Иные прегрешения

Кажется, в каждом раю происходит одно и то же: кто-то кусает яблоко, и всё летит к чертям. © Т/с «Бумажный дом»

Он вернулся из Москвы с тяжёлым сердцем, переполненным тоской и тревогой. Он ехал туда, чтобы одним махом разрубить узел, всё туже затягивающийся, казалось, прямо у него на горле, но вместо этого только совершенно запутался, увяз. Ампула «Налоксона» заняла своё прочное место на рабочем столе Павла среди икон и духовной литературы — крохотное и такое земное напутствие и проклятие от Меглина. И при каждом взгляде на лекарство его и без того шаткое спокойствие рассыпалось на тысячу осколков. Он нужен Жене. Меглин явственно дал понять ему, что без него Женя пропадёт — но так ли это было на самом деле? А если этот странный человек лгал или насмехался над ним, то зачем? Никто из них не звонил ему, и сколько Павел ни прислушивался к звукам из-за ворот и ни вздрагивал от приближающегося рёва мотора, старенький «Мерседес» так и не привёз Женю в монастырь. Хуже всего было то, что это беспокоило его. Постоянно взвинченный, настороженный, Павел стал отвлекаться от своих прямых обязанностей, и кажется, это стали замечать окружающие. Он не мог не думать о Жене: к тому моменту, как он распрощался с Меглиным в ту ночь, Женя так и не пришла в себя, он оставил её в ужасном состоянии и теперь понятия не имел, стало ли ей лучше. Это молчание телефона могло означать что угодно, и это сводило Павла с ума. Ещё несколько дней он хотел распрощаться с Женей навсегда и никогда больше не знать, как она живёт, а сегодня это неведение было настоящей мукой. И никакие молитвы не спасали его, не очищали его разум, не освобождали его душу. А когда всё-таки раздался долгожданный звонок, он так долго раздумывал над тем, поднимать трубку или нет, что абонент на том конце линии потерял терпение и прекратил попытки дозвониться. Это был его шанс… и всё же Павел тут же перезвонил, снедаемый тревогой. — Есения Андреевна? — с трудом скрывая волнение, осведомился он. Это действительно была она. Судя по её голосу, по крайней мере его самые страшные предположения не оправдались, и пока Есеня говорила, Павел осенил себя крестом, благодаря Бога. Всё дело было в том, что Есене и Меглину предстояло отлучиться по работе в один из городков Подмосковья, и эта маленькая командировка могла продлиться несколько дней; Женя же, по словам Есени, была всё ещё не слишком «в форме» — и под этим неопределённым выражением могло крыться что угодно. Есеня несколько раз извинилась за то, что побеспокоила его, но она волновалась о Жене и не хотела оставлять её одну, а потому рискнула узнать, не сможет ли он присмотреть за Женей. Такое положение няньки, может быть, было не слишком лестным для настоятеля монастыря, но оно вполне отвечало собственным пожеланиям Павла. По крайней мере, предложение Есени избавляло его от горькой необходимости снова тащиться в Москву в не самом приятном качества незваного гостя и от ещё более тягостной участи — встречи с Родионом Меглиным. Он долго звонил в дверь, и когда уже почти уверился, что по какой-то причине Жени в лофте нет, она открыла. Глянула на него снизу вверх — бледная, растрёпанная, злая, как сто чертей — и отступила чуть назад, не давая ему войти. — Зачем вы приехали? Павел на мгновение потерял дар речи. Он не ждал, конечно, что она будет так уж рада видеть его, но и такой реакции не ожидал. Никакого кокетства не было теперь и в помине — а может его не было никогда, может оно и вовсе лишь пригрезилось ему, околдованному ею? Но даже если всё то, что Павел, как ему казалось, видел прежде в Жене, оказалось лишь плодом его воображения, он не мог понять причину этой почти неприкрытой враждебности. Рассказал ли ей Меглин о том, что он приезжал, когда ей было плохо? И если да, то как именно рассказал? Может в этом и крылась причина? — Проведать тебя. — Он помнил её просьбу, высказанную как будто в другой жизни. Женя недоверчиво хмыкнула. Я был здесь, когда тебе было плохо, так и хотелось сказать ему, хотел увидеть тебя. Но она бы не поверила. А если бы и поверила, то что бы это изменило? К тому же, это было правдой лишь наполовину: он, конечно, хотел увидеть её тогда, но ещё больше он хотел попрощаться с нею. А вместо того Меглин привязал его к Жене узами ещё более крепкими, чем Павел привязал себя сам — узами не только любви, но и долга. — Врёшь ведь. — Она прищурилась, будто целилась. Незаметно перешла на «ты», стирая последние оставшиеся границы. Где-то на задворках сознания его мелькнула мысль о том, что в этой квартире наверняка был хотя бы один пистолет. И если он хоть что-нибудь понимал в людях, Женя должна была быть преотличным стрелком. — Тебе Меглин позвонил. Или Есеня. Попросили побыть для меня нянькой. И как это они ещё Бергичу не сдали, пока сами в отъезде?! — Голос её гневно сорвался. Слишком мало времени прошло с того чудовищного вечера. Павел понимал, что её агрессия обусловлена не только её собственными чувствами, ещё довольно громко говорил в ней морфин. И почти наверняка, она не кололась больше после того раза. А ей очень хотелось. — Они волнуются за тебя. Тебе было плохо, так что ничего удивительного. Но они делают это потому, что любят тебя. Так я войду? Нервный жест, должно быть, означал «как хочешь». Тёмные глаза Жени неотрывно следили за ним, пока он запирал дверь. — На нижний, — бросила она. Он послушно выполнил не то приказ, не то просьбу. — А ты? — Что? — А ты? Павел не совсем понимал, о чём она, но её вопрос почти наверняка был продолжением какой-то мысли. Ему пришлось вспомнить, о чём они говорили до того, и он окончательно стушевался. Чего она хотела от него? Неужели она не понимала, что и без того держит его сердце в своих руках, ей нужно было ещё и услышать это? Неужели ей доставляло удовольствие мучить его? Или она действительно не понимала, что делает? — Я там, где нужен, — уклончиво ответил Павел, чувствуя, что нетерпение Жени растёт, а молчание становится невыносимым. Похоже, это был не тот ответ, которого она ждала, но другого у него не было. Женя натужно кашлянула, будто что-то стиснуло ей горло и пошла вглубь лофта. — Если тебе нечем заняться, можешь сидеть со мной. Но не думаю, что тебе это доставит удовольствие. Она уселась за заваленный бумагами и заставленный чашками стол, как будто его вовсе тут не было. Павлу очень хотелось поинтересоваться, чем были наполнены чашки, но он подозревал, что такая бесцеремонность станет последней каплей для взвинченной Жени. Он видел её такой всего несколько раз, и её состояние очень не нравилось ему. Похоже, перед отъездом Меглина и Есени здесь не обошлось без скандала, но лучше было не углубляться в это. Во всяком случае, не сейчас. Видя, что Женя не насроена на психологический разбор или теологические беседы, Павел сел на диван и принялся наблюдать за нею. А она меж тем погрузилась в чтение каких-то бумаг: временами она сидела очень тихо и сосредоточенно, а потом принималась неистово шуршать листами, копаться в каких-то папках и стучать чашками. И бесконечно курила. В какой-то момент она отбрасывала всё, откидывалась в на спинку стула и с силой сжимала голову, будто хотела раздавить её, и подолгу сидела так. Потом снова подкуривала сигарету и всё начиналось с начала. Когда ему надоело быть безмолвным и бестолковым свидетелем Жениных душевных и умственных мук, — а всё это время она не обращала на Павла никакого внимания, если не считать нескольких брошенных исподлобья мимолётных взглядов — он поднялся, поставил чайник, заглянул в холодильник и, найдя там немного овощей и замороженные, не слишком подозрительные с виду котлеты, принялся готовить обед. Не для себя — нервозность напрочь отбила аппетит, к тому же, ему не привыкать было поститься, но для Жени, у которой был вид такой, словно она была готова вот-вот свалиться с ног. Павел бы не удивился, если бы это было действительно так: пусть понаслышке, но он знал, сколько сил нужно, чтобы прийти в себя после того кошмарного состояния, в котором пребывала Женя. Пока готовил, он украдкой наблюдал за Женей, как привык наблюдать за прихожанами в церкви во время службы. Похоже, Женя думала, что он плюнет и уберётся восвояси, если она будет его игнорировать, и когда он принялся хозяйничать у неё в квартире, это заставило её оторваться от бумаг, над которыми она корпела целый день. — Вот, — закончив, Павел поставил перед ней тарелку с едой и самую большую чашку чая, которую нашёл на кухне. — Что это? — Она словно нехотя подняла на него взгляд. Теперь в её глазах не было злости или раздражения, а только глубокая усталость. Павлу захотелось погладить её по голове, обнять, прижать к груди, успокаивая, и сдержаться стоило ему больших усилий. — Тебе нужно поесть. Не знаю, над чем ты так усердно работаешь, но это явно может подождать. Никотин — не слишком питательная штука. — Он кивнул на пепельницу, заполненную окурками и пеплом. Женя сморщила нос. — Много ты понимаешь, — с вялой язвительностью, но безо всякого запала сказала она. — Что это вообще такое? — Расследование. — Расскажешь? Он присел на край стола и скрестил руки на груди. Между ними на столе остывала еда на тарелке. Женя задумчиво посмотрела на Павла, затем на тарелку, потом взяла вилку и неохотно ковырнула еду. Отправила в рот крошечный кусочек котлеты, прожевала с таким видом, словно опасалась, что её вырвет — и на лице отразилось мимолётное облегчение. — Знаешь, после того, как я… Ну… В общем, после того, как мне бывает плохо, — ему показалось, что Женя смущается, и это удивило его, — даже кусочек проглотить бывает трудно. Организм требует… добавки, а не вот этого… — Женя кивнула на еду и замолчала, задумавшись. Не столько из интереса, сколько чтобы отвлечь Женю от мыслей о наркотиках, Павел повторил свой вопрос. — Это давняя задачка, которую, кажется, не смог разгадать даже отец. Или не захотел… Что-то тут не так. — Она сделала глоток чая и пошуршала страницами. — И я пытаюсь понять, что именно. Чего-то не хватает… но я уже почти поняла… — Что за преступление? — На самом деле, ему было не слишком интересно, но он приготовился слушать долгую историю об очередном серийном убийце — всё, лишь бы разговорить её, проломить этот кокон, который Женя свила вокруг себя. — Мать Есени была убита много лет назад. Убийцу вроде как нашли, но всё равно что-то не сходится… И дело было в закрытом архиве отца — раскрытые дела туда не попадают. Есеня пришла на стажировку к Меглину с одной целью: выяснить, кто убил её мать. Но потом всё очень усложнилось… — Женя мельком взглянула на него. — Не знаю, помнит ли она об этом ещё, но я хочу раскрыть это дело и помочь ей. — Помочь? — после недолгой паузы осторожно спросил Павел. — Или ты хочешь… напомнить ей о её боли? Он опасался, что Женя обидится, но к его удивлению, на лице её мелькнула улыбка. — Ты говоришь точь-в-точь как Меглин. И сомневаешься во мне так же. Иногда я и сама сомневалась, но что бы ни произошло между нами, я действительно хочу помочь. Слишком хорошо знаю, как вот такое незавершённое дело мешает жить. Женя медленно пила чай и ела, кажется, ненадолго отвлеклась от мучивших её мыслей, и Павел сделал себе чай, подставил стул к столу и просто наблюдал за ней. Они оказались в каком-то неопределённом вакууме, словно мир за пределами лофта исчез, растворился, стёрлись все границы, забылись все долги и обязательства. Опасное чувство, хоть и чрезвычайно манящее. Ему становилось всё труднее держаться с нею отстранённо и прохладно, как постороннему благодетелю. Он не хотел быть посторонним. Но и бросить её одну он тоже не мог, ведь он обещал Есении Андреевне помочь. А сейчас, пожалуй, это было бы единственно верным решением. — У меня есть все основания полагать, — нарушила молчание Женя, — что это убийство совершил тот же человек, который разрушил и нашу жизнь. Ещё и поэтому я должна найти ответ. Понимаешь? Он кое-что помнил из её прежних сбивчивых рассказов. И вспоминая детали, Павел нахмурился. — Если не ошибаюсь, этот человек мёртв? — осторожно спросил он. Даже ему случалось видеть, как порой заносило Женю, и тогда невозможно было понять, говорит она всерьёз, или её сознание затуманено, мыслит ли она разумно или под влиянием отравы. Но на этот раз она производила впечатление вполне здравомыслящего человека, который хорого понимает, о чём ведёт разговор. Но зачем тогда она собиралась доказывать вину мертвеца? Женя, кажется, угадала ход его мыслей, во всяком случае, на её губах мелькнула снисходительная улыбка. — Всё так. Я не собираюсь упрятать труп за решётку, тем более, что даже будь он жив, срок давности, вероятно, уже бы вышел. Просто… когда получаешь ответы, становится проще жить, легче дышать. Когда ты смиряешься с ними, — тише добавила она. Следующие несколько часов они снова провели в молчании. Женя опять углубилась в свои записи и помрачнела.Что-то у неё не получалось, но выглядела она так, что Павел не решался спрашивать. Он снова сделал им по чашке чая, но на этот раз Женя даже не обратила внимание, и чай так и остывал нетронутым. Павел снова был молчаливым наблюдателем, и на душе у него было чрезвычайно тоскливо. Женя была такой близкой и одновременно такой далёкой, недосягаемой, так много разделяло их. Он хотел бы вот так вечно наблюдать за ней, поддерживать и выслушивать её сомнения — и в то же время он желал бы иметь возможность покинуть её прямо сейчас. Это, по крайней мере, было бы куда разумнее. Но он этого не сделал. Сон сморил его незаметно, а когда Павел проснулся, как от толчка, то увидел, что Женя спит, опустив голову прямо на бумаги, которые так усердно изучала целый день, разметав по столу тёмные волосы. Несколько мгновений он смотрел на неё в нерешительности, а потом, собравшись с мыслями, подошёл и осторожно поднял её на руки. Постоял несколько секунд, ожидая, что Женя сейчас проснётся; но она не проснулась, и Павел уложил её на кровать, упорно отгоняя мысли о тёплой тяжести стро йного тела в его руках, о темноволосой голове, вдруг так соблазнительно прислонившейся к его плечу. Думая о чём угодно, кроме Жени, стараясь даже не задерживать взгляд на ней, Павел устроил её на постели, укрыл пледом и отошёл подальше. Он сдерживался из последних сил. Здесь не было икон — он бы очень удивился, если бы нашёл в этом доме что-то подобное. Но Бог всегда был с ним, в его душе, даже если помыслы его в последнее время были далеки от божественных материй. Павел стал читать молитвы, отвлекаясь, возвращаясь на твёрдую почву, которую он знал хорошо, по которой мог шагать уверенно, а не на ощупь, всякий раз рискуя свалиться в грех и бесчестье. Погружённый в молитвы, он потрял счёт времени Павел вздрогнул, когда в его сознание ворвался знакомый, но в то же время изменившийся до неузнаваемости голосом, от которого всё внутри у Павла сжалось. Она кричала во сне. Громко и жалобно, кричала и сворачивалась в клубочек, натягивая на себя одеяло, будто хотела спрятаться под ним от преследующего её ужаса. У него от этого крика в жилах стыла кровь, сердце замирало, а сам он чувствовал себя ничтожеством. Но, несмотря на это, он держался в стороне, подальше от Жени, будто боясь пересечь незримую границу, к которой подошёл так близко; иногда ему казалось, что он стоит у обрыва, и одну ногу уже занёс над пропастью. Именно поэтому, не желая сверзнуться вниз головой, он и не подходил к Жене, не прикасался к ней даже сейчас. Только смотрел, смотрел, смотрел. Он оставил её на милость кошмарам, одну в темноте, и ненавидел себя за это. Но Женя Роднина была самым большим искушением в его жизни, дьявольским искушением, и он всё ещё пытался сохранить рассудок и благочестие. Он был хорошим другом и неплохой нянькой ей — разве этого недостаточно? За день, что он провел с нею, она не прикоснулась ни к бутылке, ни к наркотикам. Павел знал, что такое наркотики: в пору его юности некоторые из его друзей подсаживались на вещества разной тяжести, кто-то имел волю и силы «соскочить» потом, кого-то ему приходилось хоронить… Знал он и как отчаянно организм жаждет отравы, как стремится к ней, как превращается в раба наркотиков — на этот раз уже понаслышке. Это-то и происходило с Женей, её кошмары были порождены нехваткой морфина или хотя бы канабиоидов в крови… Всё это он объяснил себе многократно за то время, пока у него не было других занятий, кроме как смотреть за спящей Женей, скрючившейся под одеялом и такой несчастной. Христианское милосердие привело его сюда, и он бы сделал это для любого другого человека — так он говорил себе, утешал себя этим, успокаивал свою растревоженную совесть. Но совсем другое чувство приковало его к Жене, заставляло быть при ней неотлучно, а если приходилось оставить её — думать о ней снова и снова, не в силах изгнать ее образ из памяти… и из сердца. Когда-то он думал, что любовь — чувство светлое, радостное и возвышенное; но теперь любовь бросила его в самые глубины ада, показала ему собственную неприглядную личину, разбудила потаённые и отнюдь не благочестивые желания. Это чувство проросло в нем до самых глубин его души, чёрное, колючее, болезненное. Едва ли именно об этом проповедовал Иисус и все до единого его пророки. А жаль. Ему бы не помешала сейчас помощь свыше, чтобы справиться со всем этим. В прошлый его ночной визит в этот дом ему было немного легче, хотя едва ли общество Родиона Меглина можно было назвать приятной компанией. Но именно он, Женин отец, холодный и саркастичный и явно не удивленный состоянием дочери, встал между Павлом и его чувствами к Жене. При другом человеке, даже если это был такой вот насмешливый тип, ему нужно было сдерживаться. А сейчас, наедине с собой и спящей Женей, не было ничего, что сошло бы за преграду для его чувств. Потому что бастионы, которые он воздвиг самостоятельно, начинали рушиться. Женя снова заскулила, заметалась в постели, не в силах самостоятельно выпутаться из сетей своего кошмара, и Павел почувствовал себя настоящим подонком, бросившим её наедине с ужасными образами. Не будет ничего дурного в том, что он разбудит её сейчас, заварит травы, которые собирал собственноручно… Они могут посидеть и побеседовать или просто помолчать. Ничего, что бы он не сделал для любого другого человека. Жене нужна помощь, и он способен ей её предложить — так чего он медлит? Павел подошёл к кровати, и подол его подрясника хлопал его по ногам, словно напоминая ему о том, кто он на самом деле и для чего он здесь. Постоял немного, глядя на Женю сверху вниз, потом осторожно сел на краешек кровати. Его наставники учили его, что это не допускается, что он должен выдерживать должное расстояние, не слишком сближаться с людьми, которым помогает — как врач, который соболезнует и помогает, но не сливается душой со своим пациентом. Иначе он сможет помочь лишь одному, а не многим, кто нуждается в нем. Сесть на кровать, дотронуться, обнять — уже слишком много, недопустимо близко. И все же Павел понял, что, несмотря на все уроки, преподанные ему в семинарии и монастыре, он не в силах быть так близко к Жене и не попытаться стать ближе ещё хотя бы на шаг. — Женя… — позвал он. — Женя-Женя… Он говорил мягко и тихо, осторожно, не желая её напугать, но она, похоже, вовсе не слышала его — кошмар держал её слишком крепко. Она только всхлипнула тихонько и помотала головой. Темные волосы её рассыпались по подушке в совершеннейшем беспорядке. Павел положил руку на её затылок, ощущая мягкость волос. Потом коснулся плеча, выглядывающего из-под пледа — под тонкой тканью футболки острые косточки так и выпирали. Во сне, когда не было этого злого блеска глаз, когда губы Жени не кривились в саркастичной улыбке, она казалась такой юной. Юной и измученной, ведь темные круги под глазами и бледность кожи никуда не делись и были заметны даже при плохом свете единственной лампы, зажжённой в кухонном уголке лофта. Женя не проснулась, но затихла, словно его прикосновение подействовало всё же благотворно. Павел выдохнул с облегчением. Обошлось. В глубине души он был рад, что она не проснулась, не увидела его тут, рядом с собой, сражённого её красотой и трагедией. Потому что… может, это было слишком самонадеянно, но иногда ему казалось, что и Женя видела в нём не только друга и наставника — наставника, впрочем, не имеющего большого успеха в своих поучениях. Что-то древнее, неискоренимое, присущее, наверное, всем мужчинам на свете со времён Адама, оживало в нем, когда Женя смотрела на него или подходила достаточно близко, чтобы невзначай коснуться… Он заставлял себя не думать об этом, и в большинстве случаев ему это удавалось. Но ему бы вовсе не хотелось испытывать на прочность свою стойкость сейчас, когда преградой между ними были лишь этот плед да его изрядно пошатнувшиеся принципы. Но Господь и все святые были безжалостны — или просто глухи к его мольбам. Потому что, едва он собрался встать и убраться подальше от Жени, насколько это позволяли ограниченные размеры её квартиры, она пошевелилась. И худая, костистая рука легла на его бедро, стискивая в пальцах черную ткань подрясника. Её прикосновение прожигало до самой кожи, и он прикрыл глаза, восстанавливая дыхание. — Паша… — хрипло произнесла она и облизала сухие губы. Его имя в её устах прозвучало печально и кротко, как мольба о помощи. Он не сказал ей своего настоящего имени, не желая давать себе даже путей для отступления и оправдания. А теперь жалел об этом: имя, данное ему при постриге, мало сочеталось с тем сумбуром, который творился в его душе сейчас. Он не открыл ей своего имени, надеясь, что будет лишь священником, что таким образом он отгородится от того, как она влияет на него… но вместо этого он лишь стёр грань, отдал ей всего себя, безраздельно. Понимала ли Женя это? — Я здесь. Ты кричала во сне. Он попытался отстраниться, но пальцы лишь сильнее сжали его подрясник, комкая ткань. Женя распахнула глаза, темные и блестящие, и непонимающе уставилась на него. Прошло несколько мгновений, прежде чем она, казалось, осознала реальность. Потом она приподнялась на локте, всё так же не выпуская из руки ткань его одежды. — Спасибо, — шепнули тонкие бледные губы. — Не за что. — Павел позволил себе улыбнуться. Он должен быть снисходительным к этой маленькой заблудшей девчонке. — Ещё как есть, — возразила Женя и тяжело вздохнула. Как ни хотел он избежать прикосновений, но ему пришлось положить руку на её все ещё стискивающую его одежду ладонь, аккуратно разогнуть застывшие в судорожном захвате пальцы. Она несколько мгновений смотрела на его осторожные действия, затем её взгляд метнулся к его лицу — ищущий, вопросительный. Павлу стало неуютно под этим взглядом — и, вместе с тем, он не мог отвести глаз от лица Жени, её взгляд зажёг в его душе искорку, обещающую разгореться настоящим степным пожаром. Сметающим все на своём пути. — Это мой долг. — Долг? — Помогать… Она усмехнулась. — Я заварю тебе травяной чай, и ты сможешь ещё немного поспать. Ещё вся ночь впереди. Что-то полыхнуло в глубине её глаз. Как раз в это мгновение он освободил подрясник из цепкой хватки Жени, но не освободился сам — ладонь её перелетела к нему на грудь, легко, словно птица, и мёртвой хваткой вцепилась в одежду. А в следующий миг Женя вдруг резко села на постели, подаваясь к нему всем телом, обхватывая его за шею, приникая к нему. Ее шершавые прохладные губы прижались к его губам, и на мгновение Павел опешил. Он должен был оттолкнуть её, объяснить ей её ошибку, может быть, даже обругать… но он не сделал ничего из этого. Вместо того, чтобы вспомнить о своем сане, об обетах, о Господе, в конце концов, он обнял Женю и крепче прижал к себе, целуя её в ответ. И единственное чувство, которое он осознавал в себе, это безумное ликование, перекрывшее все угрызения совести, все сомнения, все разумные аргументы. Через несколько мгновений Женя прервала поцелуй, отстранилась. Со странной смесью разочарования и облегчения Павел подумал, что сейчас она оттолкнёт его или отступит сама, понимая, что то, что они делают — просто безумие. Он полагался на неё, потому что его выдержка окончательно изменила ему. Но этого не произошло; Женя улыбнулась широко, чуть лукаво, маняще, глаза её блестели в тусклом электрическом свете, взгляд метался по лицу Павла. Он готов был поклясться, что впервые видел, чтобы она так улыбалась. Павел убрал упавшую прядь с её лица, отмечая, что пальцы его дрожат. И тут Женя снова потянулась к нему. Мелкие петельки подрясника были слишком тугими, рукава — слишком узкими, словно само монашеское одеяние препятствовало грехопадению. Но Женя по натуре была упряма, он уже это знал, и такие незначительные трудности её не останавливали. Между поцелуями она разделалась с подрясником и удовлетворённо хмыкнула. Павел улыбнулся в ответ, снова ловя её губы поцелуем. Он должен был остановить её… и остановиться сам, глубину безумия и греха, в которые он падал, сложно было представить и ни за что не отмолить… Но он не хотел и не мог останавливаться. Настал черёд рубашки и брюк, и он ловко помогал Жене избавить себя от остатков одежды. Он думал, что долгие годы воздержания сделают его неловким, неумелым, но тело всё вспомнило само и слишком быстро, слишком охотно. Его задача была куда проще Жениной: на ней были только футболка и шорты, и вскоре он коснулся обнажённой кожи. Он целовал её шею, плечи, грудь, и Женя бесстыдно подставлялась под его поцелуи. Но и в Павле не было ни капли стыда, смущения. Все правила и обеты, которые, казалось, стали для него жизнью, единственной ценностью его существования, слетели с него, словно никогда его и не касались. И лишь его простой деревянный нательный крест напоминал Павлу о том, кто он. Впрочем, не слишком красноречиво для того, чтобы он остановился. Каждое мгновение он всё ещё ждал, что она очнётся от наваждения и прекратит всё, но она лишь притягивала его к себе так близко, словно хотела врасти в него, спаяться с ним навеки. Отрывистые вздохи слетали с её губ, и Павел ловил их поцелуями, а её пальцы с неожиданной силой впивались в спину. Долго это продлиться не могло: сказалось долгое воздержание и то, как сильно он желал Женю. Он почти позабыл это чувство опустошения и удовлетворения; он никогда о нём не тосковал, лишившись — вернее, добровольно отказавшись, с успехом заменяя его трудом, находя утешение в молитвах, любви к Богу, заботах о ближних. О бренных потребностях плоти он научился не думать. Он утолял жажду водой, не вспоминая о вине, а теперь лишь пригубив, опъянел. Но прямо сейчас Павел балансировал на грани эйфории и удушающего чувства вины. Женя лежала рядом с ним на спине, его рука едва ощутимо касалась её руки. Это прикосновение и было тем, что, казалось, единственное удерживало его от падения в пучину. Сперва ему показалось, что Женя спит; он скосил глаза, увидел обнажившиеся из-за сползшего пледа грудь и острое плечо и быстро отвёл взгляд. Это было по меньшей мере глупо после того… после всего. Но похоже, даже в густом полумраке комнаты зрение Жени было острым, как у хищной птицы. Она пошевелилась, натянула плед повыше и буркнула: — Извини. Павел подавил в себе желание расхохотаться. В самом деле, он оступился, да что там — упал, попрал всё то, во что действительно верил, растерял всё то, что должен был бережно хранить, не устояв перед искушением. Но в том была его вина, только его, но никак не Жени. Если кому-то в этой комнате и пристало извиняться, то только ему. Да и был ли толк от извинений? И… что самое трагичное, несмотная на кошмарные угрызения совести, он не мог не чувствовать это распирающее ощущение счастья. Счастья мужчины, на любовь которого ответили. Он надеялся только, что в глазах Господа то доброе, что он сделал в своей жизни, и его искренняя любовь к Жене покажутся достаточной платой за вечную жизнь. Но Женя, впрочем, не казалась влюблённой. Скорее уж отстранённой. Словно ещё полчаса назад он держал в объятиях и целовал совсем другую девшку: мягкую, открытую, ласковую, податливую. Всё это было в Жене, но так глубоко спрятано, что о том, что она может быть такой, можно было только догадываться — и то эти догадки походили больше не глупые мечты. Но это было в ней, а теперь снова скрылось под колючей бронёй. Похоже, обоих их теперь мучало своеобразное похмелье, тяжёлое и наполненное угрызениями совести. Свесившись с кровати, она пошарила рукой по полу, нашла сигареты и закурила. Серый едкий дымок взвился вверх. Заметив, что он наблюдает за серой струйкой, Женя чуть отвернулась. Сжимая сигарету в губах, нашарила пепельницу, стряхнула пепел. Потом словно спохватившись, спросила: — Не хочешь? — протянула ему пачку сигарет. Павел не сводил с неё глаз и покачал головой. Он всё ещё не понимал, что в этой девушке так зацепило его, что он решился попрать все свои принципы, предать все клятвы, которые давал. И даже не слишком об этом жалел. Павел видел, что сейчас Женя стала такой же закрытой, как когда он встретился с ней впервые. — Я не курил уже лет… двадцать? Может, чуть меньше. С тех пор, как поступил в семинарию. Это тоже считается грехом, видишь ли. Женя хмыкнула — и Павел тоже улыбнулся. Это было глупо, в самом деле, беспокоиться о том, что он нарушит ещё один из запретов, тогда как только что он совершил главное прегрешение в своей жизни. Однако он должен был сохранить хотя бы что-то. Сделать хоть что-то правильно. Кончик Жениной сигареты светился во тьме красной точкой. — Думаешь, это важно? Теперь? — тихо спросила она. Он понимал, о чём она. Слишком хорошо понимал. — Да. Думаю, да. Между ними снова повисла тишина. Слишком неловкая, учитывая, что они лежали обнажённые под одним одеялом. — Прости. — Женя вздохнула, её рука вдруг легла на руку Павла. — Должно быть, я буду гореть в аду за то, что соблазнила священника. — Хуже. Ты соблазнила монаха, — механически заметил он. — Или это монах соблазнил тебя. Так или иначе, ад ждёт нас обоих. Он совершил ещё одну ошибку: едва всё закончилось, он должен был бежать сломя голову от Жени, наложить на себя самую строгую епитимью, может быть, даже дать навечно обет молчания или удалиться в какую-нибудь далёкую, уединённую обитель. Но он всё ещё был здесь, смотрел на неё, касался её, болтал с ней в постели так, словно они были обыкновенными счастливыми любовниками. Сердце и душа его не прошли испытания. — Если он вообще существует, — ответила она. Она в это не верила, а Павел задумался. Он был вовсе не против и после смерти оказаться рядом с нею, даже если и в аду… Глупости! Он одёрнул себя. Но беда была в том, что рядом с нею всё, чем он жил много лет, во что верил, казалось глупостью, ничего не значащей пылью. Женя была слишком земной, любые разговоры об аде, рае, Боге звучали как сказка. — Существует, — уверенно сказал Павел. Он перекатился на бок, опершись на локоть, приподнялся, глядя на Женю сверху вниз. Он видел, как в слабом свете блестели её глаза. — Но я ни о чём не жалею, ни капельки. Слышишь? Это было не совсем так, но это было то, что он должен был сказать Жене. Он ведь собирался вытащить её из ямы, а не собственноручно столкнуть туда — даже если и было слишком самонадеянно думать, что она будет слишком страдать из-за него. Улыбка, появившаяся на её губах, Павлу не понравилась. — Сам-то в это веришь? Он снова лёг на спину, потёр ладонями лицо. Она отталкивала его, даже несмотря на то, что совсем недавно произошло между ними. Но он её не оставит. Утро принесёт с собой новые решения. Павел поднялся и быстро оделся. Всё, кроме подрясника: его он нашёл около постели, смятый бесформенный ком. Поднял, несколько мгновений подержал в руках и аккуратно повесил на стул. Эта ночь ещё не закончилась, ночь, когда он позволил себе почувствовать себя человеком, которым мог бы быть, если бы не ступил на тропу веры. Впрочем, если бы он не стал тем, кем был, вероятно, никогда бы не встретил Женю. А может это было бы к лучшему? Он осторожно, как к чему-то незнакомому, чужому, прикоснулся к чёрной ткани. Завтра он снова сможет надеть подрясник и, может быть, не будет чувствовать себя так, словно на нём хитон Несса. Но для этого ему нужно будет молиться всю ночь до рассвета и даже не взглянуть на Женю. Но он снова не сдержался. Павлу казалось, что Женя наблюдает за ним, но повернувшись, увидел, что она спит, свернувшись калачиком. Тихо и мирно… по крайней мере, пока. Он должен был молиться о прощении, но вместо этого он снова лёг на кровать, одетый, поверх одеяла, обнял Женю и легонько поцеловав её в плечо, закрыл глаза. Молитвы подождут.