6月4日
Солнечный луч стучался в оконные стёкла и, не находя в них препятствия, заглядывал внутрь, стекал на стол, со стола — на пол и, скользя дальше, добирался до кровати и рыжей макушки. Рыжая макушка, почувствовав тепло, зашевелилась, спряталась за одеялом, поёрзала под ним, перевернулась и превратилась в сморщенное, угрюмое лицо. Накахара Чуя был недоволен, но он ещё недостаточно проснулся, чтобы понять, чем именно. Нужно отскрести себя от кровати и привестись в порядок — первая мысль. Чуя с трудом встал, сбросив ноги с постели. Головная боль тут же дала о себе знать. Будь она неладна, чёртова дрянь. С прикроватной тумбочки Чуя в первую очередь взял не телефон — безразлично, сколько он спал и куда он мог проспать, — а расчёску. Он всегда ощущал дискомфорт от спутанных волос примерно так же, как другие чувствуют немытые руки или налёт на зубах. Чуя отодвинулся на другой край кровати, где солнце не могло его достать, и принялся водить расчёской по волосам. Нужно выпить кофе: наверняка голова болит от перепадов давления или от долгого сна. А ещё кому-то позвонить и куда-то сходить. А ещё… Пока он завязывал волосы в нетугой хвост, раздался один короткий звонок и больше не повторился. Чуя нехотя встал с кровати — он всё же куда-то опоздал? — и насколько можно быстро доплёлся до двери, не успевая перебрать варианты, кто бы это мог быть и за каким чёртом его сюда принесло. За дверью оказался высокий худощавый подросток с виноватым выражением лица, вот только из подросткового возраста он уже вышел и виноватым — Чуя уверен — не являлся. — А, это ты. Ну заходи. Не-подросток молча поклонился и зашёл внутрь. Чуя нырнул в спальню, сцепил с кресла рубашку, кое-как натянул брюки и вновь объявился перед гостем. — Не стой столбом, пошли на кухню. Чай, кофе, пиво? — Чуя заглянул в холодильник. — А, ты ведь не пьёшь… — Я бы и тебе не советовал, Накахара-сан, — спокойно, но уверенно отозвался юноша, — тем более с утра. Чуя обернулся, почесал затылок, заправил рубашку в брюки и снова вытащил подол наружу. Неужели он так плохо выглядит? — Так именно поэтому я не на работе. Бухаю с утра до ночи, понимаешь? Он поймал себя на том, что ударился в агрессию. Вдох-выдох. Чуя взял себя в руки, но нотки сарказма никуда не делись: — Ты ведь за этим сюда пришёл? Задание от любимого босса, да, Акутагава-кун? Акутагава Рюноске, бывший подчинённый Дазая Осаму, из-за бегства последнего сменивший своего руководителя на посту, уселся за стол и принялся вертеть взятую со стола ложку. Фактически он теперь значился на одном и том же ранге с Накахарой, однако всё ещё путался в обращениях к своему коллеге, хотя сам Чуя никогда не ощущал своего превосходства над ним даже в былые времена. — Нет, я пришёл не из-за Мори-сана. Мори-сан и так сказал, что тебя не будет какое-то время, и это нормально. «Вот только ты нормальным это не считаешь, потому и пришёл убедиться» — хотел продолжить за него Чуя, но вместо этого продолжил пялиться в холодильник, после чего наконец-то достал сок неопределенной давности и разлил в два стакана. Себе налилось случайно меньше. Акутагава пристально наблюдал за всеми движениями Чуи, пока ему не удалось встретиться с тем глазами. Прямой, ложно бессмысленный взгляд — отличительная черта Акутагавы: если он примагнитит к себе твой взгляд — а он это сделает, — он выудит из тебя всё, о чем ты говорить совсем не собирался. Потому Чуя и не любил смотреть на него. И поспешил спрятаться за стаканом сока, осушив тот до дна. — А ещё сегодня выходной, — добавил Акутагава, отложив чайную ложку. Выходной? Суббота, воскресенье? Почему не пятница? А, да… Выходной, точно же. — Вот и прекрасно, — Чуя отставил стакан и вытер губы рукавом. — На работу тем более не надо. Так ты будешь пить или хочешь чего-то другого? Акутагава сдавленно усмехнулся. Он всегда брал то, что ему нужно — ни больше, ни меньше. — Ничего. Мне уже пора. Акутагава был не из тех, кого беспокоили приличие и манеры. Точность, ясность и умение владеть временем он ценил выше всего. Несомненный плюс: он мог делать, что должен, не озираясь на ограничения. Несомненный минус: из-за такого поведения в будущем могли ограничивать уже его. Чуя понимал, что Акутагава узнал всё, что хотел, но он не стал бы в будущем пользоваться этим знанием против Акутагавы. Никаких «а помнишь, ты приходил ко мне только ради…», «зачем тебе нужна была эта информация?», «я это запомнил, сукин ты сын». «Акутагава не будет врать, — подумал Чуя, закрывая за ним дверь. — Не будет, потому что не умеет». А, значит, он действительно приходил к нему из каких-то личных побуждений. Каких — Чуя пока не знал. Он вернулся на кухню. Выпил не тронутый Акутагавой сок, несмотря на пресный вкус, и подошёл к окну, за которым солнце постепенно зажигало этажи высотки напротив. Головная боль потихоньку унималась. Кофе перехотелось. Если Акутагава не врал, значит… Чуя попытался состроить на лице недоумение от его прихода, но, не в силах этого сделать, улыбнулся: ему было приятно, что о нём хоть кто-то беспокоится. Ладно, что уж. Не такой уж он и грубый, думал о себе Чуя. Может контролировать себя, а это уже что-то. Походы по больницам дают свои плоды, а, значит, стоит продолжать ходить. Чуя замер, будто высчитывая что-то, и вспомнил, куда ему нужно идти: на сегодня был назначен новый приём у психотерапевта. А она начинает ему нравиться, эта Нагаи-сенсей, со своим комплексом любопытных методик, философскими напутствиями и парой-тройкой странных вопросов, от которых сначала становилось плохо, а потом непременно хорошо. Да и лекарство помогает — надо отдать должное. Чуя переоделся в то, что пока ещё не ждало стирки в корзине, перекинул через плечо сумку, надел любимые чёрные перчатки и вышел за дверь.***
Улица сочилась типичным утренним возбуждением, разве что оно не было слишком стремительным в сравнении с будними днями. Чуя веселел — наконец-то ему за долгое время удалось нормально поспать и, что совсем утопично, даже выспаться. Чуя всегда выходил из дома раньше положенного, потому что слишком ценил душевное спокойствие: если опоздает, то за опоздание на него непременно косо посмотрят, не примут, отвергнут, осудят… А каждое осуждение надолго оставляло раны на слишком ранимом сердце. Но сейчас времени до приёма было предостаточно: не просто для того, чтобы добраться до места пешком, но ещё и для того, чтобы прогуляться. Чуя с каждым разом уверялся, что начинал любить пешие прогулки. Он достал телефон из сумки, чтобы посмотреть прогноз погоды: запоздало, но лучше сейчас, чем после мокнуть под непредвиденным дождём. Телефон обещал ясную солнечную погоду на весь день. Пересечение дорог: прямо — набережная, ведущая к больнице, а направо — знакомый торговый квартал. Чуя вспомнил антикварный магазинчик, где недавно покупал карты… Недавно? Да, недавно. Пару дней назад? Ну, почти. Чуя замедлил шаг. А сколько занятий психотерапии он уже посетил? Он посмотрел на пальцы. Загнул три, но после отпустил один. А такое ощущение, что отходил уже целую вечность. Ладно, это всё неважно. Сейчас магазин и его содержимое полностью завладели мыслями. Конечно, вряд ли там появилось что-то новое, но ведь и без того сколько всякой всячины он ещё не успел разглядеть. Зелёный сигнал светофора приглашающе замигал, и Чуя, свернув, слился с потоком плывущих за покупками людей. К тому же, у Дазая скоро день рождения. Почему бы не поискать там что-то для этого крысёныша? Дазай… Чуя подумал, чем он может быть занят в это время дня, но подумал как-то вскользь, между делом, словно что-то изнутри боялось подпускать его слишком близко к этой теме. Какая-то невидимая сила, мощный барьер, которому не то чтобы не было сил сопротивляться, а с которым и сам бессознательно соглашаешься. Так, под защитой вакуумной оболочки от самого же себя Чуя дошёл до магазина. Казалось, что ничего не изменилось с тех пор, и эта неизменность неведомым образом обнадёживала и придавала сил. Хоть где-то есть в мире постоянство, пускай даже это «где-то» — непопулярное пространство, в котором свет от стеклянных капель под потолком живёт в согласии с ветхими тенями, рассеянными по углам. Продавщица — та же пожилая женщина, что была прошлый раз, — расставляла по верхним полкам фарфоровые статуэтки то ли животных, то ли людей. Всё сияло и мерцало. Как и тогда. И всё стояло на своих местах, не считая появления новых изделий из фарфора и выкупленной вазы: в памяти Чуи хорошо отложился стройный ряд возрастающих ваз, и теперь отсутствие одной из них нарушало гармонию, зияло беззубым ртом и вызывало зуд за рёбрами. Хотелось заполнить эту пустоту, либо, на худой конец, сдвинуть вазы так, чтобы расстояние между ними стало одинаковым. Неприятно. Даже грустно. Без возможности сделать и то, и другое, он отвернулся к стеклянному прилавку и с деланным интересом стал изучать его содержимое до тех пор, пока взглядом не зацепился за браслет с красными вставками. Красный турмалин, шпинель или гранат?.. Этому ублюдку бы подошло, не носи он свои дурацкие бинты. Хотя… с ним он стал бы не просто дряхлой мумией, а самым настоящим грёбаным Тутанхамоном. — Извините, пожалуйста, можно взглянуть поближе? — Чуя постучал ногтём по стеклу. Женщина спустилась с табуретки, и прилавок спрятал её до плеч. Интересно, она всегда была ростом с ребёнка или же намного выше? — Если Вы выбираете девушке, — браслет оказался меж сморщенных пальцев, а после переместился в распахнутую ладонь в перчатке, — то я бы порекомендовала Вам более изящные, взгляните сюда, пожалуйста… — Нет-нет, я себе, — Чуя, переминаясь с ноги на ногу, бережно погладил браслет и подставил камни свету. — О, прошу прощения! Господину очень пойдёт! Это античная сталь с… — Гранатом, — закончил Чуя, сдерживаясь, чтобы по-дилетантски не проверить камни на зуб. Старушка наперебой пустилась в расхваливание то ли зоркого глаза покупателя, то ли уникальности товара, пока Чуя рассматривал уже не браслет, а пляшущую фигурку в руках продавщицы, которой та, видимо, не успела найти подходящее место. — А это что такое? — перебил он. — Это? — женщина заглянула в глаза фарфоровой фигурке, вот только вместо глаз — фарфоровая перевязанная лента. — Это богиня справедливости в Древней Греции, Фемида. Чтобы судить верно, необязательно видеть то, что судишь. У неё, правда, должен быть ещё меч и весы, но меч откололся, а вставные весы украли. — Беру. — Что именно? — Всё. — Несмотря на дефект, на самом деле это — раритет. Господин должен знать, что товар идёт без уценки… — Тем более. Расплатившись и забрав аккуратно завёрнутые покупки, Чуя покинул магазин. Утренняя радость переросла в дневную неспешную усталость. Куда теперь? Ждали ли его ещё какие-то дела? Чуя зевнул. Сегодня — воскресенье, значит, выходной. А ещё это значит, что стоит в кои-то веки позаботиться о себе, а не о тех, кто слоняется не пойми где и не объявляется уже которые сутки. Утомлённый, но довольный, Чуя отправился домой, в противоположную от больницы сторону.***
В сумке билась фигурка, папка с рабочими докладами, купленное по пути назад сушёное манго и ежедневная мелочь. Браслет, завёрнутый в рисовую бумагу, болтался на дне кармана джинс. Ключ, гладко сделав два оборота, позволил двери открыться. Но звук, ранее служивший лаской для ушей и обещанием свободного одиночества, сейчас представлялся ржавым скрежетом и гарантией изоляции. То, что открыло дверь, закрыло личные оковы. Чуя стоял на пороге и искренне не понимал, почему дверь была заперта. Он настолько привык натыкаться на заведомо открытые двери и негодовать на наличие внутри кого-то ещё, что сейчас он просто растерялся. Недоумение длиною в один шаг внутрь квартиры, два судорожных выдоха и три вдоха заставили тело лихорадочно обмякнуть, а сумку упасть на пол. Его нет дома. Он рассчитался с долгами и теперь живёт у себя? Он больше не будет приходить сюда? Он… забыл меня? До возвращения домой Чуя не вспоминал о Дазае с той присущей только влюблённым многомерной детальностью, что привычно отдавалась в сердце щемяще-болезненной заботой и желанием быть повсеместно рядом, а сейчас обрывки прошлого начали проявляться. Ливень стеной. Тень, прерывающаяся светом, и свет, царапающий тень. Ветер и колыхающиеся занавески за спиной Дазая. Он ушёл, потому что Чуя слышал ливень и судорожно тёр костяшки пальцев, беспокоясь, что тот простынет и вообще — зачем куда-то уходить в ночь? Но куда ушёл? Почему ушёл? Кто-то позвал? Что между ними произошло? Вернее — между ними что-то произошло? Где он сейчас? Его нет. Почему нет? Они что, поругались? Чуя схватился за голову, силясь вспомнить. Упал на колени рядом с брошенной сумкой. Да, ему кто-то звонил. А потом он долго и пронзительно смотрел на Чую, клеймя безразличие грубыми словами. Липкая отстранённость — вот, какое послевкусие он оставил после себя. Но это не всё, было что-то ещё, что-то невыносимо важное и бесконечно далёкое, что Чуя силился вспомнить, но чем больше пытался — тем быстрее воспоминания утекали сквозь пальцы. Ничего. Ничего не помню. Когда Чуя успел так влюбиться? Когда отсутствие Дазая стало мучительнее, чем его присутствие? Когда его присутствие стало важнее его отсутствия? Вернулась головная боль и принялась выстукивать в висках угнетающий гимн. Чуя склонил голову к полу и задел что-то острое. Вытряхнул сумку — острое кололо сквозь матерчатую ткань, — и наощупь среди прочего нашёл половинчатую статуэтку. Фемида белела на бархате перчатки, расколотая, в осыпающейся метафорической крови из фарфоровой крошки. Обкраденная и беззащитная. Губы тронула злая улыбка. Ты проиграла, Фемида. Ибо как можно судить с закрытыми глазами? Это чушь собачья, бред параноика: только видя истинное положение вещей, можно выносить приговор. Чуя швырнул разбитое обратно в сумку. Я хочу, чтоб мои глаза были открыты. Ну же, вспоминай, вспоминай, что тогда произошло… Но воспоминания не приходили. Взбудораженный, Чуя бросился искать карты. Они не помогли бы распахнуть взгляд, но успокоить было в их силах. Чуя перебирал в пальцах воздух, желая занять неуёмные руки тонкими листами картона. Даже не разглядывать, просто перебирать — индивидуальная форма антистресса. Просто бы трогать гладкие срезы, просто бы занять себя, ибо это невыносимо. Невыносимо! Может, они в комоде? Чуя на четвереньках пополз из коридора в комнату, перерыл все шмотки в комоде, а заодно и в шкафу — пусто. Стол? Он перебрался к столу, который освещали смуглые сумерки. Первый ящик — пусто, второй — тоже пусто, третий… Чуя сел на пол и извлёк на свет незнакомую тетрадь. Он не помнил, чтобы он её покупал, но, какая дрянь, он в последнее время вообще ничего не помнил! Чуя со злости бросил тетрадь в сторону, и она, прошелестев по виниловому складу музыки, раскрылась серединой. Злостно. Горестно. Опустошённо. Но, пожалуй, всё же выносимо. Заключив себя в кокон из рук, Чуя перекатывался лбом по коленям, задавая вслух бессильное «куда», которое включало в себя «куда делся» и Дазай, и необходимые как воздух Таро, и память, и чувство собственного достоинства. Ответов не было. Компас, способный указать нужный вектор, прятался, видимо, вместе с ответами. Руки бессильно скатились по сторонам. Чуя бессмысленно посмотрел перед собой, а после повернулся к тетради. Он дотянулся до неё, присмотрелся, увидел тёмные пятна, подполз к окну и присмотрелся снова. И, ахнув, быстро закрыл. — Это не моё, — прошептал Чуя в листы, — это Дазая. Он прижал её к груди. Сердце стучало, мысли путались. Трепет переплетался с животным страхом, страх — с любопытством. Положить на место — первое и самое верное решение, продиктованное инстинктами: Дазай узнает, что Чуя трогал его вещи и не дай бог читал, возненавидит его в привычно шутливо-ледяной манере и больше никогда не будет с ним общаться — это понятно и неопровержимо как кодекс самурая у древних феодалов. Чуя сглотнул страх. Сейчас он уберёт тетрадь на место и забудет, словно этого никогда не было. Чуя умел забывать. Чуя был в этом уверен. Но страх — коварная вещь: тянул к себе, ведь другого способа совладать с ним ещё не придумано. И Чуя достал провалившийся в желудок страх, кусил им внутреннюю сторону щёк и понёсся ему навстречу. Чуя подполз к окну, подставил к едва различимому свету страницы и прочёл первое бросившееся в глаза: «…но память как смерть: неистребима и рано или поздно настигнет тебя». Память. Настигнет тебя. Настигнет, настигнет, настигнет… И память действительно настигла. Влетела штормовой истерикой с длиннющими когтями, всочилась в мозг, и тогда Чуя вспомнил. Класть на чаши весов боль от знания и боль от незнания. Когти сдёрнули пелену с глаз, когти выцарапали почерком Дазая слова в тетради и отверзли врата памяти. Это всё — равнение среди неравных. Это всё — эквилибристика. Это всё разрушить может лишь… Чуя разваливался. Сгорал со стыда и трясся от обиды. Колени горели — он свалился обратно на пол и сильно ударился, но боли не чувствовал, только жар. Пол уходил из-под ног, и он цеплялся за него, потому что знал: если не будет держаться хоть за что-то — умрёт. Ты выиграла, Фемида. Лучше бы я продолжал ничего не знать. Ничего не помнить. Чуя пытался достичь равновесия, но ничего не выходило. Он хлопал по распахнутым ящикам, но это было похоже на удары; он бил так, что, будь это сарай Дазая, он бы развалился с первого удара; бил с такой силой, будто тем самым сокрушал всё, что было между ними и могло бы быть, — тогда, в тот вечер, если бы Дазай не ушёл, не сбежал, как крыса. Чуя хотел спрятать воспоминания в ящиках стола, но они всё равно просачивались через окна, через стены, через искусанные щёки и мокрые глаза. Чуя слышал рыдания, но так и не понял, что это был его истерзанный вой. Он запустил руку в карман, но рука тряслась и не хотела попадать куда надо. В конце концов он поднёс к лицу извлечённое, ещё ближе, чтобы разглядеть — и отшвырнул в сторону как что-то грязное и мерзкое. Оно прошуршало бумагой и звякнуло металлом, и через секунду обмякло там, куда до этого была запущена тетрадь. В другом кармане, наконец, он нащупал то, что было последним способом спастись. «Как чувствуете, что подступает…» И Чуя пьёт таблетку. «Чувствуете гнев, или тревогу, или беспомощность на грани отчаяния…» И Чуя пьёт ещё одну. И третью. И останавливается только на четвёртой. Они обязательно снимут панику, как ороговевший слой кожи. Искомкают и бросят в самый дальний, самый тёмный угол. Голова раскалывалась. Стены давили. Они замыкали в себе, и хотелось кричать, и хотелось пространства для крика. Стены душили, стены давили, стены рушились, но Чуя, в новой коже, как змея, обязательно уползёт отсюда в край бесцветный, край красочный, край бездумных грёз, пенящийся рыхлым снегом и стекающий жаркими слезами по ветвям глициний. В персональный райский сад. Флегматичный день давно перетёк в истеричную ночь, но Чуя, даже если бы его попросили, так и не смог бы найти грань, отделяющую одну часть дня от другой. Всё смазано и перемешано, слеплено не пойми во что-то и разбито на мелкие куски, которые снова смешивались в ещё более разрозненное, непонятное и больное. Потолок — или небо? — обрушится с минуты на минуту, и Чуя, не в силах больше терпеть, выбегает из дома.