Молчание — серебро, а слова — золото

В Главном терминале делегацию из центра встречает сам лейтенант Айтор. Эйден прокрадывается за спинами, с его средним ростом и невзрачной одеждой он легко теряется среди брони и ящиков — да и значительная часть внимания всё равно прикована к интенданту. С трудом вериться, что этот человек сжимал руку Эйдена в туннелях, потому что сейчас он воплощённая уверенность и ленивое превосходство, и даже чемодан в руке выглядит не тяжелее папки с бумагами. «Лейтенант» — «Райнер». Пилигрим следит за обменом приветствиями, отмечая, что Айтор держится прямо, даже если мундир висит на нём, а мягкая округлость лица уступила место острому углу челюсти и теням. В последний раз, когда Эйден видел миротворца, тот едва приходил в сознание между приступами лихорадки. — Что этот… — кажется, его заметили. Бритый громила в форме, стоящий позади лейтенанта, хмурится и подбирается в плечах, пилигрим не помнит его лично, но таких лиц — с переломанными ушами и тупой яростью в глазах — насмотрелся немало. — Со мной, сопровождение, — одним коротким взмахом ладони Хуан избавляет его от немедленной драки. Вторым коротким жестом — резкий взгляд и приказ успокоиться — Айтор избавляет его от салочек на выживание по всему Терминалу. Эйден не поднимает глаз, но коротко кивает, проходя мимо лейтенанта — вина сжимает горло удавкой. Тот жив не благодаря, а вопреки. Если Уотерсайд напоминает безликий контрольно-пропускной пункт, то Главный терминал похож на смесь склада и музея — в рамы для рекламных постеров вставлены самодельные агитплакаты, а припасы сложены по центру платформы. Терминал — самое защищённое место для Миротворцев в Старом городе, а подземная часть, отгороженная от сети метро тяжёлыми воротами, — убежище на случай бомбардировки, осады, прорыва заражённых. Когда Эйден спускался на станцию в Сентрал-Луп, солнце не поднималось над горизонтом выше ладони. Сейчас в высокие зарешечённые окна бьют дневные лучи. Он неплохо знает главный зал, кабинеты офицеров, даже столовую — с льстивым обаянием Хакона и добродушием Айтора, пару раз удавалось получить миску каши или овощей — но в жилые этажи поднимается впервые. Хуану выделяют комнату — бывший кабинет с приёмной — в конце коридора; сопровождающие миротворцы займут две ближайших, как заслон между интендантом и местными. — Эйден, с нами, или будешь охранять его величество всю ночь? — Тревор шутит и подмигивает, разряжая атмосферу. Голоса он не понижает — здесь нет Роу с его фирменным «Вержбовски, блять». — За такие деньги, я поперёк двери спать буду и два твоих месячных жалованья за три дня заработаю, — Эйден отвечает ухмылкой. Пружина в груди самую малость расправляется — и расправляется сильнее, когда он сам закрывает дверь приёмной за собой и Хуаном. Комната-кабинет не намного больше приёмной и прохладная, с высокими потолками, как все здания терминала, и с пятнами плесени по верху стен. На обоях виднеются выцветшие контуры — раньше здесь что-то хранили, но теперь всё вынесли, поставив только железную кровать, штатив ламп, табуретку и таз. Эйден оглядывается и оставляет рюкзак в крошечной приёмной. Хуан невозмутимо кладёт чемодан на кровать — железный каркас протестующе скрипит. Странно видеть его, одетого в кожу и выбеленный хлопок, среди такой казарменной обстановки — Эйден привык к кричащей роскоши кабинета на Мисси. Впрочем, куртку Хуан скидывает на спинку, оставаясь в рубашке. — Я могу поделиться кроватью, cariño, но будет немного шумно, — пилигрим чувствует почти удовлетворение от этого раздражающего, привычного флирта. — Спасибо, я на полу. До комендантского часа, назначенного на закат, ещё долго — Эйден лениво гадает, чем ему придётся заниматься. Он не против раскатать спальник, вытянуться поверх и полежать в узких полосках солнца, пробивающихся в забитое досками окно. Главный плюс — не придётся общаться с местными Миротворцами, чем меньше они видят пилигрима, тем ему проще. За Айтора его не простили — он и сам себя не прощает. Хуан, к сожалению, не в настроении проводить день в праздности и неге — Эйден лениво смотрит, как из чемодана появляется чистое постельное бельё. Прогиб спины под тонкой светлой рубашкой, совершенно бездумный и нужный только для того, чтобы аккуратно заправить края простыни под матрас, не становясь коленями на постель, заставляет пилигрима отвести глаза. Почему-то это хуже любого сказанного в лицо флирта. Из того же чемодана появляется пачка бумаг, стянутая канцелярскими резинками, и ручка. — Идём, Эйден, я давно хотел узнать, насколько аккуратно ведётся бухгалтерия при новом командире, — в тоне Хуана слышен шелест змеиной чешуи в высокой траве. Хуана Райнера упрекают во многом — неразборчивости, как в средствах, так и в постели, лживости и неверности. Его тяжело терпеть в хороший день, в плохой — хочется разбить насмешливое лощёное лицо о стол, но никто и никогда не сказал бы, что интендант небрежно относится к своим делам. Так что через час и две сомнительные демонстрации власти молчаливые хмурые солдаты приносят стол, кресло и ящики с бумагами — комната становится значительно менее пустой и просторной. От кровати до стола, теперь это больше похоже на Хуана — не хватает только пары десятков безделушек, гобелена и благовоний. Эйден почти ждал, что он захочет вытеснить Айтора из его кабинета на первом этаже, но Хуан решает остаться на «своей» территории. Пилигрим много раз видел, как Райнер работает с бумагами — когда тот просил подождать перед сдачей поручения, предлагал вино, «как только я досчитаю накладную, чтобы я мог оказать тебе надлежащее внимание», пересчитывал собственную Эйденову оплату. Но в таком масштабе — впервые. От ящиков пахнет сыростью и плесенью, а углы кажутся подгрызенными крысами — прилично выглядит только пара последних, которые заполнял Айтор. Хуан брезгливо морщится, двумя пальцами вытягивая заляпанный вином лист из середины — и со вздохом отпускает его обратно. Даже если Эйден ничерта не понимает в поставках, накладных и отчётах, он отлично годится для того, чтобы таскать ящики с бумагами, разбирать слипшиеся листы, сжигать ненужное, после того, как Райнер перепишет цифры себе, и донимать местного интенданта — глуховатого старика — чтобы тот объяснился за три генератора, списанных в неизвестном направлении. К темноте Эйден чувствует себя затраханным Хуаном чёртовым Райнером до самых гланд. — Что же, я думаю, на сегодня хватит. Я не утомил тебя, pájaro)? — сам он тоже выглядит уставшим — пряди выбиваются на лоб, рука неопрятно испачкана чернилами, а запястье ноет, судя по тому, как интендант разминает руку. Но тон по-прежнему сладок, как мёд, и настолько же текуч. — Ты меня заебал, Хуан. Не смей… — О, Эйден, ты не знаешь, на что я способен, но если хочешь проверить… — его перебивают. Пилигрим делает свой лучший невпечатлённый взгляд — возможно, выученный от Спайка. У него ноет поясница, першит горло от дыма сырой горящей бумаги и болит голова, потому что старик-интендант думал, что раз он сам плохо слышит, то все остальные тоже, и общаться надо криком. — Я не твоя секретарша, чтобы с тобой ещё и спать, — Эйден откликается почти бездумно, больше желая добраться до спальника, чем выяснять тонкости отношений Хуана с Ноэль — хватает того, что он пару раз заставал её спящей в кровати интенданта, её кружки, книжки и перьевые ручки занимают столик в углу контейнера, а в прощальных объятиях между этими двумя слишком много личного — и стоят они, прижимаясь слишком тесно. Хуан поднимает брови, а губы складывает в удивлённое «о». Глаза от этого кажутся ярче и пронзительнее, и Эйден с тошнотворным ощущением в животе отводит взгляд. — Ноэль дорога мне, но отнюдь не за её таланты в постели. Мы слишком похожи, и не были хорошими любовниками, если ты понимаешь о чём я. — Ты о том, что ты эгоистичный самовлюблённый засранец, который не переживёт, если кто-то будет оттягивать на себя внимание? — пилигрим старательно игнорирует смутный жар на щеках и шее, когда он думает, почему именно Хуан и Ноэль могли быть плохими любовниками. Он знает Хуана достаточно, чтобы спорить на весь свой заработок за это дело, что в постели тот будет таким же требовательным и капризным. И сыпать пошлостями, ласковыми или дразнящими. Ноэль — она действительно похожа, разве что в ней меньше дерзости и больше стремления к ленивому довольству. — Сariño, да ты сегодня щедр на комплименты. У меня просто высокие стандарты, я выбираю самое лучшее — особенно для себя, — очередная тонкая, скрывающая зубы улыбка. Эйден не хочет знать, куда их доведёт этот диалог, так что бросает грубоватое «спокойной ночи» и отступает на своё место. На ночлег он устраивается в «приёмной» при бывшем кабинете — от стены до стены едва хватает пространства, чтобы вытянуться в спальнике, зато под надзором и дверь, и кровать Хуана. О втором он жалеет примерно через полчаса. Из комнаты, ярко освещённой жёлтым светом настольной лампы и штативом уфэшек, приёмная должна казаться тёмным провалом, а за годы ночёвок в лесах и заброшенных домах Эйден научился лежать так тихо и неподвижно, как будто от этого зависит его жизнь — его не раз принимали за бессознательного. Хуан не имеет такого опыта — он шуршит бумагами, вздыхает, щёлкает настольной лампой, с тихим мягким стоном потягивается, разминая затёкшую спину. Эйдену кажется, что он видит что-то, что видеть не должен, когда Хуан горбится и садится на край кровати, зарываясь пальцами в волосы. Сам чёртов Райнер не должен выглядеть так устало и уязвимо, и пилигрим не решается даже отвернуться — шорох движения выдаст его, и вряд ли Хуан будет в настроении свести всё к пошлой шутке. Он определённо не должен был видеть этого. Когда Хуан тянет рубашку вверх, обнажая светлую кожу над ремнём, Эйден соображает закрыть глаза. Через закрытые веки он видит, что уфэшки не гаснут как минимум до того момента, как он проваливается в забытье. Как максимум — они горят каждый раз, как Эйден просыпается. Ещё одна вещь, которую он невольно узнаёт про Хуана — у того очень беспокойный сон. Несколько раз за ночь Эйдена будит ощущение — особый навык, вырабатываемый всеми пилигримами к концу первого года, если доживают. Это шум чужих шагов, изменившееся дыхание рядом, скрип половицы или хруст ветки — так или иначе, Эйден просыпается каждый раз, когда просыпается Хуан. И ни разу не показывает этого — открывает глаза, видит фигуру, сидящую на краю постели или курящую у окна, и закрывает глаза раньше, чем успеет всмотреться. Не раз Эйден приходил под кабинет интенданта, только чтобы обнаружить, что тот закрыт на «сиесту», и зло ударить ногой в металлический лист двери. Возможно, теперь он будет немного терпеливее. К утру пилигрим чувствует себя так, будто его кости сделаны из железа — беспокойный сон на полу не способствует хорошему настроению, и на утренние колкости Хуана он отзывается хмуро и коротко. Райнер бесит — от смоченных водой волос до небрежного узла шейного платка; по нему и не скажешь, что он крутился всю ночь, как уж на углях. Выдаёт только стойкий запах сигарет и чуть более глубокие тени на лице — Эйден с недовольством пытается понять, когда он вообще начал замечать такие мелочи. Так или иначе, сегодня должны быть переговоры, может быть, второй раунд завтра, и через два дня они снова будут в Сентрал-Луп, где между ними несколько кварталов, река и лестничные переходы. Эйден хочет верить в жёсткое планирование Миротворцев — и в этом его ошибка. Скудный завтрак, снова работа с бумагами в ожидании приказа отправляться — под кожей начинает зудеть напряжение, пилигрим не любит ждать, полагаясь на других людей, и долго оставаться запертым в одном месте. Сейчас он вынужден терпеть и то, и другое. Дурную весть приносит Вержбовски — Эйден начинает чуть больше понимать всех тех людей, которые хотели ему врезать после доставки сообщения. Базарные ожидаемо затягивают переговоры — то ли не могут определиться с составом переговорщиков (читай — занять чем-нибудь Барни), то ли пересматривают свои условия (читай — в Софи играет гордость и желание выжать из «грёбаных законников» как можно больше). Эйден уходит, не желая застрять между Айтором, Бруксом и Хуаном, которые должны будут сообщить новость майору. В Терминале нет никого, кто был бы рад его видеть, так что он забирается выше, к комнатам-складам старого хлама, техническому этажу и ржавым лестницам на крышу. Возле сваленных горкой письменных столов следы ботинок, пепел и бычки — явно неофициальная курилка, запах сигарет пропитал даже кирпичи, так что Эйден устраивается на условно-крепкой столешнице и лениво щёлкает зажигалкой. Подпалинами выводит на столешнице первую букву имени — они со Спайком оставляли друг другу такие метки. Треск рации кажется оглушающим в пыльной тишине чердака. — …ден, …ём, — голос Лоан искажается почти до неузнаваемости. — Приём, жди, — Эйден спрыгивает со столешницы. По пути сюда он видел лестницу на крышу… Рации почти не добивают от Сентрал-Луп — единственный мощный приёмник в кабинете Айтора. Но, может быть, на крыше связь будет получше — кирпичные стены дополнительно глушат сигнал. Пожарная лестница осыпается хлопьями ржавчины под ладонями, а люк приходится выбивать плечом, но Эйден выбирается на крышу — покрытие скользкое от недавнего дождя и голубиного дерьма. Пилигрим осторожно идёт к статуе и приваливается к обросшему мхом пьедесталу, чтобы не рисковать быть сдутым порывами ветра. — Лоан, приём. — Поезда ост…ны, — треск такой, будто Лоан на фоне бьёт стекло, но в её голосе много настойчивости. Это должно быть что-то важное.- …ездов. Нет. …иказ. …та, — и связь обрывается, остаётся только глухое шипение линии. Что за херня. Эйден трясёт рацию, стучит раскрытой ладонью, как будто это заставит связь восстановиться. К сожалению, рация остаётся глуха и мертва. Обратно в Терминал он спускается гораздо быстрее, чем поднимался. Что бы ни происходило, это было достаточно важно, чтобы Лоан пыталась связаться с ним и ради этого прошла до автозавода — из Рыбьего глаза рации не добивали никогда, с автозавода — хотя бы изредка. Эйден узнал это на собственном горьком опыте, когда ещё пытался выяснить судьбу оставшихся в туннелях миротворцев. Дверь в комнату Хуана широко распахнута — Эйден видит свежие хлопья побелки на полу, интендант выбесил кого-то настолько, что тот впечатал дверь в стену. Сам Райнер курит, закинув ноги на стол и глядя на влажные плесневые пятна на потолке. — А, Эйден… Передай лейтенанту Айтору, что я очень соболезную, что мы будем пользоваться его гостеприимством ещё несколько дней. Как раз будет время объясниться, куда исчезли запасы продовольствия, — он лениво поводит в воздухе ладонью — поднимается и путается в воздухе дымок сигареты. Хуан Райнер в бешенстве. Эйдену плевать — у него нет сейчас желания подстраиваться под чужое настроение. — Хуан. Что ты знаешь о поездах? Лоан пыталась связаться, — пилигрим упирается двумя ладонями в стол, почти перегинаясь через крышку — интенданту придётся обратить на него внимание. Бумаги сминаются под ладонями. — Поезда? — с первого взгляда, в расслабленной позе ничего не меняется, только взгляд становится острым. — А что твоя дерзкая подружка сказала о поездах? — Что их нет. Приказ Мэтта, деталей не знаю, связь оборвалась. — Эйден, Эйден, Эйден, нам придётся ещё раз побеспокоить лейтенанта, — из кресла Хуан поднимается одним резким, нервным движением. Сигарета умирает в чашке кофе. По терминалу интендант идёт быстрым шагом — не та ленивая, виляющая бёдрами проходка, которую он позволяет себе в безопасности Мисси. Но что остаётся прежним, так это неуважение, потому что дверь кабинета Айтора Хуан распахивает без стука. Возможно, уверенности ему придаёт эскорт из пары ребят Брукса, привязавшийся у выхода из крыла. Сам Эйден замирает у косяка, не желая раздражать лейтенанта своим видом больше необходимого. С этим отлично справится и Райнер. Айтор смотрит с усталым смирением. — Уже донесли? — он с усилием убирает мощный радиоприёмник, связывающийся с Сентрал-Луп, обратно в ящик. Ключ падает в ворот рубашки — Эйден отводит глаза, чтобы случайно не заметить шрамов под тканью. Никто не комментирует, что Айтору нужно восстановить дыхание после всего одного рывка. — Лейтенант, я думаю, в этом вопросе мы с вами не противники, а союзники, — никто не обвинит Хуана Райнера в том, что он придерживается одной линии отношений. Эйден готов поставить свой знак пилигрима, что Айтору ещё припомнят и растраты запасов, и плохую отчётность, но сначала они «посоюзничают» над проблемой поездов. — Я знаю, что по приказу нашего драгоценного майора, поезда отменили. — Вчера вечером прислали ещё людей, пополнение личного состава. Они столкнулись с ренегатами в туннелях, снова. Рейсы отменены до стабилизации обстановки, принято решение не рисковать поездом и людьми, туннели будут закрыты, -лейтенант бессильно сдаёт свои карты, даже не пытаясь сопротивляться. Это значит, что Старый Вилледор снова закрыт на вход и выход. И Эйден застрял с ненавидящими его базарными и в лучшем случае настороженно настроенными миротворцами, с Хуаном Райнером в нагрузку. По крайней мере, он сможет потребовать оплату всех дней простоя. Одна из вещей, которые он невольно узнал об интенданте — тот ненавидит резкие смены планов. Так что, возвращаясь в своё крыло здания, Эйден чувствует, будто пытается удержать в кулаке шею ядовитой гадюки — даже миротворцы пытаются грохотать ботинками тише. Здесь нет Мэтта, или нерадивых курьеров, или упрямых лейтенантов, на которых Хуан может сорвать раздражение. Так что пилигрим мудро остаётся с миротворцами, позволяя Райнеру в одиночестве закрыться в кабинете. Сопровождение разместилось в двух пустых комнатах: спальники, брошенная партия карт, путающиеся под ногами провода к уфшкам, запах сырых носков, сигарет и подгоревшей каши — как на любой заставе. Видимо, настоящую кровать отжалели только для интенданта. Впервые со вчерашнего утра Эйден не чувствует, что у него под кожей проложили электрические провода под напряжением. — Пришёл просить политического убежища? — всегда можно рассчитывать на то, что Вержбовски заметит и обшутит. Эйден ухмыляется: — А что, такие бравые солдаты не смогут мне его дать? Одна из первых вещей, которым его научил Спайк — играть в карты. Эйден помнит, как сейчас — они сидели на мшистой подстилке в лесу где-то возле Аппенин, Спайк раскладывал по земле истрёпанные карты и учил его считать комбинации для покера, свои и чужие. Старший пилигрим был уверен, что хорошая карточная партия может обеспечить и ночлег, и пожрать, и выпить, главное было не выигрывать слишком сильно. Эйден ёрзал и отвлекался на жужжание мушек, кислящий в зубах листик щавеля и солнечные блики в листве, но комбинации неохотно запоминал — у Спайка упёртый нрав, когда он хочет поделиться мудростью, и тяжёлая на подзатыльники рука. Так что сейчас он лениво играет на сигареты — за два часа проигрывает двенадцать, выигрывает обратно десять и все последние сплетни с Мисси. — Подъём, парни. Нам помыться организовали. Давайте, в две группы, — появление Брукса в дверях встречается одобряющими возгласами. Эйден лениво поднимается с пола вместе с остальными. Это не Мисси, где есть душевые и воду включают дважды в сутки. В Терминале нет собственных помывочных, так что у стен снаружи разбит полевой душ — брезентовые кабинки с кое-как подогретой водой, две минуты на человека. И лучше бы этим душем пользоваться, пока есть хоть какой-то свет. В своё время он сполна наслушался ворчания Берислава о том, как в этих клетушках сложно руку поднять, не обрушив всю секцию, не то что жопу помыть нормально. Миротворцы вытягивают чистое бельё на смену — пилигриму стоит захватить своё, так что он проскальзывает в приёмную, где остался его рюкзак. — Я думал, что плачу тебе за постоянное сопровождение, Эйден, — но в голосе нет реального недовольства. Без укладки, влажные пряди свисают у Хуана вдоль лица, подчёркивая до некрасивого острые скулы и морщинки в уголках глаз. Он вытирает шею над распахнутой рубашкой — не растирает, как Эйден, а скорее промакивает. Вода мягко блестит на коже и заставляет рубашку липнуть к телу. Эйден не сразу замечает неизвестно откуда взявшуюся простыню, натянутую на шнур и отгораживающую угол комнаты. — Для тебя воду заменили. Эйден думает возразить, но он действительно не хочет толкаться с толпой голых мужиков на осеннем воздухе, а потом спешно натягивать штаны на мокрую холодную кожу, потому что две минуты уже вышли. — Твоё величество настолько не переносит простых смертных, что даже моешься отдельно? — за занавеской ждут два таза — широкий и плоский, в который можно стать, чтобы не заливать водой пол, и второй, до краёв наполненный водой. На бортике даже балансирует кусок мыла. Возле широкого таза на паркете отчётливо выделяются мокрые следы — два узких отпечатка ступней, Эйден секунду смотрит на них в странном оцепенении. — Сhico de oro, ты хотел буквально потереть мне спинку? Голый человек уязвим, доверчив и не ожидает нападения, и я не хочу доверять толпе майорских солдафонов, — есть что-то странное в том, чтобы слышать голос Хуана так близко, но не видеть его. Эйден пробует воду пальцем и спешно скидывает на пол куртку и штаны, пока сквозняки не выстудили тепло. Остальная одежда летит следом, чистое бельё повисает на верёвке поверх простыни. — Я думал, Айтор не хочет тебя удавить, — тёплая вода ощущается на коже чистым блаженством. Отпускает ноющая боль в мышцах после ночёвки на полу. Эйден взбивает мыло в ладонях и зарывается пальцами в волосы — надо пользоваться случаем. — Лейтенант может быть и не желает моей смерти, но если бы ты слушал внимательно, то не пропустил бы, что вчера вечером прислали пополнение личного состава. Последним поездом, — Эйден задумчиво хмыкает, не открывая глаз. — Думаешь, попытаются убить и свалить это на Айтора или Базар? — Мне нравится, когда ты проявляешь ум, pájaro, — в голосе Хуана столько довольства, как будто Эйден ему на месте предложил отсосать, а не поймал подсказку. — Так что не отходи далеко, пропустишь самое интересное. Райнер боится темноты и крови, но удивительно спокоен для человека, которого попытаются убить. Пилигрим хмурится — возможно, ему стоит начать буквально спать на пороге. И действительно не отходить от интенданта — тот может быть невыносимым ублюдком, но Эйден предпочитает его ублюдком живым. К тому же, он всё ещё не получил вторую часть оплаты. Тёплая вода заканчивается до обидного быстро. Пилигрим с неохотой соступает на мокрый пол, в стороне от отпечатков Хуана. Старая рубашка сойдёт за полотенце, свежая — он с недовольством замечает разорванный ворот, можно надеть и так, но стоит подштопать, пока есть возможность. На спальнике есть куртка, накинет для тепла. — Мне стоило хотеть тебя себе хотя бы ради зрелища, Эйден, — когда он выходит из-за занавески, Хуан сидит на кровати — всё ещё босой, в штанах и открытой рубашке, но откинувшийся на спинку с видом, будто ведёт приём из своего кресла на Мисси. В полусумеречном освещении кожа открытых ключиц кажется светящейся, как засыпанная пыльцой уф-грибов. — Ты сложен, как молодой полубог. Но, позволь заметить, любовные отметки подошли бы тебе больше боевых, я могу с этим помочь… — Чего ты добиваешься? — Эйден устал, запертая комнатка с заколоченным окном давит на него — некуда сбежать, без шанса проветрить голову и выкинуть всё лишнее. Хуан красив и ухожен, он желанный любовник — и они оба это знают, но теперь пилигрим знает о нём больше: страхи, ожидания, некрасивые вспышки искреннего гнева и скрытую доброту и щедрость. Это мешает оставаться бесстрастным. Если он сейчас шагнёт к кровати, встанет на колени, чувствуя, как прогибается матрас, и оседлает эти узкие бёдра, Хуан снова наговорит ему ласковых глупостей. Дверь закрыта на задвижку, стены толстые, Эйден умеет быть тихим, а Хуан достаточно умён, чтобы не создавать ненужных сплетен. Но ещё одна вещь, которой учил Спайк, — не привязываться. Райнер должен следовать чему-то подобному, и Эйден не думает, что из него выйдет вторая Ноэль. — Твоего внимания, — короткая, соблазнительная улыбка не доходит до глаз. — Ты мне за него и платишь. Больше не отвлекусь, не переживай, — Эйден обрывает беседу и уходит к спальнику — перегородка стены создаёт хотя бы подобие уединения. Мерный ход иголки, когда он подшивает воротник при свете фонарика, успокаивает. За стеной слышен шорох постельного белья, щелчок лампы — жёлтая полоса ложится в дверной проём — и шорох бумаг. Хуан что-то рассеянно напевает себе под нос на незнакомом языке. Он звучит довольным.