Всего три слова. Я люблю вас. Они прозвучали так безнадёжно. Будто он сказал: «Я болен раком». Вот и вся его сказка. Джон Фаулз «Коллекционер»
— Что это? — Женя удивлённо подняла брови. — Каша и кофе. — Он сам посмотрел на посуду так, словно не сам только что всё это приготовил. — Твой завтрак. Раздражение, скользнувшее в его голос, заставило Павла внутренне вздрогнуть и устыдиться собственных чувств. Что с ними случилось? Ещё недавно он мог спокойно говорить с ней и так же спокойно выслушивать её колкие, местами крамольные, жестокие речи. А сейчас он едва выдавил из себя односложные предложения, отвечая на её такие же односложные вопросы. Ответ был прост, хотя и неприятен ему самому: он пытался отгородиться от Жени, будто это могло как-то исправить тот факт, что он оступился и согрешил. А это было недостойно священника, любящего человека да и вообще мужчины. — Я думала, ты уйдёшь сразу. — Она так и сидела ссутулившись и хмурясь; взгляд её был рассеянным. — Ну или рано утром. — Ага, — хмыкнул Павел. — На рассвете, как в дешёвых романах. Ты за кого меня принимаешь? К его удивлению, она улыбнулась. Впервые он спросил себя, как давно кто-то готовил Жене завтрак, как давно её завтрак вообще состоял из чего-то другого, кроме кофе, водки или любого другого яда, которыми она травила себя. Это для него это было обычным, почти автоматическим проявлением заботы, а для неё… И ему хотелось заботиться о Жене, как ни крути. — За того, кто не читает дешёвых романов. — Что ж, возможно, именно поэтому я всё ещё здесь. В ответ Женя только поджала губы и повела плечами — кстати, всё ещё оголёнными; она так и сидела на постели, прижимая к груди плед. Павел почувствовал подступающее возбуждение и тяжело сглотнул. Жене нужно было одеться, ему — отвлечься, и он предпочёл отвести взгляд и перевести разговор на более безопасную тему. — Тебе нужно поесть. Тебе вообще надо нормально питаться, и сейчас самое время начать. Но сначала оденься. Она лишь скорчила рожицу, но Павел показательно повернулся к ней спиной. По правде сказать, он надеялся, что пока он ходил в магазин за продуктами, Женя проснётся и оденется. Так было бы гораздо проще, ничто не наводило бы его на порочные мысли… снова. Но он ошибся: сон Жени был слишком крепким и нарушился только тогда, когда он слишком громко хлопнул дверью. И Павел знал, что ему никогда не забыть зрелища вскинувшейся, взъерошенной Жени с зажатым в руке ножом, хотя она не успела даже толком проснуться. Ему пришлось бросить пакет и спешно отобрать у Жени оружие, пока она не вскочила из-под одеяла, голая, но вооружённая и яростная. Может быть, в какой-то другой ситуации всё это показалось бы ему курьёзным, но в тот момент лишь мурашки бежали по коже. Это мгновение, когда он коснулся её холодных пальцев, разжимая их, чтобы отнять нож, заставило Павла понять, что тьма, которую он так хотел прогнать, всё ещё держит Женю в своих цепких лапах. Даже поцелуев было недостаточно, чтобы заставить её отступить. Какое-то время за его спиной раздавалось шуршание одежды, а он старался не думать о хрупком и прекрасном теле. Его собственные мысли пугали его, он попробовал читать молитву, но впервые в жизни ему это не помогло. Когда шуршание прекратилось, он осмелился повернуться… и обнаружил, что Женя стоит вплотную к нему. -Чёрт! — воскликнул он, шокированный тем, насколько бесшумно она передвигается. Словно тень, тёмная тень. — Не чертыхайся, — наставительно сказала она, улыбаясь, — это грех. Павел не смог сдержать улыбку. — А ты теперь следишь, чтобы я не погубил свою бессмертную душу? Пауза, повисшая между ними, оказалась слишком неловкой и затянутой. Ему не стоило шутить… так. И Женя, похоже, почувствовала это не хуже него, мгновенно ссутулилась, сжалась. Павлу захотелось обнять её, утешить… показать, что она не одна, что любима… А почему он не мог этого сделать? Здесь, сейчас… в этом странном доме, словно отсечённом от остального мира с его правилами и условностями этим приглушённым светом и трагедией, заточённой в его стенах… Здесь он мог позволить себе быть собой, тем, чем он был на самом деле, со всеми своими грехами… Он осторожно убрал тёмную прядь, упавшую Жене на лицо, а потом едва ли не насильно втиснул в её руку чашку с кофе. — Пей, пока не остыл. И ешь. Слышишь меня? — Я… сейчас… Мне нужно… — Она пальцем показала себе за спину, подхватила пачку сигарет со стола и очень быстро скрылась за дверью ванной. Там, в хрупкой безопасности замкнутого пространства, Женя села на край ванной и трясущимися руками закурила сигарету. Всё происходящее казалось ей нереальным, как будто она перебрала с травкой, морфином или алкоголем, и её дурманный сон всё никак не собирался заканчиваться. В самом деле, она переспала со священником? Не просто со священником — с чёртовым монахом! В самом деле, он всё ещё был там, варил ей кофе и пытался шутить после всего, что произошло? Всё это никак не желало укладываться у Жени в голове, а ведь она была трезва, как стекло. И никогда ещё она так сильно не сожалела об этом. Она винила себя, хотя, наверное, ответственность за случившееся лежала на них обоих. Да, конечно, так и случается, когда мужчина и женщина… Но она всегда считала себя способной устоять перед многими соблазнами, способной мыслить рационально, не поддаваться искушениям, сиюминутным эмоциям. Конечно, это не работало, когда дело касалось наркотиков, но и у её зависимости было вполне рациональное медицинское объяснение. Чего не скажешь о том, что она натворила минувшей ночью. И пусть они с Павлом оба были взрослыми людьми, она не могла избавиться от всепоглощающего чувства вины. И хотя он сказал ей ночью… а что он должен был сказать? Если бы он набросился на неё с обвинениями, это выглядело бы смехотворно и отвратительно; это совершенно не подходило ему. Это не подходило любому мужчине, в конце концов, если он не был ничтожным трусом. А Павел уж точно им не был, раз рискнул связаться с нею. И возможно он действительно думал так, как говорил, вот только он, похоже, совсем не понимал, что произошло. Что она и его утянула за собой во тьму, его, человека, который так много сделал, чтобы вытащить её на свет. Рано или поздно он, конечно, поймёт, и ему станет мерзко от самого себя и от неё. Женя докурила, долго вертела в пальцах погасший окурок. Потом сбросила одежду, забралась в ванну и открыла горячую воду. Ей было почти больно, когда обжигающие струи касались кожи, она закусила губу, но терпела. Боль отрезвляла. Боль возвращала её к реальности, в которой для неё не было припасено ничего хорошего. Боль была чем-то хорошо знакомым, как удобные домашние тапочки, Женя знала, как себя вести, когда больно. А вот как быть, когда кто-то бывал добр с нею и нежен, она не знала. Не умела. Разучилась, может быть. Она тёрла кожу мочалкой до красных полос, будто пыталась стереть даже воспоминания о прикосновениях Павла. Много месяцев до того никто не касался её… так. Она всегда была настороженной и осторожной, а вчера попросту забыла, что надо такой быть. Расслабилась — и вот, что вышло. Теперь ей нужно было изгнать эти ощущения даже из воспоминаний, чтобы не тосковать по ним, не желать их, ведь наверняка снова ничего подобного не произойдёт. Павел не так глуп — это она себе уже уяснила, и если оступился один раз, не станет повторять свою ошибку. И ей стоит быть осмотрительной, всегда быть на чеку, держать любые свои чувства в железной узде, помня, что за любой ошибкой всегда незамедлительно следует наказание. Она сама была таким наказанием — для кого-то: олицетворение справедливой мести, неотвратимое, неумолимое. И всё же, как она ни старалась, воспоминания о минувшей ночи упрямо лезли в голову, она словно чувствовала всё снова и снова: прикосновения, поцелуи, жаркое дыхание на своей коже, от которого бежали мурашки. Но не только это: она помнила, как Павел вместо того, чтобы уйти, сбежать от неё без оглядки, вернулся к ней в постель и почти целомудренно обнимал её поверх одеяла, не прикасаясь — если не считать короткого, но горячего поцелуя. Должно быть, он думал, что она спала и не заметила ничего, но Женя всё помнила. А лучше бы позабыла. Наконец выбравшись из ванны, Женя долго с остервенением вытиралась жестким полотенцем, снова натянула шорты и футболку и в нерешительности замерла перед дверью. Он мог бы уже убраться прочь за это время, но Женя была вовсе не уверена, что Павел сделал это. Он тоже умел быть упрямым несмотря на внешнюю кажущуюся мягкость и податливость. Сбитая с толку, она уселась на унитаз, упёрла локти в колени и снова закурила. В голове Жени царил сумбур, не испарившийся под магическим воздействием горячей воды. Сможет ли она когда-нибудь снова мыслить ясно или она навсегда одурманена? Но самой большой загадкой для неё, более неразрешимой, чем самое сложное из всех расследований, с которыми ей приходилось столкнуться, для Жени стали даже не собственные чувства, хоть они и пребывали в кошмарном раздрае. Самой большой загадкой, над которой она ломала голову уже не один день, но больше всего — сегодня утром, были чувства мужчины, ожидавшего её по ту сторону двери. То, что она поняла о Павле за недели их странного общения — он был надёжным, устойчивым, порядочным, терпеливым, невозмутимым и глубоко и горячо преданным делу, которое делал; казалось, на всё на свете он смотрит через призму своей веры и правил, надиктованных Библией и церковным уставом. Женя привыкла думать так, время от времени усмехаясь и удивляясь, как человек смог сохранить столь большую долю наивности в жестоком и беспощадном мире… И то, что случилось, стало для неё ошеломляющей неожиданностью. Она повиновалась своим инстинктам и весьма далёким от морали сиюминутным желаниям, когда поцеловала Павла, но даже в самых смелых фантазиях она ни в коем случае не предположила бы, что он ответит на поцелуй как-то иначе, чем холодной отрезвляющей отповедью. Так что же двигало им? Что заставило его забыть обо всех своих клятвах, обязательствах, правилах и запретах? Можеть быть, жалость? Ведь именно такой она и была все эти дни, недели рядом с ним — жалкой, беспомощной размазнёй. Женя хорошо знала, как это влияет на окружающих, особенно на мужчин: ведь им так хочется быть рыцарем рядом с хрупкой женщиной, всем без исключения. Жалость так часто толкает людей на необдуманные поступки, о которых они после пожалеют. Ведь так легко от доброго ничего не стоящего слова перейти к прикосновению, затем объятиям, к поцелую… Иногда так сложно остановиться, особенно если рядом слабый… Ничего не стоит вселить в него ощущение того, что он важен и желанен… Мог ли Павел поступить так с нею? Мог ли Павел поступить так с самим собой? Из жалости к ней предать самого себя и свою веру? Пожалеть опустившуюся девчонку, которая тянулась к нему, как к последнему утешению? Нет, о нет. Женя успела достаточно узнать Павла, чтобы ответить самой себе на этот вопрос. Если бы он просто её пожалел, он бы долго говорил с нею, сделал ей чаю, снова попытался бы склонить её к церкви… Но конечно, не стал бы спать с ней, лишь бы только на несколько минут она почувствовала себя желанной. Это была слишком высокая цена. Не для него. А может быть, всё это было лишь для того, чтобы она… встряхнулась? Вроде шоковой терапии, когда человека обливают ледяной водой, чтобы он пришёл в себя. Как оплеуха бьющемуся в истерике, как нашатырь упавшему в обморок… Разряд в тысячу вольт, способный завести остановившееся сердце, вернуть тонус расслабленным мёртвым мышцам… Но разве это не слишком большая жертва с его стороны, чтобы вот так показать ей, что она ещё жива, когда она добровольно заперла себя в могилу? Поступиться своими принципами, навлечь на себя гнев своего бога — или во всяком случае, своего земного начальства — ради девушки, которой ничем не обязан. Но что если на самом деле для Павла это не было жертвой — не настоящей? Женя отлично знала, как часто под благопристойными, честными личинами скрываются дурные помыслы и низменные желания. Ведь каждый человек, без исключения, отбрасывает тень — тёмную, беспокойную. Столь многие попадают под власть этой тени, и она диктует им свою волю. Женя часто видела, как это бывает. И даже священники не способны устоять перед этим искушением. В конце концов, они с Павлом познакомились как раз из-за такого человека, полностью отдавшегося тьме, забывшего по её воле не только законы бога, которые когда-то сам и выбрал, но даже человеческие законы. Она тряхнула головой. Она много такого видела по роду своей профессии, но профессия же и научила её легко чувствовать ложь и притворство, видеть истинную сущность человека, безошибочно угадывать злые намерения даже под маской добродушия. С первой встречи она знала, что Павел не из тех, кто легко подчиняется низменным инстинктам. Человек с железной силой воли и невероятным терпением… И всё же все благие качества его почему-то дали трещину, и в конце концов они оказались в одной постели. В голову Жене упрямо лезла одна до смешного нелепая мысль, она упорно отметала её, но вариантов больше не осталось, как ни крути. Ей бы хотелось сказать, что она достаточно хорошо знает Павла, чтобы быть уверенной, что он не испытывает к ней никаких чувств, кроме сугубо профессионального сострадания с толикой добродушной личной жалости к её пропащей душе… Но Женя не понаслышке знала, что любовь, влюблённость, страсть — чувства очень иррациональные, не подвластные порой даже самой огромной силе воли. Женя вспоминала какие-то мелочи, сперва казавшиеся ей незначительными случайностями — взгляды, прикосновения, изменения выражения лица, голоса — и всё это сплеталось в ошеломляющий в своей убедительности узор. Всю свою сознательную жизнь она только и делала, что разгадывала загадки, опираясь лишь на такие мелочи, как интонации и взгляды, вот и сейчас в памяти невольно отложилось то, что всегда забывается. Женя вспомнила день, когда она позорно явилась в монастырь пьяной; мгновение, когда Павел осознал, что она проделала весь путь до монастыря одна за рулём — он тогда был по-настоящему напуган и зол, как человек, разминувшийся с истинным горем. Сначала Жене было слишком стыдно, чтобы анализировать случившееся, потом она считала, что все её воспоминания были лишь игрой пьяного воображения. После минувшей ночи всё, кажется, встало на свои места. И всё же в это было не то что трудно поверить — невозможно. У Жени было не слишком много мужчин — большинство отпугивали её образ жизни и её профессия. Те, кто всё же отваживались завести отношения, быстро уставали и разочаровывались: их не устраивала её работа, поздние возвращения и ночные отлучки, отсутствие выходных, запах крови, морга и табака, когда она возвращалась, её отец, её манеры девушки, воспитанной мужчинами в коридорах и кабинетах Следственного Комитета. Кое-кто пытался мирться с нею такой, как она была, но получалось откровенно плохо; кто-то пытался переделать её в домашнюю и мягкую, заставить её забыть о самой главной страсти в её жизни — получалось ещё хуже. Да и Женя зачатую немногого ждала от мужчин: секс, приятный совместный досуг и небольшой процент надежды на что-то большее. Они недолго терпели её и сами Женю быстро утомляли высокомерным желанием переделать её. Она почти не жалела, когда снова оставалась одна. Разве можно было даже в наркотическом тумане представить, что человек столь строгий и возвышенный в своих представлениях о добре и зле, как Павел, хотя бы взглянет на такое отребье, как она? Удивительно было даже то, что он просто говорил с нею и старался быть добрым, даже узнав о ней всё. Если бы ей кто-то сказал об этом, хотя бы предположил подобную нелепицу, она бы рассмеялась ему в лицо. Как рассмеялась, когда отец намекнул на это! Если бы она вообразила себе что-то такое прежде, то лишь удивилась бы собственной глупости и самонадеянности. Но прошлая ночь всё изменила. Женя понимала, что на столь серьёзное нарушение своих обязательств и привычек человека вроде Павла могут толкнуть только очень серьёзные чувства. Чувства, которых она совершенно точно не заслуживала. Не заслуживала этого терпения — никто не был так терпелив с нею даже в её лучшие времена, не заслуживала столь огромной жертвы. Не заслуживала Павла. Тихий стук в дверь заставил её вздрогнуть. — Женя! — осторожно позвал её Павел. А ведь она думала, что он ушёл. Женя промолчала. Через мгновение стук повторился, теперь настойчивее: — Женя! — в голосе его отчётливо угадывалась тревога. — Всё хорошо?! Вероятно, он предполагал, что она вскрыла вены или укололась. Вероятно, он рассчитывал на то, что у неё слишком чувствительная совесть. — Да, — коротко ответила она, чтобы он вдруг не вышиб дверь. Женя буквально чувствовала, как он стоит у дверей в нерешительности минуту, две. Потом раздались тихие удаляющиеся шаги. Она потёрла лицо руками. Задумчиво почесала предплечье — вены знакомо покалывало, будто сотни крошечных иголочек засели у неё под кожей. Морфин полностью вывелся из крови, организм восстановился и снова требовал дозу. Но она не могла. Только не при Павле… И потом, после последнего раза ей действительно было страшновато; в тот раз лишь присутствие Меглина спасло ей жизнь. Женя знала, что придёт момент, когда жажда станет настолько сильной, что перевесит все страхи. Но… не сейчас. Женя тихонько хихикнула, прижимая ладонь ко рту. Ещё совсем недавно ей было наплевать, кто что подумает о ней и её пристрастиях — будь то родной отец, друзья или начальство; ещё совсем недавно её не пугало ничего, даже смерть. Кажется, и она влюбилась в чёртова монаха — ведь именно так называется, когда тебе не плевать на мнение другого человека и зачем-то хочется казаться лучше, чем ты есть на самом деле? Она уже забыла, каково это, если вообще когда-нибудь знала. Она привыкла к боли, к отчаянию и ярости, а что-то другое испытывала так давно, что теперь и распознать, похоже, не могла. И это новое открытие отнюдь не порадовало Женю. Она была не глупой и не верила, что дурной роман о том, как священник забывает от любви о своём долге и навсегда порывает с церковью ради этой самой любви, претворится в жизнь. И уж конечно, никто ничего не бросает ради алкоголички и наркоманки со странным прошлым и весьма неопределённым будущим. И уж конечно, не такой человек, как Павел. Но прятаться здесь вечно Женя тоже не могла. К тому же, у неё осталась последняя сигарета, и замёрзли от соприкосновения с кафелем босые ноги. Она всё ещё была странно смущена; взгляд упал на висящую на крючке отцовскую рубашку, Женя мгновенно закуталась в неё, чувствуя некоторое подобие защиты. Усмехнулась: чтобы ни случилось, она снова пряталась за Меглина. — Женя? — на выдохе спросил Павел, как будто не верил, что она выйдет из ванной. Он сидел за столом и вертел в руке чашку с кофе. По лицу его мелькнуло облегчение. — Всё… всё нормально? — Наверное. — Женя подошла к нему и опёрлась о стол, глядя на него сверху вниз. — Это ты мне скажи. Её рука коснулась чашки, которую он приготовил для неё; фарфор был едва тёплым. Каша подёрнулась золотистой плёнкой застывшего масла, но Женя знала, что сейчас не сможет проглотить ни ложки. Гораздо важнее завтрака сейчас было другое. — Нормально, — небрежно отозвался он. — Правда. Скажи мне, тебя накажут? — Кто? Я ведь никого не убил. — Да, но… Тебе ведь запрещено… всё это? Да? — Когда она стала такой косноязычной? Он взял её руку в свою, погладил пальцы один за другим, долго смотрел на них. Потом поднял взгляд на Женю; Павел был очень серьёзным, но спокойным. Никакой суеты, никакого испуга, никаких сожалений. Он прямо-таки излучал уверенность, которой так не хватало ей, особенно сейчас. Выглядел Павел так, будто не совершил ничего предосудительного. — Смотря кого ты имеешь в виду. Никто не посадит меня в тюрьму. Если узнают высшие чины, на меня наложат санкцию… что угодно, от епитимьи до того, что вынудят покинуть монастырь или во всяком случае пост настоятеля. Но я не собираюсь никому рассказывать. — Несмотря на невероятную серьёзность темы, Павел улыбнулся. — А ты? Женя даже поперхнулась. — Никогда. — А отцу? Он переживает за тебя, — заметил Павел. — Его давно перестало интересовать, с кем у меня был секс, — отрезала она. Потом взглянула на лицо Павла, на его изумлённо поднятые брови, и ей стало стыдно. — Прости. Он же следователь, он поймёт всё сам, — пожала плечами. — А… кхм… — Женя подняла взгляд вверх. Павел вслед за ней посмотрел на потолок, потом вопросительно — на неё и тут же рассмеялся. — Если ты о Боге… Ну, мне придётся постараться, конечно, чтобы вымолить его прощение. Но иногда добиться прощения Господа бывает легче, чем человеческого. Короче говоря, ты не должна обо мне переживать. — Да? Ну не знаю, у меня всё время такое ощущение, что я должна извиниться. — Взгляд её метнулся к кровати. Как будто это могло что-то изменить. — Замолчи! — Он прижал палец к её губам. — Я не хочу об этом слышать… и не собираюсь слушать дальше. Я люблю тебя, — произнёс он так легко, как будто это были самые естественные слова в его жизни. — Я ни о чём не жалею. — Павел с жаром сжал её пальцы. Женя кивнула и отхлебнула кофе — уже почти холодный, очень горький, невкусный напиток царапнул горло, но ей нужно было как-то потянуть время. На подобные слова обычно требуется отвечать… искренне, так, о сказанном не пожалели. Могла ли она это сделать? Любые слова давались ей нелегко сейчас, а тем более такие. К тому же, даже если она произнесёт их, это всё только усложнит. — Не надо, — то ли попросила, то ли предупредила она. Прозвучало это вовсе не грозно, а как-то жалко. Несколько мгновений он просто смотрел на неё, будто раздумывая. Потом потянул на себя, обнимая за талию, не позволяя ни убежать, ни вырваться, и уже через мгновение Женя сидела у него на коленях. Пожал плечами, глядя ей прямо в глаза. — Не могу.***
Едва он открыл дверь в лофт, чутьё заставило его насторожиться. На первый взгляд картина была мирной — даже слишком мирной, — но многолетняя привычка всё время быть на чеку, подмечать мельчайшие детали. Что-то было не так. В лофте царил почти образцовый порядок, чего он не видел уже давно, в воздухе витал слабый запах кофе и сигарет, но ни запаха алкоголя, ни марихуаны… Мысленно он обругал себя: радоваться бы; но такие резкие и кардинальные перемены в поведении Жени пугали его не меньше, чем если он видел дочь со шприцом в руке. Он знал давнюю привычку Жени затевать уборку в минуты тихих, но сильных душевных потрясений или терзаний… Это было до того, как тяжёлая работа, пристрастие к наркотикам и алкоголю и его собственное сумасшествие выбили почву из-под ног у Жени, и она превратилась в сгусток неконтролируемого и опасного хаоса. Женя обнаружилась тут же на кровати, поджав под себя ноги и уткнувшись подбородком в колени, она тихо перебирала какие-то листы бумаги. Наверняка возится снова со своим почти безнадёжным расследованием. Одно это расследование было ему как ножом по сердцу: Родион знал, что она снова может сорваться, если её постигнет неудача с расследованием, и в то же время он страстно желал, чтобы оно увенчалось успехом. Она услышала, как он вошёл и подняла голову, коротко кивнула и снова углубилась в свои бумаги. Женя была очень тихой, и что-то даже во внешнем виде её, во взгляде переменилось. Словно кто-то сдёрнул с неё её жёсткую оболочку, обнажив так тщательно оберегаемую от посторонних натуру, спокойную, чувствительную и ранимую — несмотря на всё, что ей пришлось вынести в жизни. Меглин даже догадывался, кто смог это сделать. И догадывался, каким способом. И это ему очень не понравилось. — Как дела? — осторожно спросил он. Обезличенный вопрос, и на него он получил столь же обезличенный ответ: — Нормально, — буркнула Женя. Спустя мгновение снова подняла на него взгляд. — Думала, ты пробудешь в командировке дольше. Он не мог понять, была она рада его скорому возвращению или расстроилась. Впрочем, его общество уже давно не радовало Женю, во всяком случае, явно; а если он был прав в своих догадках, она скорее была бы рада, если бы он задержался. — Мы справились быстрее, чем предполагалось. Преступник в надёжных руках правосудия, а мы получили по паре заслуженных отгулов. — Он сбросил плащ и кепи на стул. — Словом, ничего интересного. — Поздравляю. А я тут всё над одним делом бьюсь. Сложно понять, что к чему, когда с момента совершения преступления прошло почти двадцать лет, а единственный свидетель не желает общаться на эту тему. — Стеклов? — Он вопросительно изогнул брови. — Ты что, пыталась поговорить с Андреем? Женя ответила ему такой же гримасой. — А что тут такого? В конце концов, это его жену убили, нет? Меглин покачал головой. Этого-то он от Жени не ожидал, особенно учитывая напряжённость их отношений с отцом Есени. — Глупее ты не смогла ничего придумать? — Получилось слишком грубо, и он запоздало одёрнул себя, вспомнив, что вообще-то собирался налаживать отношения с Женей, а не затевать очередную ссору. — Прости. Но боюсь, он уже всё сказал на следствии тогда и не склонен ворошить прошлое. Тут тебя постигнет неудача. — Уже постигла, — пожала плечами Женя. — Но ладно, не будем о моём… домашнем задании. Как у вас с Есеней? Это казалось таким странным, обсуждать свою личную жизнь с дочерью. Когда-то они уже делали это, но получалось не слишком хорошо, потому что тогда он планомерно сходил с ума. Теперь же, казалось бы, всё было по-другому, но легче не стало. Его действительно волновало, как Женя отнесётся к его возобновившемуся роману с бывшей стажёркой, к тому же, первая реакция Жени на него была пугающе бурной. Теперь она как будто проявляла вежливую заинтересованность, но была ли она искренней? Но Родион чувствовал, что должен ответить искренне, тем более, что он сам собирался устроить Жене допрос с пристрастием на счёт её собственной привязанности. — А что ты об этом думаешь? — Быть искренним оказалось не так просто, как казалось. Женя пожала плечами. — А какая разница? Это твоя жизнь, и… В сухом остатке я думаю, что раз уж тебе повезло выжить, не стоит заранее… хоронить себя ещё раз. — Она помолчала и усмехнулась. — Забавный каламбур, да? Он кашлянул, порылся в кармане в поисках сигарет, закурил; курить на самом деле не хотелось, но это был отличный способ потянуть время. Разговор зашел совсем не туда, куда он собирался его вывести. Всякий раз, когда Женя вспоминала об этом эпизоде в их жизни, удушающая вина наваливалась на Родиона. Он знал, что от него мало что зависело в те дни, когда он находился на грани жизни и смерти, и после — в наркотическом тумане, пока Бергич колдовал над ним, но это мало утешало его. Тогда он о Жене не думал, и даже после, когда Стеклов объяснил ему план, он старался убедить себя в том, что его дочь достаточно сильная, чтобы справиться. Она не справилась. А он должен был послать всех к чёрту и вернуться к Жене, как только стал мало-мальски соображать. Но он этого не сделал, а теперь старался загнать эти воспоминания в самый дальний уголок сознания. Но один взгляд или слово Жени тотчас выманивали его демонов на свет божий. — И да, и нет. Есене очень важно твоё одобрение. — А тебе? А вообще глупости всё это. — Да? Думаешь, одобрение близких не важно? — Он говорил о себе или о ней? А она? — Если человек по-настоящему счастлив — нет. Иногда попытка найти одобрение у кого-нибудь может только всё испортить. К тому же, в прошлый раз ты у меня позволения или одобрения не просил. Что изменилось? — Всё. Женя понимающе кивнула, но промолчала. Понимала ли она на самом деле, что он имел в виду? — Мы все изменились, Женя. А после недавней сцены… Будем откровенны: Есеня боится, что ты снова сорвёшься, если мы возобновим наши отношения, и всё твоё восстановление пойдёт коту под хвост. Что-то изменилось в лице Жени, неприятно и пугающе. Она вся подобралась, как будто хотела ударить его, хоть между ними и было приличное расстояние. Однако, вопреки ожиданиям Родиона, Женя даже не пошевелилась. — А Есеня не спросила, почему я так себя вела? Ты не сказал ей, что совсем незадолго до того, как я застала вас целующимися, ты рассказывал мне, что для людей вроде нас привязанности — это плохо, вредно, губительно?! Или, — она тяжело сглотнула, не сводя с него застывшего взгляда, — это касалось только меня? Только мне запрещено иметь привязанности, потому что ты привык быть для меня центром мира? Так оно и было вообще-то, пока ты не умер, а потом, воскреснув, забыл меня об этом оповестить, — зло бросила Женя. — Ты не сказал ей об этом? И теперь бедная Есеня мучается от угрызений совести, думая, что глядя на вас, я захочу удавиться от зависти и злости?! Она замолчала, как будто ей не хватило воздуха, чтобы продолжить дальше. Каждое слово было справедливым, каждое слово наотмашь било; Женя знала, как причинить ему боль, и делала это, кажется, с удовольствием. Женя была права — сейчас. И была в своём праве. Но могло статься и так, что после он окажется прав. Хотя в данном случае ему и хотелось бы ошибиться. — Так вот, — уже спокойнее продолжила она, — я не удавлюсь. Потому что мы с тобой уже давно не всё друг для друга. И ты сам это знаешь. — Знаю, — эхом повторил он, — потому что сам виноват. — Я тебя не виню. — Брось! Мы всегда были откровенны друг с другом, Женя, и я не вижу повода начинать лгать сейчас. Она невесело усмехнулась. — Ты не мог повлиять на ситуацию, ты был болен. Я знаю это. Но ты… ты мог позволить мне всё взять в свои руки. Мне, а не Стеклову. И не Есене. Иногда я думаю, что если бы её не было, если бы у тебя не было кого-то, кто одобрял бы все твои решения, всё было бы по-другому. Тебе бы пришлось положиться на меня, а я смогла бы… что-то сделать. Но ты, как и я, знаешь, что ничего не изменить, какой смысл сокрушаться? — Я попытался извиниться. — Я поняла. Но в этом тоже нет смысла. К тому же, после всего, что случилось с тобой, со мной, недостаточно простого «прости». Никогда не будет достаточно. И это ты тоже знаешь. Меглин кивнул. Он давно не видел Женю такой спокойной и рассудительной — будто машина. И пусть это было лучше неконтролируемых перепадов настроения наркомана, но тоже настораживало его. Он сделал глубокий вдох. Всё же он хотел поговорить с ней совсем о другом, и не было смысла больше откладывать. — Я хотел поговорить с тобой кое-о-чём… Есеня сказала, что за тобой… присматривал, — ему до боли не нравилось это слово, но другого он подобрать не сумел, — отец Павел. Женя вскинула взгляд. — Да, Есеня попросила его об этом. — Да, — Родион взъерошил волосы, — я знаю. Я хочу знать, что твои отношения с ним… — Ты хочешь узнать, спала ли я с ним? — вдруг прямо спросила Женя. — Да, спала. Он уехал перед твоим приездом. Даже зная прямоту дочери, Меглин поперхнулся от такой вызывающей откровенности. Он ждал совсем другой реакции: что она попробует уйти от прямого ответа, начнёт обвинять его, отгородится сарказмом или скажет, что это не его дело. Но такой прямоты он не ждал. Этот разговор казался Родиону трудным из-за невозможности вытащить из Жени правду, но теперь его задача всё равно не стала легче. Много мыслей крутилось вихрем у него в голове; эмоции захлёстывали. Он постарался сохранять спокойствие. Он знал, что делает Женя, он сам научил её этому: она пыталась перехватить инициативу, выбить твёрдую почву из-под ног. Эти методы прекрасно работали с преступниками, Женя в совершенстве освоила их, но Родиону всё же не слишком-то хотелось, чтобы она испытывала его на нём. — Жаль, что я разминулся с ним. — А что, ты хотел познакомиться с ним? — теперь её слова приобрели ехидный оттенок. — Вообще-то я знаком с ним: он был здесь, когда тебе было… плохо. — Я знаю, — тихо ответила Женя, глядя куда-то в сторону. Похоже, ей было стыдно, что отец Павел застал её в таком виде. И не удивительно. — Зачем ты хотел с ним встретиться? — Сказать, чтобы держался от тебя подальше. Для собственной пользы, конечно. Он хороший человек, а ты понимаешь, что кроме этого он ещё и монах? — Морфин ещё мне мозги не расплавил, — огрызнулась она. Родион снова потянулся за сигаретой. Бичевать дочь словами оказалось нелегко, тем более он не мог наверняка сказать, как нестабильный Женин разум отреагирует на это; в какой момент ледяное спокойствие сменится сокрушающей бурей. Ему бы хотелось выпить, но, увы, нельзя. — И что из этого следует? — Тебе какое дело?! Не кажется, что Павел — взрослый человек и сам может решать, как ему поступать? В том числе и как договориться со своей верой и своим начальством?! — Ладно. — У Жени начинали трястись руки — тревожный признак. Меглин протянул ей открытую пачку сигарет и зажигалку; она закурила с яростью, которой сложно было от неё ожидать всего минуту назад. — Предположим, и тебе, и ему плевать, что ваша связь может здорово испортить ему жизнь. Если вам плевать, то мне и подавно. Но мне не всё равно, как это скажется на тебе. — А как это должно сказаться на мне? Всё, что происходит… никого из нас ни к чему не обязывает. — Так ли? Он тоже так думает? — Он прямо посмотрел на дочь. Казалось, Женя немного смутилась. Немудрено: Меглин знал, что она лжёт, во всяком случае, на счёт отца Павла. Ему хватило и столь короткого общения с ним, чтобы понять, что святой отец был отнюдь не легкомысленным человеком, был предан своей вере, а теперь и Жене. И только одному его богу было известно, как он разорвёт свою душу между ними. В конце концов, она передёрнула плечами, будто стряхивая наваждение. Потёрла глаза, полистала бумаги, как будто в них крылся ответ. Мелкие, нервные движения зависимого человека, лишённого главного. Женя была чиста уже некоторое время, он это видел, и возможно, присутствие отца Павла в её жизни заставит её на некоторое время воздержаться от наркотиков и, может быть, выпивки, но одной мелочи ей будет достаточно, чтобы сорваться. Тогда всё станет гораздо хуже, чем было когда-либо до. А что говорить о разбитом сердце? — Женя! — прервал он тягостное молчание, потому что Женя, казалось, не собиралась этого делать. — Скажи мне, отец Павел тоже так думает: что это всё не важно, что ваши отношения ни к чему его не обязывают? Она слишком хорошо разбиралась в людях, чтобы ответить «да». — Это лишь сиюминутное отвлечение, папа, мы оба понимаем, что всё это ни к чему не приведёт, — сухо отчеканила она. — Сомневаюсь. Даже ты не такого мнения, уверен, отец Павел — тем более. Хочешь, я скажу тебе, что вас ждёт дальше? Рано или поздно ему придётся выбрать: ты или его вера и дело, которым он занимался.Что бы он ни выбрал, он будет страдать. И ты будешь страдать тоже; если он выберет тебя — потому что он всё равно полностью не сможет тебе принадлежать и всегда будет помнить, что из-за тебя лишился основы своей жизни; если он выберет веру… Тут и говорить нечего. Стоит сказать, как ты будешь избегать боли? Мы оба знаем, нет нужды произносить это вслух, не так ли? Я бы на твоём месте прекратил это прямо сейчас. — Но ты не прекратил. — Что? — опешил Меглин. Женя закатила глаза. — Ты был на моём… на нашем месте, разве ты не помнишь? Или вроде того. Ты собирался сойти с ума или умереть, или и то, и другое, но ты позволил себе роман с Есеней. Не то чтобы я осуждала это, нет… я тогда видела в этом некую надежду. Но даже зная, что впереди не ждёт ничего хорошего, что у вас нет никаких шансов, вы продолжили… Есеня знала, что в конце концов потеряет тебя, и не ушла; ты знал, что скоро всё закончится, но не оттолкнул её? Почему же я должна оттолкнуть единственного человека, который не видит во мне больную, полубезумную чудачку, который может поговорить со мной, не разу не упомянув наркотики, который даёт мне шанс на выздоровление, исправление, на жизнь? Видимо, не в силах больше обуздывать свои эмоции, Женя вскочила с кровати, сжимая свои бумаги так крепко, что они помялись. Каждое слово её отдавалось в сердце Меглина болью, её речь была полна справедливых упрёков. Стоит ли удивляться, что она стала искать утешение у первого человека, который отнёсся к ней мягко, по-доброму? Стоит ли ругать Женю за то, что она так сильно привязалась к нему? Но это священникам должно прощать и приласкивать каждую заблудшую овцу, не обращая внимание на глубину грехопадения; он же был следователем, беспощадным хирургом общества, который вырывает гниль и прячет её за решёткой подальше от чужих глаз. Он никогда не был способен на эту мягкость, даже когда Женя была маленькой и, наверное, нуждалась с ней. В этом, конечно, была его вина, но он не мог себя изменить. И даже вся его любовь к дочери не была на это способна. — Я просто не хочу, чтобы тебе разбили сердце. Потому что знаю, как это больно, как тяжело не сорваться, как сложно будет приходить в себя. Особенно для нас. — Он выразительно поднял брови. Женя, конечно, всё поняла, насупилась. Потом её лицо удивительным образом разгладилось, превратившись в маску. — Едва ли кто-то сможет разбить мне сердце. Помнишь, как ты сказал на одном из первых моих допросов: у следователя не сердце, а Уголовный Кодекс, закон, который невозможно разжалобить или изменить, как ни старайся. — Помню, — он кивнул. — Похоже, это было моей главной ошибкой. Он хорошо помнил этот день и совсем юную Женю, с изумлением смотревшую из угла допросной на то, как он методично, словно луковицу, лущил личность преступника, докапываясь до самого сокровенного: мыслей, чувств, эмоций. Он сказал тогда эти слова, надеясь, что она не будет слишком близко к сердцу воспринимать происходящее на допросах и вообще во время расследования; папки с нераскрытыми делами из его хранилища были Жене вместо сказок, но даже написанные на бумаге, подробности не шли ни в какое сравнение с тем, что приходилось переживать полностью погружаясь в преступление. Он хотел оградить Женю, но и в этом тоже не преуспел. Тогда он учил её работать, а не жить. И он научил её не принимать извинений, от кого бы они не исходили — сожаление после содеянного ничего не стоит. Он учил её не жалеть о собственных действиях, никогда — следователю подобная щепетильность только вредит, не позволяет работать в полную силу. Так чего же он хотел теперь от неё? Его дочь жила одним-единственным днём, не вспоминая о вчера, не думая о завтра; и в этом сегодняшнем дне вместо наркотиков у неё был мужчина, пусть совершенно не подходящий, и странные, совершенно бесперспективные отношения. Должен ли был он сожалеть об этом, понимая, во что это выльется? Должен ли был он отнять у Жени эту привязанность, возможно, снова вложив ей в руки шприц с морфином? Обе привычки, казалось, были одинаково пагубными. Он учил Женю не жалеть, а сам теперь только и делал, что сожалел о содеянном когда-то и о том, что случится после. Но проблема была в том, что сожаления ничуть не помогали.