Одиночество нельзя заполнить воспоминаниями, они только усугубляют его. Гюстав Флобер
Стоило Есене выйти из машины, как её охватило чувство дежа вю: на ступеньках, будто ожидая её, сидела Женя. Вид курящей на крыльце напарницы заставил её вспомнить Родиона, вот так же представшего перед ней в их прошлую встречу. Но если его выражение лице Есене тогда ещё пришлось разгадывать, то неприязнь, отразившуюся на лице Жени, нельзя было спутать ни с чем. Есеня дрогнула, но не отступила; опасность, нависшая над Родниной, была куда более серьёзной, чем осуждение её отца, который, в общем-то, по-человечески жалел Женю, и только высокий чин вынуждал его быть столь суровым по отношению к ней. Но то, с чем ей придётся столкнуться сейчас, было более мощным, чем Андрей Стеклов, и если Жене почти наверняка было наплевать на это, то Есене — нет. — Привет, — подойдя, просто поздоровалась она. Женя в ответ лишь моргнула и закурила сигарету. — Родион дома? — Так и знала, что ты к нему, — холодно бросила Женя. Выглядела она отнюдь не лучшим образом, и, хоть Есеня не питала особых иллюзий на счёт неё, вид Жени всё же сумел шокировать её. Тёмные волосы Жени были завязаны в небрежный пучок, кожа была бледной, словно не видела дневного света, губы — сухие и потрескавшиеся, а глаза покраснели, что навело на Есеню мысли о том, что до марихуаны Женя всё же добралась, даже если Меглину удалось удержать дочь от более тяжёлых наркотиков. Но, кажется, Женя была вполне вменяема, а это уже было кое-что. Есеня уже давно привыкла не просить от жизни слишком многого. Она, конечно, знала, что Женя переживает сейчас не лучшие дни, что даже возвращение отца не улучшило её положения — а может и вовсе усугубило неминуемую беду — и всё же её состояние неприятно удивило Есеню. Она поняла, что слишком долго и пристально смотрит на Женю, когда та криво ухмыльнулась. И даже немного испугалась, вспомнив, что Женя редко расстаётся с оружием и имеет привычку размахивать им в самые неожиданные моменты. Есеня нервно облизала губы, напоминая себе, что перед ней лишь сломленная и больная девушка. Что Жене нужна помощь, и она готова Жене помочь. — Неважно выгляжу? — в голосе Жени не было злости или холода, лишь бесконечная усталость. — Можно и так сказать, — выдохнув с облегчением, ответила она. — В зеркало-то давно гляделась? — Мы повторяемся, Есеня. — Женя выпустила струйку дыма и улыбнулась. — Моё зеркало, увы, ожило, и ежедневно упрекает меня во всём, в чём только может. Но сейчас Меглина нет, так что ты зря потратила своё время. Есеня покачала головой. Она чувствовала себя виноватой, отчасти и из-за Родиона, ведь это она обратилась за помощью к Бергичу, буквально умоляя его воспользоваться последним рычагом; она должна была бы знать, что Женя не готова к такому. В то же время ей было почти физически больно видеть Роднину такой. Ей хотелось схватить Женю и как следует встряхнуть, приводя в чувство, а после затолкать в машину и отвезти в лечебницу, чтобы ей смогли вернуть прежний человеческий облик. Вместо этого ей приходилось упражняться в остроумии, делая вид, что её ничего не трогает. — А я и не к нему приехала. Твоё чутьё тебя подвело. Уголок губ Жени дёрнулся, но лицо всё ещё оставалось неподвижной маской. Роднина здорово пугала Есеню, когда встречала её с ножом в руке, но и подобное безразличие пугало Есеню не меньше. — Забудь о чутье, — сказала она, легонько пожав плечами. Между ними повисла неловкая пауза. Наконец Есеня спросила: — Не пригласишь? — и кивнула на приоткрытую дверь в лофт. — Да пожалуйста. Тяжело, двигаясь, словно у неё болел каждый мускул, Женя поднялась на ноги и вошла в лофт, даже не взглянув на Есеню. У Есени сжалось сердце: она ведь помнила её ловкой, быстрой, молниеносно реагирующей на удар или на неожиданное препятствие в расследовании, она не знала более изворотливого и пытливого ума, разве что Родиона… Так недавно. Подумать только, было время, когда Есеня завидовала ей! Руки опускались, но она заставила себя вспомнить, зачем пришла сюда. За Женю Роднину ещё можно было побороться, пусть даже она, казалось, утратила интерес ко всему на свете. В лофте было темно и мрачно. Есеня закрыла дверь, на всякий случай на замок, включила свет. Её взору предстал беспорядок, который она помнила ещё по тому времени, когда Женя вела своё нехитрое хозяйство одна — присутствие Родиона ничего не изменило, да и с чего бы? Грязные тарелки и чашки, переполненные пепельницы, тяжёлый запах застарелого табака в застывшем воздухе лофта. И неизменные кактусы на столе. Внимательно осмотревшись, Есеня не заметила только шприцов и сочла это добрым знаком. Никаких наркотиков — таким было непререкаемое условие всех, от её отца до Бергича, но, если судить по Жениному виду, этот запрет был нарушен. И вот, принюхавшись, Есеня уловила лёгкий шлейф аромата травки. Она нахмурилась, подбирая слова, но выяснилось, что Женя всё это время внимательно наблюдает за ней. — Осматриваешь, как будто это место преступления. Похвально. Меглин хорошо тебя вышколил. — Ты курила травку, — она не спрашивала, а утверждала, ожидая от Жени чистосердечного признания. — Удивительная дедукция, — её слова сочились сарказмом, — сдашь меня Меглину теперь? — Если он вернётся сейчас, то мне и говорить ничего не придётся. — Сейчас он не вернётся. — Женя мгновение постояла на месте, потом направилась к кухонной зоне и неожиданно будничным тоном спросила: — чаю? Есеня опешила, но быстро закивала. Даже если это была всего лишь соломинка, она собиралась ухватиться за неё обеими руками. Она молчала, пока кипел чайник, пока Женя гремела шкафами, чашками и ложками. Потом перед ней поставили кружку и сахарницу, Роднина же села напротив, тоже с чашкой, но Есене показалось, что от напитка Жени исходит отчётливый запах коньяка. — Спасибо. — У меня только чёрный, — зачем-то сказала она, воскрешая в Есене воспоминание о жасминовом чае и блинчиках — удивительной картине, которую она застала при своей первой встрече с Женей в этом лофте. — Ничего. Мне жаль, что это… что это всё происходит с тобой. Я беспокоюсь. Женя отхлебнула свой чай, глядя на Есеню поверх чашки. — Не вижу повода. — В самом деле? Ты похоронила себя в этом лофте, убиваешь себя алкоголем, никотином и вот даже наркотиками, — она укоризненно подняла брови, — хотя у тебя впереди целая жизнь. Всё кончено, «ты меня не поймаешь» мёртв! Ты свободна! Так зачем это всё? — Ну а зачем прекращать? Зачем вы все пытаетесь вытянуть меня, а? Отец… а, чёрт с ним! Может быть, он чувствует свою вину, но ты-то? Тебе что, заняться больше нечем? — Я не хочу, чтобы ты погибла! Как ты этого не поймёшь?! Не ради себя или Родиона или ещё кого-то, а только ради тебя! Есеня, взбешённая твердолобостью бывшей напарницы, начала закипать. Она прижала ладони к прохладной поверхности стола, стараясь успокоиться. Она не должна нервировать Женю, если хочет добиться хоть чего-нибудь. Слишком хорошо она знала, чем может закончиться вот такое идеальное спокойствие Родниной. Она искала что-то, хоть что-то, какой-то рычаг, с помощью которого можно воздействовать на Женю. Должно же было быть хоть что-то на свете, что было так дорого ей, чтобы ради этого она смогла взять себя в руки! Ум Есени лихорадочно работал, перебирая различные вещи, которые привязывают людей к жизни — и всё это под пристальным взглядом Жени, буквально чувствуя, как минуты, снисходительно отпущенные Родниной для объяснения, утекают. У Жени не было возлюбленного и не было друзей — а себя бы Есеня к этому кругу причислять не стала, да и не были они так близки, чтобы ради неё Женя стала делать хоть что-то; когда-то она была до последней капли крови предана своему отцу, но те времена, увы, миновали или ещё не вернулись. Много месяцев Женя жила лишь одним: страстным желанием поймать «ты меня не поймаешь». Удивительным и ужасным было то, что, стоило ему исчезнуть из её жизни, всё рухнуло. Впрочем, в этот раз «ты меня не поймаешь» сослужил Есене неплохую службу. — Послушай. Ладно, к чёрту меня, твоего отца, всю эту лирику. Но ты замечательный профессионал! Ты раскрыла такие преступления, которые никому не под силу было раскрыть. Как теперь Следственный Комитет без тебя? А главное, что это было делом твоей жизни, ты готова вот так всё бросить? Она говорила первое, что приходило ей на ум, но от чистого сердца, надеясь достучаться до самых глубоких чувств Жени, скрытых под ледяной коркой, наросшей за месяцы одиночества и тоски. Но неожиданно для Есени, Женя только расхохоталась. Смех её был резким и каким-то болезненным. — Да ты смеёшься! Нужна Комитету! Да твой отец, Есеня, собственноручно вышвырнул меня, на твоих собственных глазах! Не притворяйся, что ты поверила в «отпуск» — никто, у кого есть хоть капля разума, не поверит в это. — Она помолчала несколько мгновений, и молчание это показалось Есене зловещим. — К тому же, у них теперь снова есть Родион Меглин, притом улучшенная версия: не пьёт и от наркотиков не отказался, только хамить может ещё больше. Нет, Есеня, если я и была кому-то нужна… — Она тряхнула головой. — Меня терпели, но не более, и даже это подошло к концу. Думаю, они только вздохнули с облегчением. — Зря ты так думаешь. Родион, может, и гений, но ты его ученица. Женя покачала головой. Было трудно и больно это признать, но было нужно. И именно слова Есени заставили её понять, что лучше не станет, сколько бы она ни притворялась, сколько бы ни пряталась от самой себя… Она должна была удержать эту чёрную ревность глубоко в себе, задавить, не дать ей запустить свои грязные лапы ей в сердце, прорасти в самую душу, но не смогла. А теперь не сможет и подавно. Ведь дело было именно в этом: она была с Меглиным всю свою жизнь, а он выбрал Есеню. И выбирал снова и снова, и вернулся, когда она попросила. Не будь Есени, он вообще вспомнил бы о своей погибающей дочери? Едва ли. Она стиснула кулаки, борясь с захлёстывающим её желанием причинить Есене вред. Знала ли она? Не была ли эта показная забота лишь способом поиздеваться? Она не должна поддаваться, не должна… Наркотик выветривался из её разума, оставляя по себе лишь опустошение, вакуум, в котором ничему уже не было места. Но она должна была признать это. Признаться себе самой и Есене заодно. — Нет, Есеня, его ученица — это ты. Он выбрал тебя. Сам. Никогда и никого он не выбирал до этого, а тебя выбрал. А я… Это просто совпадение. Он растил меня, и я не могла стать другой, не могла жить по-другому. Но если бы не воля судьбы, он не выбрал бы меня. В её голосе звенела шокирующая Есеню убеждённость. И, одновременно с этим, Женя говорила с горечью обречённого на казнь, но глаза её недобро заблестели при упоминании отца. Никогда в жизни Есеня не могла подумать, что Женя действительно испытывает подобные чувства. Ей хотелось утешить Женю и опровергнуть каждое её слово, но слова не шли; предположение Жени было очень лестным для Есени, но и шокирующим одновременно. Не зная, как выйти из этой непростой ситуации, Есеня заговорила о том, ради чего на самом деле приехала. С остальным она разберётся как-нибудь, но попозже. — Об этом я и хотела с тобой поговорить. Э-э-э… Вернее, о твоём месте в СК. — Там нет мне места, — напомнила Женя устало. — Ошибаешься. Тебя пока ещё даже не уволили. И мой отец против этого… во всяком случае, он ещё оставляет некоторый шанс на то, что ты придёшь в себя и снова сможешь работать. Саркастическая улыбка появилась на губах Жени. — Очень мило с его стороны, но, прости, в искренность слабо верится. Думаю, он не очень хочет расстраивать тебя. Да и с Меглиным, который почему-то решил играть в заботливого отца, ему наверняка хочется сохранить нормальные отношения. Есеня предпочла пропустить этот выпад мимо ушей. — Есть только небольшая загвоздочка: рапорт Максимова, если помнишь такого, пошёл дальше, наверх. Начато служебное расследование, которое идёт довольно туго, учитывая все твои заслуги. Женя поджала губы, помолчала немного и пожала плечами. Как будто ей на самом деле было всё равно. — Вот видишь, моё увольнение — всего лишь дело времени. — Ну уж нет! Послушай, я не считаю, что ты была права, размахивая пистолетом перед носом Максимова и остальных, но и не думаю, что это повод вот так… Она осеклась. На самом деле это было поводом. Очень веским притом, почти преступлением, и, конечно, требовало разбирательства, порицания и санкций, потому что выходило за рамки всех инструкций, закона и здравого смысла, но признать это означало признать и то, что она не права, если помогает Жене избежать наказания. А она делала это сознательно, она приложила к этому немало усилий. Есеня просто-напросто должна была сделать это, просто чтобы Женя не погибла окончательно, даже если закон был не на её стороне. — Ты только утонешь вместе со мной, — спокойно заметила Женя, — а никто этого не хочет, в том числе и я. И симпатии мне это не добавит. — Нет, — замотала головой Есеня, — я этого так не оставлю. У тебя значительные заслуги, стопроцентная раскрываемость, плюс «ты меня не поймаешь»… — Она искоса взглянула на Женю и увидела, как та скривилась. — Нужны хорошие характеристики от коллег, а вот с этим вышло затруднение. Понятно, что к Максимову и компании ездить не стоит, хотя парни из оперов, которые были с нами на «кукольнице» согласились дать тебе характеристику… нормальную. Кажется, ты им приглянулась. Всё время, пока она говорила, Женя смотрела на свои пальцы, и лишь теперь медленно подняла взгляд. Казалось, она не верила ни единому Есениному слову. Пользуясь молчанием Жени, она продолжила: — Но потом я заехала к Бельскому, если помнишь такого. — Может, у меня с головой и проблемы, но на память я ещё не жалуюсь. Не хотелось бы мне, чтобы Игорь Александрович в этом участвовал. — Но он хочет, — с нажимом сказала Есеня. Похоже, Жене нравилось думать, будто весь мир ополчился против неё — или это она стояла против всего мира. — Сказал, что, если нужно, он даст показания. — Но это не нужно. Чай остыл, но Есеня сделала внушительный глоток, просто чтобы занять себя на эти секунды и не дать разыгрывающемуся раздражению вырваться наружу. — На обратном пути я заехала в тот монастырь, где мы с тобой брали показания у настоятеля… Она внимательно наблюдала за реакцией Родниной; брови Жени удивлённо поползли вверх, в глазах что-то мелькнуло… Абсолютное равнодушие, к огромному облегчению Есени, треснуло. — Не думала, что ты религиозный человек, — в её голосе звучал неприкрытый сарказм. — Ну, я не сказала бы… Моя мама была довольно верующим человеком, так что это было, скорее, в память о ней. — Удивительно, учитывая, где она работала и за кем замужем была. Думала, люди, подобные нам, не верят ни во что, кроме Уголовного Кодекса. — Большинство — похоже. — Есеня пожала плечами. — Мама была… другой. Ну, это не так важно. Я говорила с отцом Павлом, и он рассказал мне, что ты приезжала. Сказать, что я была удивлена — ничего не сказать! Вдруг выражение лица Жени стало виноватым, как у нашалившего ребёнка. Пальцы её стиснули чашку. Она всё так же в упор смотрела Есене в лицо, потом медленно моргнула. Губы её скривились. — Это было моей ошибкой. Но я должна была сказать ему, что он ошибся. На счёт воскрешения, — добавила она после паузы. Есене было сложно поверить, Женя нашла путь в такое место, как монастырь. Когда отец Павел упомянул о Жене, она не поверила и подумала, что он что-то напутал. Представить Женю, по доброй воле приходящую в церковь для чего-то иного, кроме допроса, Есене было почти невозможно. Но оказалось, что в этом мире нет ничего невозможного. Впрочем, стоило помнить, что Женя в последнее время была не в себе, не все её поступки были продиктованы здравым рассудком. Но, возможно, это было то, за что можно было ухватиться. — Не смотри на меня так, — буркнула Женя, — я сама не знаю, что на меня нашло. — Я думаю, это неплохо, — с энтузиазмом отозвалась она. — Тебе нужна помощь, и хорошо, что ты это понимаешь. Если ты не ищешь её по-настоящему, — Есеня, видя, что Женя готова спорить, предупреждающе подняла руку, — то это будет неплохим подспорьем при разбирательстве. — Разум её лихорадочно подыскивал аргументы, хотя она не слишком-то верила в силу религии. Но Жене нужно было на что-то отвлечься и кому-то выговориться, кому-то, кто не был… причастен, кто был так далёк от всего этого, как только возможно. Тому, кто просто слушал бы, а не судил. А разве церковь и священники не были созданы именно для этого? Женя рассмеялась сухим надтреснутым смехом. — Думаешь, сумасшедшая наркоманка, ударившаяся в религию — это точно то, что нужно Комитету? — Нет, но… Всё же не так! Ты можешь приезжать и говорить со священником, отец Павел согласен поучаствовать… — О, так ты мне уже и исповедника нашла! — Прости, может быть, это идея и немного безумная, но так в Комитете смогут поверить, что ты хотя бы пытаешься! Может быть, монастырь — не лучший аргумент для них, но это уже что-то! Она видела, как гнев переполняет Женю, но по какой-то счастливой случайности она ещё сдерживалась. Женя Роднина была не из тех, кто позволял другим людям руководить её жизнью, будь они даже друзьями, а их намерения — исключительно благими, но разве был другой способ, если сама Женя отказывалась предпринимать хоть что-либо?! — Это лучше, чем полное бездействие и погружение во тьму, — пролепетала она, ожидая, что вот-вот разразится гроза. Но Женя внешне оставалась спокойной, только сжала кулаки. — Итак, у меня есть выбор: психбольница Бергича или мужской монастырь? Мне кажется, у дяди Вадима всё-таки больше шансов. Но колкость её слов не смогла обмануть Есеню: она видела, что Женя сопротивляется и всё больше мрачнеет. Если у Меглина не получилось достучаться до дочери, получится ли у неё? Она едва ли имела хоть какое-то влияние на Женю и раньше, а теперь и подавно. На мгновение Есеня прикрыла глаза, прося у высших сил терпения и упорства; у неё было ощущение, словно она бьётся в запертую на немыслимое количество замков дверь, а если присмотреться получше, окажется, что и двери никакой нет — лишь сплошная гранитная стена. Она начинала выдыхаться и терять всякую надежду, а Женя была всё так же непреклонна. — Но мне кажется, что в психбольницу ты хочешь меньше. К тому же это ещё не сказывалось положительно ни на одной характеристике. — А церковь сказывалась? Мы не в девятнадцатом веке, Есень, когда достаточно было лишь помолиться. — Я знаю. И я не прошу тебя помолиться — нет, если ты не веришь. Просто… поговори с кем-то. Не со мной или Родионом, а с кем-то… я не знаю. Кому всё равно? — Были ли это правильные слова? Равнодушие в последнюю очередь было нужно Жене, но и слишком активное участие, казалось, вызывало в ней раздражение. Ей был нужен кто-то, кто не стал бы тотчас переделывать её. Кому действительно было всё равно. — Но кого, в то же время, сложно шокировать. Ты сделаешь это? Для меня. — А тебе-то что? В самом деле? — Ну… Если хочешь, я хочу доказать своему отцу, что я права. — Есеня развела руками и поднялась; силы у неё иссякли, больше спорить с Женей она была не способна. По крайней мере, сегодня. — Подумай, пожалуйста. Женя поднялась вслед за ней, медленно, будто спала на ходу. Есеня вовсе не ожидала, что она пойдёт её провожать, она могла бы справиться с замками и сама. Уже открыв дверь, Есеня повернулась к ней. — Поговори с Родионом на счёт этого, пожалуйста. Ты не должна упускать ни одной возможности вернуться. Странная гримаса исказила вдруг лицо Жени, она прижала пальцы к глазам и надавила так, что ей наверняка было больно. Есеня прикрыла дверь, не понимая, что происходит. — Я плохо сплю, — пробормотала Женя, — без морфина. С морфином было бы лучше, мне ничего не снилось. А сейчас… На её лице отразился страх. В который раз Есеня изумилась скорости, с которой изменялось её настроение: ещё несколько минут назад перед ней была абсолютно безразличная ко всему девушка, и вот взгляд её уже тревожно метался с предмета на предмет, руки дрожали. Есеня отлично знала причину этого страха. — «Ты меня не поймаешь» мёртв, ты знаешь это. Ты… ты сама… я думаю… — У неё не было безусловных доказательств, но она была уверена, что это чудовище погибло от руки Жени. Женя лихорадочно закивала. — Да, да, я помню это. Но знаешь, что я думаю? — Она вдруг схватила Есеню за руку и крепко стиснула, настолько, что она даже пискнула от боли. — А что если это был не он? Меглин указал на него, и я поверила, но что если… Мы все поверили, потому что мы всегда верили Меглину. Но как мы могли, ведь он обманул нас в самом главном?.. Что если и всё остальное было ложью? А «ты меня не поймаешь»… всё ещё жив? Внутри у Есени всё похолодело. Женю и прежде нельзя было назвать доверчивым человеком, а наркотики, похоже, сыграли с нею и вовсе злую шутку. Разум её, некогда чистый и живой, был воспалён, это Есеня знала, но она никогда не могла подумать, что он обернётся против Родиона. — Ты не доверяешь ему? — осторожно спросила она. Женя кивнула. — У тебя есть право не верить ему, но он не мог обмануть тебя на счёт «ты меня не поймаешь». Он ведь был опасен для вас обоих. Родион всё сделал правильно, он верно указал тебе на того, кто так сильно мешал вам жить. Понимаешь? — Да, но что если?.. Хватка Жени на её руке несколько ослабла, и Есеня украдкой потёрла место, на котором почти наверняка останутся следы. Она не знала, что ей делать. Метаморфозы Жени были поистине пугающими, но они были такими быстрыми, что уже в следующее мгновение она снова могла стать такой холодной и равнодушной, какой была прежде. И снова испытывать раздражение и, может быть, даже своеобразную ненависть к Родиону, но не страх. Страх был худшим из вариантов, потому что загнанная в угол этим чувством, Женя обычно била. И почти никогда не промахивалась. Теперь боялась и Есеня, но не Женю или призрака «ты меня не поймаешь», а за Родиона. Ох, как бы он посмеялся, если бы узнал! Впрочем, будет он смеяться или нет, она расскажет ему обо всём. Она даже подумала о том, чтобы остаться и присмотреть за Женей, но знала, что это не покажется хорошей идеей ни Родиону, ни его дочери — когда она придёт в себя. — Нет, Женя. Твой отец — не «ты меня не поймаешь». Ты не должна его бояться, потому что он хочет тебе только добра, понимаешь? Сомнение отразилось на её лице, но Женя всё же кивнула. Есеня сжала холодные руки своей бывшей напарницы. — Отдохни, тебе это сейчас нужно. Попробуй. Ради меня. — Ладно, — прошелестела Женя. — Ты точно знаешь, что Меглин… не он? — Она словно не могла произнести даже имени своего мучителя. — Да, я знаю это точно. Я приду к тебе попозже. Женя не ответила, только стояла и смотрела на неё. Есеня заставила себя выйти и закрыть дверь; звук закрывающегося замка тревожным набатом отозвался в её душе. Тут она была бессильна что-либо изменить. Родион слишком мало ценил собственную жизнь и слишком верил в дочь, чтобы послушать её. А что она могла поделать? Впервые в жизни Есеня Стеклова подумала о том, что молиться — не такая уж и плохая идея.***
Женя проснулась с тяжёлой головой и странным ощущением нереальности происходящего. Визит Есени ей словно бы приснился, хотя она знала, что она действительно побывала здесь. В лофте горел свет, но Женя была одна; на мгновение она задалась вопросом, приходил ли отец и, если нет, то где он, но потом заставила себя отогнать эти мысли. В конце концов, Меглин не был ничем ей обязан и уж тем более не обязан перед нею отчитываться; у него своя жизнь, он совершенно свободен. И Женя понимала, что если он осознает это по-настоящему, то покинет её, и только тогда она сможет вздохнуть свободно. Она не нуждалась в надсмотрщике, и меньше всего ей хотелось бы, чтобы кто-то был с ней против воли. Она вообще ни в ком не нуждалась, и теперь только одно было важно: чтобы все остальные поняли это. Взгляд её упал на пепельницу: забытая ею сигарета дотлела, превратившись в тонкую полоску пепла. Должно быть, она заснула и выронила сигарету из пальцев, и только по счастливой случайности сигарета упала в пепельницу. Женя никогда не верила в знаки, но значило ли это, что ей ещё было рано умирать, что она была нужна ещё этому миру? После выпитого утром коньяка и марихуаны голова её была тяжёлой, но всё же головная боль в кои-то веки оставила её, и Женя могла размышлять свободно. Вот только всё дело было в том, что думать ей не хотелось. У неё больше не было цели в жизни — все её цели рухнули со смертью «ты меня не поймаешь» и «воскрешением» Меглина. Больше было некому мстить и не за кого мстить. И без того не слишком открытая раньше, после вероломства отца и дяди Вадима она не могла больше верить, никому. А полковник Стеклов лишил Женю последнего в её жизни: её работы. Ей казалось, что весь мир обернулся против неё или, во всяком случае, что она перестала существовать для мира. Всё то немногое, что она могла принести — справедливость и возмездие — было сделано, а больше она ничего не умела, не хотела уметь. Наркотики были единственным её спасением от кошмаров и от опустошающего чувства одиночества, наваливающегося на неё, стоило ей проснуться. Женя не была безумной — не во всём, во всяком случае — и всегда умела трезво оценивать создавшееся положение. Вот только думать о том положении, в котором она оказалась сама, было слишком уж больно. Ведь выхода всё равно не было. Женя достала из пачки сигарету, закурила, выдохнула дым, провела рукой по глазам. Идея Есени была глупой, совершенно бестолковой и, конечно, не могла принести никакого стоящего результата, но почему-то не выходила у Жени из головы. Только самый наивный человек мог подумать, что людей вроде Андрея Стеклова или, пуще того, его начальников, убедит в добрых намерениях несколько визитов к священнику. Сколько она знала Есеню, та настолько наивной всё же не была. За всё время своей работы в органах Женя поняла, что эти люди верят только в Уголовный Кодекс, своё удостоверение и надёжного судмеда. Впрочем, ещё в детстве она знала, что её отец и его друзья и коллеги по работе достаточно циничны, чтобы не бояться ни бога, ни чёрта; да они просто-напросто не верили ни в кого из них. Так почему Есеня вдруг решила, что известие о том, что она обратится к церкви за помощью, должно вызвать у них что-то кроме смеха? Гораздо большим авторитетом, чем любой священник, для них будет высококвалифицированный психиатр. С трудом заставив себя, Женя сползла с кровати и принялась собирать со стола грязные чашки. Докурив, окурок бросила на горку других, громоздившуюся в отчаянно воняющей пепельнице. Поставила чашки, выбросила окурки в мусорное ведро, затем сгрузила чашки в раковину. Все её движения были механическими, где-то на грани мышечной памяти, потому что она уже очень давно не находила в себе сил на что-то подобное. Но она всё ещё помнила Есенин взгляд, полный жалости и плохо скрытого превосходства: так говорят с больным или умалишённым; Женя знала, что больна, и что с головой у неё не всё в порядке, но она никому не позволит жалеть себя, даже если будет при последнем издыхании. Она открыла воду, грея замёрзшие пальцы под горячей струёй. Медленно намыливала каждую чашку и тарелку из груды грязной посуды в раковине, наблюдая, как пена белыми хлопьями стекает с рук. Кончики пальцев её были пожелтевшими от табака, ногти кое-где — неровно обломанными, а ещё к ней вернулась давно забытая, казалось, привычка грызть их. Следы инъекций на руках исчезли — слишком долго у неё не было доступа к наркотикам, но, стоило ей подумать о них, как тотчас она почувствовала знакомый зуд. Женя аккуратно поскребла кожу в локтевых впадинах мокрыми руками, струйки воды побежали по рукам, и она вытерла их одну за другой о футболку. Покончив с посудой, вытерла стол и замызганную плиту. Всё время, пока она занималась этими нехитрыми делами, предложение Есени вертелось у неё в голове, и, словно взбесившуюся и носящуюся по кругу лошадь, его невозможно было ни остановить, ни поймать. Женя чувствовала, что упускает из внимания что-то очень важное, может быть, ключевое, но вот что — понять не могла. Ей пришлось сесть за стол, потому что от этого круговорота закружилась голова, закрыть глаза, прижать пальцы к вискам и несколько раз глубоко вдохнуть, прогоняя неясную тревогу. Только потом она поняла: ещё недавно она шла по следу за безумцем, который лишил жизни множество девушек с именем Христа на устах, считая, что несёт волю бога в осквернённый мир, и религия, церковь теперь были осквернены для неё этим убийцей. Удивительно сильно это повлияло на неё, хотя она никогда не была религиозной. Может быть, тому способствовали и наркотики, и её нервная система была расшатана… Но довериться им? Вероятно, церковь в общем, тот монастырь и его настоятель не имели ничего общего с убийцей, соприкасаясь с ним лишь случайно, но эти дурные ассоциации были слишком навязчивыми. Правда, когда она сама поехала в монастырь, то вовсе не думала об этом, но тогда её гнало какое-то странно обострённое чувство справедливости и необходимость… повиниться? Или открыть правду, не допуская заблуждений ни для кого? Облегчить душу, осознавая, что ошибалась не только она? Но тот случай не в счёт: она сначала приехала, а потом задумалась, зачем сделала это. То, что предлагала Есеня, было настоящим планом спасения, пусть и глупым и очень ненадёжным, но уж к этому нельзя было подходить опрометчиво. Боль снова начала пульсировать в висках, знакомая, как осточертевший вид за окном. Бессмысленные раздумья слишком измотали Женю. Она потянулась за сигаретой, но пачка оказалась пуста. Последняя. Впервые за всё время она пожалела о том, что после истории с «ты меня не поймаешь» избавилась от мобильного — хотя тогда она почувствовала облегчение и хорошо, как никогда, поняла Меглина. Сейчас, однако, это принесло ей неудобство, потому что выходить из дому не было ни сил, ни желания, а так она могла бы попросить отца… Где его, кстати, носило? Одиночество навалилось на неё бетонной глыбой, а больше того — усталость от того, что она вообще больше не понимала своих чувств к нему, смешавшихся потребности и ненависти, грусти и презрения. Женя ненавидела его за то, что он вернулся, но так же ненавидела и за то, что он посмел её бросить, когда был так нужен ей… Его общество было ей в тягость, и в то же время одно то, что Меглин был жив, грело душу. Она знала, что им двоим нет места в лофте, на работе, в этом мире, и всё же она не хотела бы, чтобы он умер… снова. С ним было так сложно, но невыносимо трудно было и без него… Как там сказала Есеня? Поговори с тем, кому всё равно. Кто не будет пытаться её переделать, как сама Стеклова, от кого она не будет ежесекундно ждать неодобрения, как от Меглина, кто не станет смотреть на неё, как на пациента, как Бергич… Ей вспомнился отец Павел и его шокированно округлившиеся глаза, когда она рассказала ему всё. Впрочем, в остальном он остался спокоен, словно по десять раз на дню выслушивал признания в покушении на убийство. Она вздрогнула, когда в замке раздался щелчок поворачивающегося ключа, рука привычно дёрнулась в поисках какого-нибудь оружия, и стакан грохнулся на каменный пол и разлетелся на мелкие блестящие осколки. Чертыхаясь, Женя наклонилась и стала осколки собирать, порезала палец и, бросив эту затею, прижалась губами к кровоточащей ранке. Ключ — это хорошо, напомнила она себе. Только один человек на свете, кроме неё, владел ключами от лофта. И этот человек — ну, скорее всего — не желал ей ничего плохого. Вот стук в дверь — это опасно, за ним всегда следовали мгновения неизвестности. Но нет ничего опаснее звонка телефона и незнакомого номера, высветившегося на экране. Это Женя успела выучить так хорошо, словно это нехитрое правило было высечено в её мозгу. И сколько бы раз ей ни сказали, что «ты меня не поймаешь» мёртв, причём умер от её собственной руки, а значит наверняка, она знала, что наверняка ничего не бывает на этом свете. После того, что случилось с отцом, даже смерть не казалась ей достаточно надёжной гарантией. Обернувшись, она увидела стоящего у дверей отца. Руки его были засунуты глубоко в карманы плаща и, кажется, сжаты в кулаки. Он поймал её взгляд и нарочито медленно потянул носом воздух. На мгновение Женя задумалась, угадывались ли ещё в прокуренном спёртом воздухе нотки марихуаны, хотя Меглин мог бы понять всё и по выражению её лица. Он слишком хорошо её знал и был слишком хорош, чтобы что-то можно было от него утаить. Хотя он был явно удивлён подобию порядка, которое удалось навести Жене, и вопросительно поднял брови. Женя ухмыльнулась: кажется, было ещё что-то, чего он от неё не ожидал. — Есеня заходила, — выпалила она, сама не понимая, зачем говорит ему это. Визит Стекловой тайной не был, но в нём не было ничего, касающегося её отца, так что и знать ему было не обязательно. Или это ревность, ежеминутно точившая её изнутри, требовала доказательств, что на неё Меглину плевать, а на Есеню — нет? — Тебя не дождалась. — Тогда понятно, откуда в этом доме взялись чистые чашки. — Мы пили чай, — невпопад заметила Женя, вызвав ухмылку у него. — Но это я, — она кивнула на горку чистой посуды у раковины. — Похвально. И неожиданно. Он подошёл к ней, бросил на стол несколько пачек сигарет, затем сбросил неизменные плащ и кепку и плюхнулся на стул напротив неё. Женя мгновенно сцапала одну пачку, сорвала обёртку и вынула сигарету. Меглин, так же не произнося ни звука, щёлкнул зажигалкой. — Спасибо. С удивлением Женя отметила, что зажигалка была всё та же, поэтому и звук был знакомым, почти успокаивающим. Только сейчас она поняла, что её не было среди вещей, которые ей отдали в больнице после мнимой смерти отца, не нашла она её и потом, когда перебирала каждый ящичек в лофте в бессильном стремлении сотворить отца из немногочисленных осколков жизни Родиона Меглина. Крышка захлопнулась с металлическим лязгом, огонёк погас, а она так и сидела, уставившись на зажигалку, рука с сигаретой замерла. С негромким стуком отец поставил зажигалку на стол. Женя подняла голову и встретилась с ним взглядом. — Ты упустила это, не так ли? — Он поставил локти на стол и опустил подбородок на переплетённые пальцы, слегка наклонил голову, рассматривая её, словно видел впервые. Словно она была его учеником на одном из уроков. Она с трудом сглотнула ком, застрявший в горле. Издевается он, что ли? — Ты думал, я стану расследовать твою смерть, когда я была свидетелем её? — Соучастницей. — Именно. Это было бы глупо, не находишь? — Ну, ты могла хотя бы спросить про зажигалку у Бергича. — Он бы тебя не выдал. Не сделал же он это потом, хотя и видел, как мне было плохо. Только пичкал меня нравоучениями. Её нынешнее подобие спокойствия далось ей тяжело, и она не хотела расставаться с ним, не при отце, только не при нём. Но руки её уже начали дрожать, и дыхание участилось, а в голове знакомо и противно застучало при воспоминании о тех днях, когда она думала, что Меглин мёртв, послушно глотая его и Бергича ложь… Женя схватила зажигалку и закурила, больше не в силах сдерживаться. Сфокусировала взгляд на ярком огоньке на конце сигареты — как будто он был якорем в стремительно раскачивающемся мире. А Меглин продолжал пристально смотреть на неё. — Это тебе принадлежит дурацкая идея с церковью? — выдохнула она вместе с дымом. Выражение его лица изменилось так стремительно, что Женя мгновенно угадала ответ и пожалела, что вообще спросила. Когда он засмеялся, она испытала сильнейшее желание съездить ему по физиономии, и только осознание того, что отец церемониться с нею не станет, удержало её от этого. — С церковью? Серьёзно? Я не так сильно изменился, даже побывав на том свете. — Это потому, что ты там на самом деле не побывал, — бросила она. — Понимаю, что ты огорчена этим фактом. — Я огорчена тем фактом, что ты вернулся. И плевать, где ты был, на самом деле. Он только пожал плечами. — Придётся тебе как-то с этим смириться. Церковь, значит? — Есенина идея, — она снова затянулась, уже жалея, что это была обыкновенная сигарета. В висках немилосердно пульсировало. Меглин хмыкнул. — Забавно. И чего она хочет? — Чтобы я облегчила свою душу. И наскрести хоть чего-то для более-менее положительной характеристики в Комитет. — Не думаю, что Стеклов впечатлится. Удивится — да. Но едва ли его это тронет. А ты сама что думаешь? — Да какая разница? — Какая разница, что она думает? Какая разница, будет ли это достаточно положительным фактом, чтобы перевесить всё плохое в ней? С нею покончено. — Ты в это не веришь? — А ты разве веришь? — Его взгляд лучился лукавством. — Думаю, священник и психиатр — две ипостаси одного и того же. Психиатрам ты не веришь. — После того, что видела… — Женя кивнула на него; его лёгкая ухмылка вызвала в ней приступ бешенства, но она знала, что Меглин того и добивался. Всегда. Это был его метод — один из, и Женя слишком хорошо знала это, чтобы вот так попасться. — Ты бы тоже не поверил. — А священникам? Она вспомнила давнишние слова отца Павла. Он сказал, что воскрешение невозможно. И что оно приносит утешение. В обоих случаях он ошибся — или солгал? Она не знала, кому верила, во что верила, а может, не верила уже никому и ни во что. Но в ней всё ещё жило то упрямство, которое заставляло её с бульдожьей хваткой браться за самые тяжёлые и безнадёжные дела, просиживать ночи за бумагами, идти по следу преступников, пока из охотников они не становились добычей. Её добычей. Она ничего не ждала для себя и ни на что не надеялась; попытки Есени восстановить её репутацию, а отца — вернуть её разуму ясность, а ей самой — желание жить казались ей глупыми и бессмысленными. Она слишком хорошо знала физиологию поражённого и порабощённого ядом организма, чтобы ожидать для себя будущего, но она определённо не хотела видеть жалость в смотрящих на неё глазах. Каждый из них был уверен, что лучше неё знает, что ей нужно сделать, и ей невероятно сильно хотелось сбить с них эту спесь. Это желание рождало в Жене своего рода азарт, заставляя находить в себе силы к сопротивлению. Женя сделала ещё одну затяжку, пристально вглядываясь в лицо отца. Казалось, она впервые по-настоящему посмотрела на него с тех пор, как он вернулся. Он постарел. Верно, она тоже стала выглядеть хуже, чем когда они расставались. Удивительно даже, что он ни разу не съязвил на счёт этого. — Думаешь, мне стоит согласиться? — Не думаю, что это поможет. По моим наблюдениям, исповедь на самом деле ещё никого не спасла. — Вот как? — она изогнула брови. — А как ты собрался помогать мне? Своими бесконечными упрёками? Меглин порылся в кармане и поставил перед ней маленький флакончик с таблетками. Вид у её отца был непреклонный, она так хорошо знала это выражение лица… Глаза сощурены, губы сжаты в тонкую полоску, лицо обвинителя, а не отца… Женя стиснула зубы. Сигарета дотлела до половины, и Женя с силой вдавила её в пепельницу, глядя, как под пальцами рассыпается пепел, рвётся тонкая папиросная бумага. — Что это? — бросила она. — Гостинец от дяди Вадима, — ровным голосом ответил ей Меглин. — Отличное лекарство, и лучше бы тебе начать принимать его до того, как начнутся приступы. Ещё лучше было бы, если бы ты явилась на приём к Бергичу, но, как я понимаю, просить тебя об этом пока не стоит… — А если я откажусь? Не хочу травить себя таблетками. Она понимала, как глупо это звучит, и он, конечно, тоже, потому что искренне расхохотался, но, тем не менее, Меглин покачал головой, давая понять, что отказ неприемлем. Это заставило Женю рассвирепеть окончательно. Она вскочила, выхватила флакончик из-под руки отца, борясь с желанием попросту запустить им в стену; она понимала так же, что если сделает это, появится новый флакон, а затем следующий… Она была упряма, но и отец тоже. Если она откажется сделать хоть что-нибудь, он станет поступать по-своему, а это может ей очень сильно не понравиться. Альтернативой глупому предложению Есени были нудные и бессмысленные сеансы у Бергича, а именно их она старалась избежать всеми силами. — Лучше уж на исповедь, чем к мозгоправу! — рявкнула она и бросилась прочь из лофта.***
Женя не спала, хотя и казалась спящей: глаза её были закрыты, голова откинута на подголовник пассажирского кресла. Но, бросив украдкой взгляд на неё, Есеня поняла, что Роднина лишь притворяется, должно быть, чтобы избежать любых разговоров. Каждый мускул пальцев сжимавших зажигалку, был напряжён, так же, как и мышцы лица — так сильно, что оно казалось искажённым болью. Она отвернулась и уставилась на дорогу, стиснув руль до побелевших костяшек пальцев. В который раз за последние пару часов Есеня усомнилась в правильности этой авантюры со священником. Когда она только предложила это Жене — впрочем, без особой надежды на то, что она примет предложение вместо того, чтобы высмеять её и выгнать — вариант этот казался ей хоть и необычным, даже странным, но, возможно, действенным. Ею двигало отчаянное желание хоть как-то помочь Жене, и, раз та отвергала стандартные подходы, Есеня попыталась действовать нестандартно, как когда-то учил её Меглин. И, не выдержав, переполненная сомнениями, она позвонила Меглину. Конечно, он уже обо всём знал от Жени; Есеня искала у него поддержку, а нашла лишь неиссякаемый скептицизм. В какой-то момент ей даже показалось, что Родион едва сдерживается, чтобы не посмеяться над её наивностью. Исправить искалеченную психику видами монастырских крестов и неспешными беседами со священником — как ей это вообще в голову могло прийти?! Говоря с ним, впитывая его недоверие каждой клеточкой и чувствуя отчего-то неимоверное разочарование, Есеня впервые за долгое время напомнила себе, насколько Родион и Женя похожи. А потом, излив на неё все свои сомнения и сбросив Есеню с вершины лучших побуждений на самое дно, он коротко бросил «Попробуй». И она, как всегда, прислушалась к этому, последнему и, как она знала, решающему слову. Она понятия не имела, говорила ли Женя с Родионом о своих планах, и повлиял ли он как-то на её решение, но вечером того же дня Женя позвонила ей и коротко и безучастно заявила, что согласна на эксперимент. И так ожесточённо и безнадёжно звучал её голос, что Есеня усомнилась в том, что этот путь был верным. Что вообще существовал путь, который мог бы вывести Женю из той тьмы, куда она сама себя загнала. И, садясь сегодня в Есенину машину, Женя выглядела так, словно, по меньшей мере, собиралась снова встретиться лицом к лицу с «ты меня не поймаешь». Тонкий перезвон колоколов донёсся до их ушей, когда они свернули на просёлочную дорогу, ведущую к монастырю. Есене, хоть она и не была верующей, эта музыка казалась успокаивающей, но губы Жени странно дёрнулись, и, открыв глаза, та поморщилась. На миг Есене показалось, что Женя попросит сейчас увезти её домой, но она только потёрла виски с видом отстранённым и усталым. — Что такое? — Голова болит. По её просьбе Меглин проконтролировал, чтобы сегодня Женя обошлась без алкоголя и травки — не хватало ещё, чтобы в такое место она явилась хмельная и язвительная. Впрочем, явно нарастающее раздражение её тоже не сулило ничего хорошего ни Есене, ни отцу Павлу. — Родион говорил про таблетки… — Нет! — воскликнула она. — Я не буду их принимать! — Тебе станет легче, Жень! Она повернулась к Есене, воинственная и безжалостная. — Я видела, что они сделали с отцом! И ты тоже видела! Я… у меня пока ещё нет… тех приступов. Бергич предупреждал, что могут быть, но, когда будут, тогда и таблетки в ход пойдут. Ясно?! Есеня молчала. — Ясно тебе?! — рыкнула Женя. — Да. — И тут она сдалась. — Послушай, если хочешь, мы уедем, и я больше ни разу не заговорю с тобой об этой идее. Хочешь? Казалось, эти слова застали Женю врасплох. Упрямо глядя перед собой, она закусила нижнюю губу и помолчала несколько мгновений. — Нет. Я действительно уверена, что из этого, — Женя кивнула на монастырь, — ничего не выйдет. Видишь ли, я знаю… знаю, как это протекает. Болезнь, я имею в виду. Я, — усмехнулась, — изучала это всё. Никакая болтовня по душам не исправит этого. Не знаю уж, что там с отцом делал Бергич в своей лечебнице, он словно бы вылечил его, но… я также видела, что было с ним до. С собой я делать этого не позволю, лучше умру. Ты так же точно знаешь, что это бесполезно. И отец знает, и твой отец тоже. Проблема в том, что вы не хотите и не собираетесь этого признавать, так ведь? — И, не дожидаясь ответа Есени, она продолжила: — я понимаю, я сама не собиралась принимать того, что происходило с ним, пока не пришлось… И вы станете шпынять и обвинять меня, если я просто откажусь, как будто из этого был бы толк… Поэтому я не откажусь. Я… кхм… попытаюсь, сделаю вид, что верю во что-то. Ты сделаешь вид, что надеешься на мой здравый смысл. И потом нам больше не придётся притворяться. Так что пойдём и покончим с этим побыстрее. О, она была уже знакома с этой воплощённой безнадёгой! В каждом слове Жени она слышала, узнавала отголоски речей Родиона, нарочито безразличных, не терпящих возражений. Каждое слово — словно новый гвоздь в крышку гроба. Но также Есеня видела, что Родион смог справиться с тем, что мучило его, вопрос был только лишь в цене. Она знала, что Женя не слабее своего отца. Так что надежда всё же была, хотя она и не собиралась спорить с Родниной на этот счёт. Уж точно не сейчас.