда. И Дазая не было. Не как тогда.       То, к чему Чуя стремился, ускользало от него. А то, от чего бежал, снова лежало на ладони.       Холодное одиночество захлестнуло с головой. Оно проникало прямиком под рубашку, жгло в своей льдистой манере, испещряло мурашками кожу. И если холод был приятен, то одиночеству Чуя противился. Я не один, я не могу быть один, вокруг меня есть люди, они всегда меня окружали, поэтому я не одинок. Но сопротивление длилось недолго. Грустно улыбнувшись, Чуя сдался: если у него и была хоть какая-то компания на данный момент, то, помимо веток и тлеющих трав, ею служили лишь отчаяние, безнадёжность, всепоглощающая тревога и игольчатая боль, покрывавшая тело.              Он всё также лежал в траве и отчаянно пытался зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы не утонуть, окончательно не раствориться в сокрушающих его чувствах. Он искал спасение в небе и нашёл его в одном из знакомых созвездий. Его названия он не знал, но это не помешало ему ухватиться за него, как за спасательный круг, вперившись взглядом и думая, что пока он может видеть что-то знакомое, пока созвездие находится в его поле зрения, ему ничего не угрожает. И чувства, захлёстывавшие его, замерли в ожидании.       А ночь тем временем всматривалась в Чую глазами звёзд и будто бы спрашивала: кто ты такой и почему ты один?       А Чуя всматривался в ответ глазами, синий цвет которых казался чёрным в ночи, и отвечал:                     Я цветок среди пустыни. Я чужой везде, куда бы ни шёл. Я никогда не был в пустыне, но мне кажется, я знаю, что это такое — быть там. Я как та самая роза с карточки психолога, что растёт прямо перед носом у человека, но он не замечает её. Теперь я понял, кого он мне напоминает… Кто я для тебя? А кто я без тебя, Дазай?                     Ночь продолжала, игнорируя слова, словно бы и сама олицетворяла безразличного человека в пустыне: зачем ты здесь и чего на самом деле хочешь?       И Чуя улыбнулся той виноватой улыбкой, которой улыбается человек, понимающий, что просит невозможного. Либо просит того, чего не заслуживает. Либо тот, кто понимает, что попал в ситуацию, из которой не может выбраться без посторонней помощи:                     Я хочу жить, не зная боли и печали. И сомнений тоже. И ещё неизвестности. И ещё одиночества. Я хочу быть счастлив, как и любой человек на земле.                     Чуя всматривался в небо, надеясь получить ответ на свой ответ. Но небо больше не говорило с ним. Знакомое безымянное созвездие тоже молчало. И тогда Чуя придумал игру:                     Если, пока я считаю до шестидесяти, упадёт звезда, то мои чувства к нему взаимны.                     И Чуя принялся считать до шестидесяти, с замирающим сердцем ожидая падения заветной звезды.                     Шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…                     К звуку ручья прибавился ещё один: звук дождя. Чуя смотрел в небо, но звёзды всё также перемигивались между собой: ни намёка на дождь. Только позже до него дошло, что это стучали не капли по листьям, а его собственные зубы. Чуе холодно, и этот холод больше не сладок.                     Сорок два, сорок один, сорок…                     Чуя дрожал. А вихрящиеся звёздные спирали постепенно захватывали черноту ночи, даже черноту всего космоса, и это было угрожающе прекрасно. Чуя ловил в них остатки надежд, но они неумолимо давили на него.                     Тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять…                     Он замедлял счёт, давая шанс запоздалым звёздам — хоть одной — прочертить черное полотно. Пространство принялось расплываться, искажаться, плыть волнистыми линиями. Чуя отвёл взгляд, пытаясь сфокусировать взгляд на травинке, затем дереве и луне, но ничто из этого не попадало в фокус.                     Двадцать два, двадцать один, двадцать…                     Плеяды звёзд собирались в одну, пульсировали, быстротечно расширялись, чтобы вновь сойтись в одной-единственной. Небо казалось гигантским дышащим существом. Вдох — звёзды сбегались в кучку, словно маленькие сверкающие магниты. Выдох — разбегаются обратно, точно разом поменяв свои полюса.                     Семнадцать, шестнадцать…                     Звёзды двигались всё быстрее, пока, наконец, не стекли, словно вода, в воронку, в одну точку, схлопнулись вспышкой, будто взошло солнце и подсветило тысячи сверкающих алмазов, и взорвались — точкой, линией, плоскостью, залив собой весь небосвод миллиардами капель, и всё вокруг стало аморфной пустотой. Чуя судорожно вглядывался в эту пустоту, но не находил ни одного знакомого созвездия. Хвататься больше не за что. Мокрая земля под спиной больше не существовала.                     Двенадцать, десять…                     Чуя смотрел в ревущее небо и ему казалось, что он вот-вот задохнётся. Он боялся этого, но небо обратилось водой, и он нашёл себя способным дышать в ней. Чем больше Чуя боялся задохнуться, тем глубже он дышал, пытаясь запастись кислородом впрок, и тем больше находил тяжёлую свободу для вдохов. Если он мог дышать под водой, значит, он мог всё.       Но осознание того, что всё возможно, когда на самом деле невозможно, убивает хуже этого самого «невозможно».       Пульсация звёзд порождала пульсацию в животе, и эта комбинация обещала спасение, независимо от того, рухнет в конце концов какой-либо заблудший метеор или нет. Чуя уже забыл, для чего вёл счёт. Он грезил о том, чтобы вырваться из этого водоворота. Всё возможно, и постепенно тревога действительно начала сублимироваться в покой.              И вместе с покоем зарождалось новое, ни с чем не сравнимое переживание.       Чуя видел себя плывущим под водой, и вода просачивалась сквозь нити пяти чувств, возрождая их к жизни. Зрение обострялось. Звёздный перезвон проходил насквозь, дрожал в груди и ласкал живот. Расколотая эмаль неба больше не пугала.       Блаженство окутывало бока, холод разливался по телу, но больше не был омерзительным; он снова стал сладок. Сладость в ногах, руках, кончиках пальцев. Чуя хотел её попробовать и укусил кулак. Содралась кровяная корочка с костяшек. Неяркий вкус, но достаточный для того, чтобы его уловить.       Чуя чувствовал вкус.       Он снова чувствовал запах.       Запах земли и приближающегося ливня. Сезон дождей давал о себе знать высокой концентрированной влажностью, и он пил эту ароматную влагу, он дышал ею, и от этого становилось так хорошо, что хотелось плакать. И Чуя заплакал — по щекам покатились ручейки, и звёзды отражались в них, а трава целовала, забирая себе.       Звёзды пахли. Земля пахла. Проблемы теряли значимость. Гипнотические волны умиротворения воскрешали чувствительность.       Чуя дышал глубже, вдыхал звёздную пыль и окружающий пейзаж, удерживая эйфорию в низу живота, но она и без того крепко вцепилась в него. Она его просто так не отпустит. Чуя закрыл глаза и улыбнулся. Оргазм, умноженный на три и протянутый в бесконечности, — вот, что он сейчас ощущал.       Глубокий вдох — и в сознании пустота. Прерывистый выдох — и ты начинаешь творить из этой пустоты всё, что угодно.       В горле пересохло, но он ведь по-прежнему под водой, и он пил, открывая рот безмолвием рыбы, пил глазами, не моргая, пил ушами — стараясь не слышать ничего, кроме тишины. Но сад заговорил с ним образами, которые были сотворены одиночеством и пустотой.        Образ присоединялся к образу, точно существа, горячо шепчущиеся в темноте и прячущиеся за кустами. Чуя перевернулся и встал на колени. Он жадно вглядывался в кусты, желая понять, кого бы он сейчас хотел увидеть больше всего. С кем бы хотел поговорить?       Чуя зажмурился так сильно, что зазвенела голова, а после уставился на куст, ожидая увидеть в нём Дазая. Линии плыли, искажались и не желали выстраиваться в нужный образ. Тогда Чуя зажмурился ещё раз, а когда открыл глаза, увидел совсем не того, кого хотел.       Человек, к которому можно прийти за трезвостью стороннего взгляда, но которому неловко было бы изливать душу. Почему тогда именно он? Может, их связывает куда большее, чем Чуя мог предполагать?       — Раз уж ты здесь, давай поговорим.              И хоть Акутагава не умел перемещаться в пространстве за долю секунды, зато Чуя прекрасно умел воображать, тем более под целительным гнётом лекарств. Это его игра, его ночь, и сейчас воображаемое и реальное шли рука об руку, перетекая одно в другое и притворяясь равнозначно важными.       — Акутагава-кун, — Чуя обратился к кусту, — почему мне так важен Дазай? Почему я хочу быть с ним и постоянно думаю о нём, вот даже сейчас, когда вместо него пришёл ты. И минуту назад думал о нём, и вечность назад… А, Акутагава-кун?       Куст качнул ветками из стороны в сторону, будто порицая за что-то:       — Может, тебе не стоит с ним сближаться? Может, он для тебя так и должен остаться недосягаемой звездой, чтобы ты мог бесконечно тянуться к ней и бесконечно расти?       Чую этот ответ не устроил, но он был не в том положении, чтобы начать ссориться. Картинка была ему дорога, и он не мог позволить ей пропасть. Он упёрся руками в землю, коснулся чего-то острого, подцепил ногтём. Осколок маленькой ракушки-гребешка. Откуда здесь ракушка?       Её полосы статичны, не танцуют и не разгораются. Чуя смотрел на неё, пока не понял, почему сюда пришёл именно Рюноске. И что их ещё связывало, помимо работы.       — Тебе ведь тоже был важен Дазай? — Чуя спросил меланхолично, но его слова звучали как утверждение. — Я помню твоё молчание и серость глаз, когда он ушёл. Тогда в них что-то погасло.       — Гаснут же звёзды, чтоб загорелись другие, — пожал плечами фантомный Акутагава. — Иначе как увидеть свет вдали, если тебе мешает свой собственный? Подумай об этом.       И Чуя подумал. Он не моргал, пытаясь удержать собеседника, а ракушка больно вонзалась в сжатой ладони. Однако куст, тёмный и неподвижный, вернул своё место, а Акутагава бесследно исчез.       Странное чувство ело живот, оно уже не было похоже на чарующую эйфорию; хотелось чесаться изнутри, лишь бы сбросить его — когда бывает приятно сверх меры, от него надо сразу избавляться, чтобы не довести до такого.       Чуя лёг обратно на землю. Болела голова — в ней вихрился тайфун. В пустыне прошёл дождь и превратил золотой песок в грязное месиво. Цветок пал, не в силах противостоять стихии, и только осколок ракушки лежал рядом с ним: его не унесло волной, он всё так же впивался в ладонь. Эта пустыня — всеобъемлющее пространство, осыпающееся; Чуя боялся, что оно осыплется и совсем ничего из того прекрасного, что он чувствовал, не оставит.       Нужно ограничивать пустоту, из которой можно творить, и пустоту, которая изжила саму себя. Первая — прозрачная, вторая — задохнувшаяся. И каждый пройдёт эту пустыню, пока не дойдёт до моря — настоящего, не смешанного с грязью.       Песок шелестел под ногами — тот же песок и в ладонях, и в песочных часах, а, значит, пустыня — это время, утекающее сквозь пальцы… Внутренние часы пророчили рассвет. Время больше не было на стороне Чуи. С первым солнечным лучом вся магия исчезнет.       Но, может, ещё не поздно?       Пока ночь не расцвела солнцем, у него оставался последний шанс на встречу. Всего лишь отправить сообщение — одно движение, большего и не нужно…                     Знаешь, одну из июньских ночей я провёл под открытым ночным небом. Звёзды падали за шиворот, а моим единственным и наивным желанием оставалось — чтобы ты в этот момент лежал рядом со мной. А сейчас я понимаю, что признаться себе в этом, даже не произнося вслух, значит уже побывать с тобой под звёздами. Я хочу быть с тобой, Дазай. И звёзды тому свидетели. И я люблю тебя. И звёзды вновь тому свидетели. Я люблю тебя. Это как код. Одна фраза. А ведь так по-разному можно её сказать: с разной интонацией, в разных ситуациях. Но смысл один. Я люблю тебя — и всё ясно. А если вдуматься ещё, углубиться в эту фразу… Получается, что я люблю всё в тебе. Тебя в общем. С оболочкой и тем, что под оболочкой. Это ведь такой дар, если вдуматься, такой дар…                     Чуя представлял, как отправит это сообщение Дазаю, но он устал. Сил не было даже на то, чтобы достать телефон.       А, может, и не надо никаких сообщений. Они связаны друг с другом нефизическими нитями, вот только они выходили не из мизинцев, а напрямую из сердец. Правы были легенды.       Он почувствует, он услышит. Он придёт и ответит взаимностью. Вероятность этого — одна капля океана, росинка на ресницах, но ведь и вода камень точит. И однажды эта вода сотрёт каменную броню сердца Дазая.       Лавина мыслей сменялась клубящейся, как утренней туман, дремотой. Чуя был слишком бессилен, чтобы сопротивляться. Избыток эмоций — преддверие крепкого сна. Последняя мысль — он встаёт, подползает к тому самому дереву, обнимает подножие и крепко засыпает. Но на самом деле Чуя оставался недвижим и уже крепко спал, укрывшись бездонным небом, которое уже собирало себя по-новой, разбавляясь первыми всплесками упрямой зари.