Обманутая верность ищет одного: разрушения. Т/с «Метод»
Она резко села на постели — словно что-то выбросило её из сна, заодно наградив тяжеленным ударом по голове. Во всяком случае, голова у неё раскалывалась, а под веками, казалось, горел адский огонь. Женя резко мотнула головой, и её спутанные волосы разметались по плечам: она пыталась выбросить из головы свой неумолимый кошмар. Пустые холодные глаза, виденные ею всего раз в жизни, давно закрылись навсегда, но в её снах «ты меня не поймаешь» был жив и по-прежнему опасен. И он приходил снова и снова, вне зависимости от того, ложилась ли она спать трезвая, как стёклышко, под кайфом или упившись вусмерть. Ничего не помогало. В таких условиях таблетки Бергича казались ей вовсе бесполезными. Тень мелькнула рядом с нею, и Женя вздрогнула. Рука сама собой метнулась в поисках оружия, но потом она вспомнила. За минувший год она так привыкла жить одна, — не считая того короткого периода, когда Есеня возомнила себя её нянькой — что на то, чтобы вспомнить, что у неё есть сосед, уходило несколько секунд. На то, чтобы вспомнить, кто стал её соседом — ещё несколько, и тогда её обычно накрывала волна злости. Сухая жилистая рука сунула ей под нос стакан, наполовину наполненный коричневой жидкостью. В ноздри при следующем вдохе ворвался аромат коньяка — на этот раз хорошего, благородного, напитка, дававшего сто очков вперёд тому алкоголю, к которому она привыкла за последние месяцы. С чего это вдруг её отец, который сам теперь к спиртному не прикасался, расщедрился на дорогой коньяк? Или это входило в условия их сговора, было платой за обман и боль, причинённую ей? Неравноценный обмен. Надо сказать, воздержание характера Меглина не улучшило, и им было трудно вдвоём. Или он всегда был таким, просто теперь она приблизилась к нему так, как только это было возможно? В худшем понимании этого слова. Женя сморщила нос. Всё её тело зудело, она поскребла ногтями руку, потом у основания шеи. Всё это под неприязненным взглядом отца. Но коньяк был не тем, что могло ей помочь. Они оба это прекрасно понимали. — Снова этот сон? Она помедлила. Меглин здорово читал по её лицу, эту способность он не растерял за год в… где бы он ни был, но Жене это теперь казалось раздражающим, а не великолепной особенной связью. — Да. — Выпей. Полегчает. — Сомневаюсь. — Женя наконец подняла на него взгляд. — Ты знаешь, что мне нужно. Лицо его было таким же замкнутым, каким она его помнила, только морщины стали глубже, отчётливее. Он смотрел на неё сосредоточенно, будто стараясь не забыть что-то очень важное. На мгновение она задумалась о том, что ему пришлось пережить за то время, пока он был мёртв. Но сразу же одёрнула себя: ему не было дела до того, как жила она, почему это должно было волновать её? — Нет, Женя. Нет. — Меглин покачал головой. Она так сильно стиснула зубы, что они даже скрипнули. Недостаток морфина в её крови заставил её апатию отступить, а волну гнева и ярости — чёрной стеной подняться со дна её души. — Ты, жалкий ублюдок… — просипела она, — явился, чтобы играть в хорошего отца? Ты им никогда не был, с чего решил стать им сейчас?! Чего он добивался? Чтобы она умоляла его или набросилась на него? Меглин появился из ниоткуда, как чёрт из табакерки — впрочем, почему как? он и был самым настоящим дьяволом, — чтобы спасти её от её ужаса, и ему это почти удалось. Человек из плоти и крови больше не существовал, но его дух всё ещё довлел над Женей, а жестокие воспоминания цепко держали её в своих лапах. Страх не отступил. И против этого и её отец был бессилен. Все были бессильны. Одна рука Меглина всё ещё держала перед ней стакан, не то предлагая, не то настаивая, но другая легла ей на плечо. — Мне нужен наркотик, — заявила она. Пусть думает, что хочет, лишь бы перестал её мучить. Головная боль и зуд только усилились. Женя с силой потёрла лицо обеими ладонями и не отняла рук, оставив глаза закрытыми. Рука на её плече сжалась, причинив ей боль. Женя заставила себя стерпеть, задавив крик, рвущийся с губ. Раньше он никогда не делал этого. Не ранил её даже словами, не говоря уж о физической боли. Был ли этот человек на самом деле тем, кого она потеряла? — Пей! — Стакан грохнул о стол. — Кури. — Ей на колени упала пачка сигарет. — Слышишь?! — Он впервые с момента возвращения повысил на неё голос. — Иначе я прислушаюсь к Бергичу, и ты отправишься в психушку. Поверь уж мне на слово, тебе там не понравится. Женя съёжилась. Она знала это условие: никаких наркотиков, и он не кладёт её в лечебницу Бергича. Он сам ненавидел это место, и сперва она не поверила, что он поступит так с нею. Но всё же её отец выглядел достаточно решительным, чтобы она дала согласие на этот поистине бесчеловечный эксперимент над собой. Но теперь её силы были на исходе. Хуже всего было то, что им приходилось терпеть друг друга всё время — два сломанных человека, две исковерканных души, они ежедневно соревновались в упрямстве, забыв, казалось, о том, кто они. Их прежнее единение давало о себе знать столь редко, что иногда Жене казалось, что и это ей приснилось — в исчезнувшем среди её кошмаров хорошем сне. Она слышала его шаги, шорох одежды, скрипнул стул. Женя так и сидела с закрытыми глазами, сжимая в руках пачку сигарет. Вот щёлкнула зажигалка, в воздухе поплыл запах табака; аромат коньяка щекотал ей нос, но мысли её были сейчас совсем о другом. Всё так же не открывая глаз, Женя ощупью разорвала плёнку на пачке, вытащила сигарету, нащупала на столе зажигалку. Пальцы её дрожали, когда она подносила зажигалку к сигарете, но она постаралась сосредоточиться на мелочах: огоньке, запахе, знакомом ощущении, когда дым вошёл в лёгкие. — Ты так и не пил, — заметила она, кивнув на коньяк, не глядя на Меглина. — Не думала, что так долго продержишься. Неужели совсем не хотелось? — Она так и не поняла, хочется ей его уколоть или она действительно интересовалась, чтобы понимать, что ждёт её, если она попытается отказаться от своих пагубных привычек. Хотя сейчас это казалось абсолютно нереальным. Отец поднял брови, медля с ответом, выпустил струйку дыма, задумчиво разглядывая сигарету, которую держал в пальцах. Казалось, на мгновение его маска треснула, явив миру борьбу, злость, раздражительность и боль — всё, что она помнила об отце. Он был здесь, где-то рядом, хотя Жене и казалось, что она потеряла его. Рядом и бесконечно далеко. — Хотелось. И хочется. Думаешь, так легко было предложить тебе выпить и не хлебнуть самому хоть глоток? — он поджал губы, помолчал несколько мгновений, задумчиво почесал подбородок. — Но туда, где я был, вернуться мне вовсе не хочется. А вероятность такого исхода примерно процентов сто. Так что приходится не ошибиться при расстановке приоритетов. — Ещё скажи, что ты был в лечебнице, — фыркнула Женя. Она ни разу после его возвращения не спросила, где он был, ведь её, в общем-то, это не слишком волновало. — А ты думаешь, на курорте загорал? — Он повернулся к ней одним боком, другим, будто для того, чтобы она оценила бледность его кожи. Это было почти похоже на то, как они говорили друг с другом в прошлой жизни. Это разозлило Женю. — Тебя не было в больнице! — закричала она, сжав сигарету так, что она поломалась, пепел и искорки посыпались на постель. Женя раздражённо смахнула их. Меглин спокойно наблюдал за ней. — Не сожги нас, будь так добра. Второй раз я могу не воскреснуть. — Тебя там не было! Я не раз была у дяди Вадима, я бы знала!.. — Её крик захлебнулся. Она потянула из пачки новую сигарету, но руки её так дрожали, что и эта сломалась. Женя раздражённо выбросила сломанную сигарету, а следом и зажигалку; раздался короткий треск пластика, хлопок, и в воздухе разлился запах бензина. Но её отца этот короткий всплеск ярости, казалось, вовсе не впечатлил. Он продолжал медленно курить, лишь взглядом проследил за полётом зажигалки. — Осторожнее. Не вынуждай меня лишить тебя и сигарет. — Что?! Да как ты смеешь?! — Смею. — Он резко встал, затушил сигарету о пепельницу и вмял окурок в неё. — Я никогда не пожелаю тебе того, что пережил сам! А это одно-единственное условие твоего нахождения на свободе: ты не употребляешь наркотики. Это условие Бергича… и Комитета. — Да наплевать мне на Комитет! Могут катиться ко всем чертям и Бергича с собой прибрать! Да и тебя, кстати, тоже! — Могут да не могут. — Жене хотелось взвыть при виде его непоколебимого спокойствия, но лишь врождённое и, между прочим, унаследованное от него упрямство заставляло её держаться. — Я и сам удивился, но Комитет… принимает в тебе участие. Большее, чем можно было ожидать. Возможно, Есеня смогла убедить их, что ты всё же не безнадёжна. Каким чудом — одному богу известно. Но это так. Стеклов хочет сохранить тебе разум, я хочу сохранить тебе свободу, Бергич хочет избавить тебя от зависимости. Можешь ты просто не мешать? — в его голосе вдруг послышалась усталость, словно говорил совсем другой человек, не тот, что мгновение назад. — Меня вы спросить не захотели, да? — У неё тоже больше не было сил спорить; яркое пламя ярости потухло, сменившись едва тлеющим под пеплом огоньком. — Абсолютно. Не думаю, — он критично оглядел её, и Женя под его взглядом подтянула колени к груди и обняла их, — что ты способна сейчас решать собственную судьбу. Не думаю, что ты вообще сейчас хоть на что-то способна. Она хотела было поспорить, даже рот открыла, но он вдруг добавил непривычно мягко: — Позволь тебе помочь.***
Выйдя из машины, Есеня помедлила: она рассчитывала, что у неё ещё будет несколько метров до двери и несколько мгновений, пока он не откроет, чтобы собраться с мыслями. Но Родион сидел на ступеньках у входа в лофт и курил, и это стало неожиданностью. Волна паники поднялась в душе Есени. После расправы над «ты меня не поймаешь» она говорила с ним только раз или два, и ни разу — на самом деле по душам. Есеня и не знала, что сказать ему, что он хотел бы от неё услышать, что Родион помнил, а что забыл. И каждый раз они говорили об их общей головной боли — Жене, которую на самом деле не спасло и не излечило даже исчезновение из её жизни «ты меня не поймаешь». Женя стала тем, что теперь определённо объединяло Есеню с Родионом, но она и стояла между ними бессловесной назойливой тенью. Сегодня же Есеня твёрдо вознамерилась поговорить с Родионом о них. Ведь больше он не был умирающим циником, и теперь у них могло бы быть будущее, если, конечно, он перестанет её отталкивать. Это Есеня и хотела выяснить, чтобы броситься ему в объятия или навсегда уйти — в зависимости от решения Родиона. Она больше не осмеливалась решать за двоих. Но вся смелость, которой она набралась, садясь в машину, улетучилась, стоило ей увидеть привычно хмурое лицо Меглина. Машинально отметила стоящую рядом с ним кружку, успела испугаться — не алкоголь ли в ней, ведь ему нельзя? Но над чашкой поднимался едва заметный пар, и Есеня выдохнула. Возможно, будет легче, чем она себе это представляла. — Хочешь кофе? — Родион кивнул на кружку. — Чайник ещё горячий, кофе… ты знаешь, где. Или чего покрепче, из Жениных запасов? — Он вопросительно поднял брови, уголок его губ дёрнулся, хотя голос оставался спокойным. — Просто кофе? — она, в свою очередь, взглядом указала на кружку. Родион рассмеялся. Смех его был привычно хриплым и жёстким, хотя сейчас он смеялся с нею впервые после своего возвращения. Может быть, вообще впервые — едва ли Женя давала ему достаточно поводов для веселья, если с ним она была такой же, как с Есеней. — Нет, я не пью и не употребляю, потому что слишком ценю вновь обретённую свободу. И место, в котором я был все последние месяцы, не из самых приятных. — Он сделал затяжку, задумчиво глядя на вспыхнувший огонёк. Сигарета дотлела почти до фильтра. — Я поражён тем, что вы с Женей так единодушно сомневаетесь в моей выдержке. Есеня села на ступеньку рядом с Родионом. Снова всё получалось не так, как она задумывала. — Мы с ней долго работали вместе и стали похожи. Немного. Родион отхлебнул из кружки кофе и хмыкнул. — Надеюсь, что всё-таки нет. Она отлично понимала, что он имеет в виду. Но вдруг ей стало обидно и больно за Женю. Есеня вспомнила все те кошмарные вечера рядом с разбитой, измученной, отравленной наркотиками Родниной, вспомнила, какой видела свою напарницу всё это время, как Женя истаивала и умирала буквально на глазах… Она не заслуживала такого пренебрежения и разочарования, звучащего в голосе Родиона. Но, чёрт возьми, она приехала сюда не для того, чтобы думать о Жене! — А где Женя? Я приехала проведать её, — зачем-то солгала она. — Уехала. — Родион щелчком выбросил окурок, и даже в этом коротком движении Есене почудились злость и раздражение. — Женя сегодня… встала не с той ноги. Вряд ли бы она обрадовалась гостям, даже таким, как ты, а тебе бы вряд ли понравилась Женя. — Что ж… мне очень жаль это слышать, Родион. Правда. Я надеялась, что твоё… возвращение вернёт Жене желание жить и… — она осеклась. Ей никогда не забыть тот ужасный вечер, когда Родион вернулся домой, и то кошмарное состояние Жени. — Ага. — Он снова отхлебнул кофе. — Бергич тоже меня в этом уверял. И Андрей. — Папа? — Есене было так непривычно слышать, как Меглин называет её отца по имени, что она не сразу поняла, что речь идёт именно о нём. — Он тоже так думал? Знаешь… — Должна ли она была говорить это Родиону? Но совесть её была неспокойна; чувствовал ли её отец вину или нет, она теперь чувствовала её за него. — Отец однажды сказал, что сожалеет… что дал тебе положительную характеристику, когда встал вопрос об опекунстве над Женей. Ей и прежде редко удавалось разгадать эмоции и чувства Родиона. Лишь несколько раз за всё время их знакомства она видела, чтобы его идеальная маска треснула. Она ожидала, что сейчас сделает ему больно — хоть и не хотела этого, просто желая, чтобы между ними было как можно меньше лжи, но Родион остался таким же невозмутимым. — Я знаю. Он сказал мне это, как только я пришёл в себя достаточно, чтобы хоть что-то понимать. И рассказал о Жене. Но я был уверен, что мне лучше оставаться «мёртвым»… до лучших времён. Просто ни твой отец, ни Бергич никогда не были под кайфом и понятия не имеют, что такое синдром отмены… я хочу сказать, на личном опыте, теорию-то Бергич знает на «отлично». — Тут он ухмыльнулся. — Если я и собирался когда-нибудь вернуться, то точно не тогда, когда моя дочь в полушаге от безумия. — Что же заставило тебя изменить своё решение? — спросила Есеня, хотя уже знала ответ. Но никогда прежде Родион не обнажал так перед ней свою душу, и ей не хотелось, чтобы это прекратилось. — Не что. Кто. — «Ты меня не поймаешь», — шепнула она, боясь назвать его слишком громко, будто одно имя могло вызвать его к жизни. — Ты ведь знала ответ, не так ли? — беззлобно засмеялся он. — Я понял, что Женя не справляется и не справится. — Не слишком высокого ты о ней мнения был. — Наоборот! Я знал, что она справится со всем, но только не с ним. Потому что ему нужен был лишь я. — Ну а если бы ты был мёртв на самом деле? — Если бы её рука не дрогнула, если бы она вонзила нож чуть левее… Может, это и была цена Жениного спокойствия и свободы? Родион только пожал плечами. — Но я ведь не был. И он это прекрасно знал. Они молчали. Снова всё было не так, как она предполагала, досадовала Есеня. Снова они с Родионом были не вдвоём, только призрака теперь было два, и один слишком пугал. Тем не менее, Есеня смогла порадоваться, что они вот так сидят и беседуют, и она больше почти не ощущала себя никчёмной стажёркой рядом с Меглиным. Что-то менялось, однажды подвернётся подходящий момент… И всё же какая-то тревога неотступным сосущим паразитом засела внутри. Объяснить её Есеня не могла даже себе, но и прогнать её не получалось. Родион потянулся за новой сигаретой, а она рассматривала уже до боли знакомый двор. Чего-то не хватало. И тут она поняла, что так тревожило её, паззл сложился. — Машина! — воскликнула она, вскакивая. Потом снова села: это было бесполезно, Женя могла быть уже где угодно. — Её нет! — Нет, — согласился он. Конечно, он прекрасно понимал, что её так встревожило. — Ты ведь обещал, что не позволишь ей сесть за руль! — Это была одна из немногих вещей, о которых они договорились. Он выпустил струйку дыма и флегматично ответил: — А ты попробовала бы её остановить. Я попробовала бы, разочарованно подумала Есеня, но почему этого не сделал ты?***
Лицо тётушки Лены, души и совести посёлка, работницы церкви и главной певчей церковного хора, могло бы стать эталоном вселенского неодобрения, если бы таковой кому-нибудь понадобился. Он оторвался от бумаг и вопросительно поднял брови. — К вам посетитель, — проворчала она. Павел усмехнулся. — Судя по вашему лицу, тётя Лена, это сам дьявол. Он ожидал, что она улыбнётся или отшутится — чувство юмора у неё имелось, и она всегда была рада поддержать шутку. Но, похоже, кто бы ни был посетителем, он совершенно не вписывался в допустимую картину мира тёти Лены. И это заинтриговало Павла. — Что ж, отец, возможно, вы не так уж и неправы. — И она не шутила. Выйдя во двор, Павел посмотрел туда, куда кивком указала тётя Лена и замер. Это была она: сидела на скамейке у стены, и от маленькой ссутулившейся фигуры так и веяло тьмой и печалью. Новости о его бывшем брате во Христе дошли, конечно, и до него, и он не мог не думать о человеке, совершавшем нечто столь чудовищное, но, вместе с тем, и о двух молодых девушках, которых ему пришлось принимать у себя в связи с расследованием. Хоть он и видел её лишь однажды, Павел долго не мог выбросить из головы это злое и отчаявшееся существо, её полные яда и боли слова. Но, конечно, он не ожидал увидеть её ещё хоть когда-нибудь, и, тем более, не в своём монастыре. Бог, вера и эта девушка казались чем-то столь далёким друг от друга, насколько это вообще было возможно. И всё же она была здесь, и ей явно требовалась помощь. Но на этот раз она, похоже, смогла признать это и была готова принять помощь. Иначе бы не пришла. — Евгения Родионовна? — Павел подошёл к ней тихо, и она вздрогнула, когда он заговорил. Под глазами у неё залегли тени, кожа была бледной с сероватым нездоровым оттенком, тёмные волосы были собраны в небрежный пучок. Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла слишком вымученной. — Не думала, что вы помните. — У меня хорошая память, — заметил он, садясь рядом с нею на каменную скамейку. — К тому же, следователи — нечастые гости в монастыре, такое забыть нелегко. Я поражён, что вы… угадали. Ваша напарница тоже приехала? — Есеня? — как-то рассеянно переспросила она. — Нет, она… нет. Так вы думали, что мы бездарные следователи, и не поймаем преступника? — Нет. Но я не думал, что будет настолько быстро. Это процесс… долгий, насколько я знаю. В тёмных глазах мелькнул интерес. — Вы имеете какое-то отношение к юриспруденции? — Нет, и никогда не имел. Но я читаю газеты. — О… Они замолчали. Павел искоса наблюдал за своей гостьей, гадая, что же привело её сюда. Похоже, она была не из тех, кто просит о помощи и умеет принимать её. Но, в то же время, она явно пришла сюда не поболтать о жизни. Жене было не по себе от этого пристального взгляда. Священник наверняка думал, что она не замечает его, но это было не так. Чего она вообще ждала, когда ехала сюда? Зачем приехала? Правда была простой и горькой: она стремилась сбежать от отца, а бежать ей было некуда. Не к Есене же, право слово, с её жалостью и душащей заботой. К тому же, Есене сейчас было явно не до неё: она пыталась сохранить равновесие между собственным отцом и Меглиным, ведь отношения с каждым из мужчин у неё были весьма… сложные. Усложнять жизнь Есене ещё больше Женя не хотела. Это было бы, по меньшей мере, неблагодарностью. — Я помню, что вы говорили в прошлый раз… О потере и воскресении. Я хотел бы надеяться, что вы нашли покой. — Хотя бы его подобие. Хотя, очевидно, это было не так. — Ничего я не нашла, — огрызнулась Женя. — И я была не права: я считала воскресение спасением, а оказалось, что это худший из возможных вариантов. Павел удивился. — Это странно звучит. Для христианина, во всяком случае. — На самом деле, это звучало не странно, а преступно для человека верующего, хотя свою сегодняшнюю гостью он едва ли мог так назвать. Она проигнорировала его последние слова, будто и вовсе их не слышала. — Поверьте мне. Я скорбела по отцу, это правда, но оказалось, что не его смерть стала моей проблемой, а его воскрешение. Была ли она сумасшедшей на самом деле? И что он должен был сделать, если всё-таки была? Её слова были чистым безумием, но сейчас она казалась просто очень несчастной, но никак не больной. На своём веку, в этих самых стенах Павел повидал немало таких людей на грани отчаяния… Хотя нет, впрочем, никто не был так печален, как эта девушка. — Что вы хотите этим сказать? — осторожно поинтересовался он. Было бы неразумным рассказывать ему всё. По правде сказать, рассказать хоть что-то этому незнакомцу было настоящим самоубийством. Женя знала, что существует тайна исповеди, но это же не было настоящей исповедью. Что ему стоит сдать её полиции? Но, впрочем, её отец был жив, так что состава преступления вроде как и не было… Нет, эта правда, которую она носила в себе, ужаснёт и отвернёт от себя и этого человека. А было ли ей до этого дело? И она рассказала. Всё без утайки. — Это очень смело, — тихо сказал он. — И очень глупо, потому что это чистосердечное признание. — Она покачала головой. — Мы… я сделала это, потому что думала, что спасу его от ужаса последних часов. Он бы хотел этого… Он хотел. Вот только она не хотела. Она ненавидела его в то мгновение и потом, именно потому, что он отступился от неё, позволил себе эту слабость — умереть, а она должна была быть сильной без него. И она не смогла, сломалась. Из-за него. Потому она ненавидела его даже сейчас, когда он вернулся. — Но это сделали не вы. Это… — Павел замялся. Это действительно было чистосердечное признание, ужасное и леденящее кровь. Взять на себя ответственность за смерть собственного отца… Собственными руками убить его, считая это избавлением — настоящее язычество! Недаром проницательная тётушка Лена посчитала эту девушку едва ли не отродьем сатаны. — Это была ваша напарница, да? Она вскинула на него взгляд, прищурилась. — На самом деле, это ничего не значит, — теперь голос её был холодным и отстранённым. Кажется, она сама уже пожалела о том, что всё ему выболтала. — Меглин… отец жив, а вся эта история оказалась плохим розыгрышем Следственного Комитета. Ну или хитрым планом. Он-то удался… Я думала, что отдала бы всё ради того, чтобы получить возможность всё исправить, но когда оказалось, что и исправлять нечего, это не принесло мне никакой радости. Я думала, что с ним было бы легче, но я ошиблась. Оплакивать его было проще, чем снова встретиться с ним лицом к лицу. — Она помолчала несколько мгновений. — Простите. Я не должна была всего этого говорить и… Словом, спасибо. Я лишь потратила ваше время, хотя вообще не знаю, зачем всё это рассказала. Стремительно поднявшись, она пошла к выходу из монастыря. Павел последовал за ней. Это вдруг вспыхнувшее нестерпимое желание её остановить, не отпустить — не упустить — эту больную заблудшую и запутавшуюся душу удивило его самого. И испугало. Слишком ярким было это чувство, обжигающим. В той спокойной, размеренной жизнью, какой он привык жить с момента своего пострига, не было подобных чувств. Не было места им. — Евгения Родиновна!.. Женя! — крикнул он. Его пугало то, что он услышал, — хуже признаний ему не доводилось слышать ни от одного человека — но ещё больше его пугало состояние девушки сейчас. Ей не стало легче, только наоборот. Она остановилась и повернулась к нему, медленно и с выражением недовольства на лице. — Я никому не скажу. — А никто вам и не поверит, — криво ухмыльнулась она и добавила: — никто не поверит, что я вообще здесь была. — Я вижу, что у вас на душе. — В самом деле? — в её голосе звучал вызов, резким жестом она отбросила волосы, упавшие на лицо. — Я так не думаю. А если это действительно так, то я вам сочувствую. Ничего приятного или хорошего там нет. — Это моя… — он замялся, — работа. Это моя жизнь, Евгения Родионовна. Священников называют врачевателями душ… — Я всегда думала, что это психиатры, — заметила Женя. — Может быть, какие-то души вы и сможете вылечить — тех, кто верит. Я не из них. Я видела слишком много дурного, чтобы одним разговором со священником можно было что-то исправить. И меня не исправить. Как ни старайся, — добавила она тихо, словно говорила уже не с ним. Эта обречённость рвала ему сердце. Работа у этой девушки и впрямь была нелегкой, если хотя бы половина дел была похожа на то, с которым она впервые явилась в его монастырь; и жизнь её была, похоже, нелёгкой тоже. Но Павел верил, что любого человека, любую душу можно спасти — если, конечно, сам человек этого хочет. Хотела ли этого она? Ему не хотелось отпускать её, казалось, что если она уйдёт, то непременно погибнет. Он не был уверен, что сможет вытянуть её из тьмы, в которую она, казалось, неуклонно погружалась, но определённо стоило попробовать. Это был его долг. Долг перед людьми и Господом. — Вы можете приходить сюда, когда угодно. Я всегда здесь и всегда смогу вас выслушать. Я буду рад вам помочь. — Вряд ли вы будете рады… святой отец… — Павел. Она кивнула, но едва ли ей было интересно его имя. — И я вряд ли приеду. Это бесполезно. Отъехав от монастыря на два или три километра, Женя остановилась. Медленно сняла руки с руля; пальцы её мелко дрожали, она положила их на колени, несколько мгновений просто смотрела на них, потом крепко стиснула колени. Перед глазами замелькали чёрные точки, во рту пересохло. Принудительный отказ от наркотиков давал о себе знать, к тому же, она сегодня ничего не ела, стремясь как можно скорее убраться из поля зрения отца, из одной с ним квартиры. Открыв бардачок в безнадёжной попытке найти там хоть что-нибудь, что могло бы улучшить её положение, Женя обнаружила там пачку сигарет. Это были сигареты отца, она курила другие, но сейчас она была не в том состоянии, чтобы перебирать. Значит, отец ездил на машине, пока она валялась дома в болезненном похмелье и беспросветном отчаянии; это в очередной раз напомнило Жене о том, что ничего ей не принадлежит. Дело было вовсе не в материальном, а совсем в другом: её отец вернулся, и больше она не знала, где её место в этом мире. Ей стало тесно в машине и душно, дыхание перехватило, и Женя выбралась наружу. Уселась прямо на землю, прислонившись к колесу, не заботясь о том, что испачкает куртку. Вытащила из пачки сигарету, щёлкнула зажигалкой и с наслаждением глубоко затянулась, чувствуя, как дрожь в пальцах утихает. Хоть что-то. В её организме было слишком яда, она насквозь пропиталась им и горечью, болью, казалось, она и жила только благодаря тому, что была наполнена этим. После следующей затяжки в голове немного прояснилось. И чёрт её дёрнул поехать в монастырь! Что она хотела там найти? На самом деле, всё было слишком просто: ей нужно было сбежать от отца хоть куда-нибудь, но в мире было слишком мало мест, где она могла укрыться. Может быть, их и вовсе не существовало больше. Прежде она шла на кладбище к отцу, когда ей становилось совсем уж тошно — сейчас, конечно, ложное надгробие было убрано, землю разровняли, и больше ничто не напоминало о том, что ещё недавно там была пустая могила; иногда она находила утешение в странных и бесполезных, в общем-то, визитах к Бергичу, но теперь она не желала видеть этого человека, участвовавшего в этом кошмарном, бесчеловечном обмане; Есеня всегда приходила к ней сама, будто чувствовала, когда Женя нуждалась в утешении, но единственным человеком в их доме, к которому Есеня пришла бы, теперь был Меглин. Женя не хотела просить о снисхождении, не желала жалости… А в этом человеке, в этом священнике была сила. Она заметила это ещё тогда, когда они со Стекловой проводили расследование: этот священник оказался одним из немногих прежде встреченных ей людей, кого не смутила и не выбила из равновесия её резкая манера говорить со свидетелями. И он проявил участие после, но в этом участии не было унизительной жалости. Конечно, он не знал её, а узнай — наверняка бы испытал и жалость, и презрение, ведь священники обычно не терпят настолько падших мирян. Сегодня же утром, когда она ощущала свою абсолютную никчёмность и разбитость, ей захотелось схлестнуться с кем-то, кто не был бы лёгкой добычей, как возомнившая о себе чёрт знает что Есеня, но кто не мог выбить почву у неё из-под ног, как это теперь с завидной регулярностью делал отец. Ей нужен был достойный противник, равный. Она должна была снова почувствовать себя сильной. Возможно, это было неправильно. Этот человек был ей чужим, какое ему было до неё дело? Какое право она имела самоутверждаться за счёт него? Слушать о чужих бедах и чужой боли было его работой — он сам так сказал, и наверняка за свою жизнь он встречал самых разных людей, добрых и злых, возможно, людей похуже неё. И ведь в прошлый раз этот человек оказался сильнее неё или же равным, не меньше. Женя осознала это слишком поздно, чтобы повернуть машину вспять и не выставлять себя в ещё более мрачном свете, чем прежде, но в монастыре на неё накатила такая физическая и душевная слабость, что она и при самом большом желании не смогла бы сдвинуться с места. Она помнила, о чём они говорили тогда. И вдруг она почувствовала, что должна сказать ему о том, что воскресение всё же случилось, но что оно оказалось бесполезным, болезненным и страшным. Тогда она почти смеялась над ним, ведь он не мог бы дать ей то, чего она так отчаянно желала, никто не смог бы!.. Но ошиблась, так жестоко ошиблась… Она хотела сказать ему лишь это, потому что он был священником и должен был знать, что воскресение на самом деле зло, а не благо… Она, конечно, не собиралась исповедоваться и в чём-либо ему сознаваться. Что на неё нашло? Оставалось только надеяться, что он действительно был человеком чести и не звонил в полицию прямо сейчас. Она лукавила, когда говорила, что признание её больше ничего не значит: их поступок по-прежнему был покушением на убийство, и плевать, что неудавшимся; Есене, конечно, ничего не грозит, кроме новых нравоучений отца, а что касается самой Жени, то Следственный Комитет вполне может решить, что столь проблемная сотрудница ему больше не нужна. Что ж, тогда хотя бы весь этот цирк с отеческой заботой Меглина закончится. Но в тюрьму Жене хотелось ещё меньше, чем в психбольницу, поэтому ей оставалось только полагаться на честность священника. Докурив, она вновь села в машину. Никотин сделал своё дело — руки перестали дрожать, и разум как будто немного прояснился. Эффект не продлится долго, поэтому ей нужно быстрее добраться домой, надеясь, что отец куда-нибудь отлучился, и обыскать свои старые тайники, в которых, быть может, ещё что-то осталось. У неё почти не было денег — Меглин и Есеня об этом позаботились, так что ей не достать новой дозы; она всё ещё боялась переходить на кустарные наркотики, хотя их она ещё могла себе позволить, слишком хорошо зная, чем это грозит. Ей нужен морфин или, на худой конец, трава, хотя бы немного, чтобы вернуть хотя бы немного красок в жизнь, чтобы не было так тошно. Меглин так просто от неё не отстанет — значит ей нужны силы терпеть его рядом с собой. Хотя бы немного сил, пока он снова не уберётся в свою преисподнюю.