***
Освещение небольшой подиумной сцены в баре сегодня слишком яркое. Или Донхёку так кажется после двух часов ожидания в тёмной гримёрке. Он думает, что скорее всего второе, и просто старается не смотреть вверх лишний раз, вдобавок тряхнув головой, чтобы чёлка от парика посильнее прикрыла глаза. Крепление стойки-журавля не поддаётся слишком долго, она к тому же ещё и потная после ладоней предыдущего вокалиста, поэтому спустя полминуты возни Донхёк просто берёт микрофон в руки и тащит в центр сцены высокий барный стул. Сил стоять на своих двух всё выступление у него сегодня нет, но опора всё же нужна, поэтому он облокачивается на него и прислушивается к тому, как друзья за его спиной возятся с инструментами. Донхёк чувствует, что Джено сегодня переборщил с парфюмом. И хоть на его отменные бас-гитарные соло это никак не повлияет, правая донхёкова ноздря этому приятному мускусу совсем не рада. А может, это лучше, чем слабый запах потных тел и перегара, который в течение вечера будет расползаться по помещению. Джемин, который должен был встать чуть поодаль слева, второпях настраивает гитару и едва слышно бурчит пожелания большого пня под задницу предыдущему соло-гитаристу, что-то тихо брянькая в сторонке. Ренджун, уже разобравшийся со своим синтезатором, внезапно предлагает помощь, но в итоге отправляется в пешее эротическое, напоследок брякнув Джемину «если у тебя хреновое настроение, это не значит, что нужно портить его всем». Донхёку тут же хочется успокоить их обоих, но он молчаливо водружает ответственность за это на плечи устроившегося за барабанами Джисона: в конце концов, он сегодня самый весёлый — привилегия самого младшего и пока ещё не самого побитого взрослой жизнью. Впрочем, Донхёк не долго за него радуется, вспоминая, что честь сообщить всей группе одну неприятную новость выпала на его долю в процессе незамысловатой камень-ножницы-бумага с Джемином пятнадцать минут назад в их импровизированной гримёрке на базе бывшей барной коморки. Откинув эту мысль чуть подальше, чтобы не мешала выступать, Донхёк обводит быстрым взглядом чёрные столики и барную стойку и задерживается на самом дальнем углу, где тёмный силуэт в приветственном жесте поднимает стакан и коротко кивает. Лица не видно из-за направленного в глаза света, но он знает, потому что Ченле — второй их вокалист, который должен заменить Донхёка в течение вечера — обычно сидит именно там со своей прохладной водой, разведённой с лимонным соком, и изредка снимает контент со стороны для их пока ещё не слишком популярных социальных сетей. Да, в этом огромном баре они завсегдатаи и довольно радушно принимаются, но и контингент здесь особо не меняется. Некоторых посетителей Донхёк уже знает в лицо: вечерами пятницы самый близкий к выходу столик занимают какие-то шумные косплееры, столик чуть подальше от колонок — квартет женщин с мартини, по субботам ближе всего к сцене тусуется квир-компания, с которой Джемин уже успел подружиться, а у барной стойки — милые смущённо хихикающие девушки из офисного здания неподалёку, изредка получающие взгляды от Джено. Даже хозяин заведения иногда выползает из своего кабинета, чтобы усесться рядом с Ченле и послушать их музыку. Впрочем, Ченле тот ещё убедительный предприимчивый говнюк, с которым незаметно можно застрять в получасовой беседе — о живой музыке в том числе. Услышав за спиной нетерпеливое кашлянье Ренджуна, Донхёк вспоминает, наконец, что пора начинать выступление, и кивает Джисону. Слышатся звонкие удары барабанных палочек друг о друга — и мир вокруг Донхёка меняется. Ну, точнее он так думает, и Ренджун снисходительно называет его за это дураком, который не понимает сам себя. Отчасти это правда, но ему не обязательно знать, что происходит с ним с научной точки зрения. Он знает только то, что, как только он слышит первые аккорды гитары Джемина, в которые вплетается бас, клавишные и ударные, ему становится легче дышать. Он больше не Донхёк, студент факультета прикладной математики Инчхонского университета, живущий в общаге по соседству с отъявленным душнилой. Он Хэчан — солист группы DreamZen, который проживает каждую песню так, будто чем больше эмоций он вложит в каждое слово, тем скорее это приблизит момент, когда он сможет вырваться из окружающей его каждый день рутины. Рутины, что кажется ему неправильной. Каждый проведённый за чтением научной литературы час, каждая минута в общественном транспорте, каждый день, потерянный на осточертевшие ненужные дела, а не проведённый в огромном гараже отца Ченле, где они денно и нощно пытаются заниматься творчеством. Донхёк ни по чему не скорбит так сильно, как по растворившемуся в небытии времени. Но сейчас, в этом моменте, когда из колонок слышится его голос, кочующий от грубого грудного вокала с хрипотцой до фальцета; когда тело само подсказывает, как и куда двигаться, занося то в одну часть сцены, то в другую; когда по вискам стекает пот и хочется кричать от ощущения свободы — он действительно живёт правильно. Он просто живёт. Здесь и сейчас, на глазах у незнакомых людей и своих друзей. И ему хочется, чтобы другие видели, что в этом моменте он живой, как никогда. На проигрыше глаза мечутся по залу, будто, несмотря на этот яркий свет, направленный прямо в центр и не позволяющий различить лица, там можно увидеть хоть что-то, кроме вспышки айфона Ченле, прилежно снимающего видео для сторис в инстаграме, но Донхёку всё-таки удаётся. Улыбка ползёт по лицу так неконтролируемо и внезапно, что он не сразу понимает, что заставил уставившегося на него во все глаза незнакомого парня почти моментально отвести взгляд от неловкости. Однако, Донхёк всё же запоминает его — такой завороженный, будто направлен не на человека, а на что-то сияющее, играющее красками, пульсирующее, как энергия. Живое. И Донхёк не преувеличит, если скажет, что это разжигает в нём искорку счастья. Он видит такую реакцию не каждый день, она поистине на вес золота. Стараясь не засмеяться от того, как незнакомец вдруг чуть не опрокидывает на себя свою кружку с крафтовым пивом, Донхёк шагает в другую часть сцены, перекидывая шнур через плечо, чтобы допеть последний куплет, но не может отказать себе в удовольствии периодически возвращать взгляд к приглянувшемуся столику неподалёку от подиума. Кажется, парень не теряет надежды выдержать ответный интерес хотя бы пять секунд, но всё равно опускает голову вниз, когда понимает, что пялится. Донхёку этого не понять. Он стоит на этой сцене именно для этого — чтобы на него смотрели, чтобы его слушали. Это ему приятно. Впрочем, он также понимает, что, если бы на него со сцены пялились в ответ, он бы смутился. Хотя Ренджун поспорил бы. Он думает, что у Донхёка порой нет ни стыда, ни совести, о чём всем вокруг знать, конечно же, не обязательно, но не то чтобы он по этому поводу сильно парится. Он и без того живёт свою настоящую жизнь напополам с вяло протекающей жизнью скучного студента, так что, если ему придётся сдерживать своё истинное я ещё и в общении с окружающими, его крыша точно уедет далеко и надолго. С этой мыслью Донхёк поёт на сцене ещё добрых часа два, иногда передавая свою роль вокалиста Ренджуну, пока Ченле не начинает махать ему рукой из своего угла, мол, хватит, с тебя и так уже сошло семь потов, и голос начал сипеть. Приходится молча согласиться и коротко показать «оk». Донхёк грустно усмехается, в последний раз взглянув на своего внимательного смущенного слушателя с большими круглыми глазами, которые он успел рассмотреть, и перехватывает микрофон в другую руку, готовясь к модуляции в песне. Время идёт так странно, когда наступает время жить по-настоящему: сначала, перед самым выходом на сцену, оно замедляется — каждая минута тянется, как твёрдая жвачка, — а потом летит с бешеной скоростью. Донхёку всегда этого мало, и он понятия не имеет, сколько ему нужно, чтобы насладиться как следует. Три часа? Может, пять? Наверно, он никогда не найдёт ответ на этот вопрос, пока не попробует лично, но такой возможности ему пока не предоставлялось. Что Донхёк знает наверняка, так это то, что, когда блики от капель пота на его лице меркнут в темноте, покинутые освещением со сцены, он будто падает в воображаемую бездну. И в бездне этой нет ни времени, ни звуков, ни света — только он один и пустота. Бездна — это его состояние вне музыки. Вне сцены, вне возможности проживать свою настоящую жизнь. Донхёк в этом состоянии как на автомате передаёт микрофон Ченле, плетётся куда-то за подиум по длинному коридору и полагается на свою мышечную память, которая исправно приводит его в пустующий мужской туалет, тускло освещённый флуоресцентными красными лампами по периметру потолка. Отражение в зеркале над раковиной — наполовину не его, но Донхёку этот образ нравится. Джено говорит, что с чёрным маллетом и в кожанке на размер больше он выглядит более дерзким. Джемин всегда замечает, что в зауженных джинсах он «очень секси», а Ченле хоть и смотрит с одобрением, вслух скажет только «сам на себя не похож». Донхёк по привычке язвит последнему в ответ, хотя где-то внутри думает, что сам на себя он не похож только тогда, когда пытается заставить себя думать, что в его жизни имеет значение что-то ещё, кроме его близких и музыки. Эта мысль ловко захватывает его в свои цепкие пальцы, и он проигрывает схватку со своей внутренней тьмой. Слёзы внутреннего опустошения, скатывающиеся по щекам, кажутся старыми недобрыми друзьями. Друзьями, от которых Донхёку очень хочется избавиться, но это невозможно: когда он отдаёт себя всего тому, что любит, то не оставляет для своего существования ничего, кроме боли и пустоты. Им нужна пища, иначе они сожрут его изнутри, а потом разрастутся в апатию и мутируют в депрессию, и Донхёк сам не знает как, но каждый раз протягивает до следующего выступления, чтобы утолить свои голод и жажду. Жажду жить. Он надеется, что в этот раз у него вновь это получится, потому что не знает, чем ещё заполнить себя, кроме возможностью быть артистом. Сцена — не самый худший наркотик, но менее ли губительный? — Хей, извини, ты в порядке, чувак? — слышится со стороны, и Донхёк отдёргивает от головы свою руку, собирающуюся снять парик. Из ушей словно выливается вода, позволяя вновь воспринимать звуки извне, и он судорожно ищет в болотном расплывчатом отражении заляпанного отпечатками пальцев зеркала источник обеспокоенного голоса. — Тебе нужна помощь? Взгляд Донхёка натыкается на уже знакомые круглые глаза, и только тогда он догадывается немного смахнуть слёзы с лица, отталкиваясь от раковины. — Нет, я в норме, — он мотает головой, разглядывая парня чуть поближе, и удивляется его прикиду: коричневая бини, тёмно-зелёная толстовка с капюшоном, выглядывающим поверх лёгкой куртки цвета хаки, и такого же оттенка грубые широкие джинсы с потёртостями. Ничего необычного, но Донхёк скорее не удивился бы, встретив этого незнакомца в андеграундном баре в подвале здания через дорогу, а не в туалете их заведения, ничем не отличающегося от десятка таких же обычных баров с живой музыкой по всему Инчхону. — Как скажешь. Сочувствую твоей норме. — Парень чешет затылок через шапку, и Донхёк видит, как в тусклом свете поблёскивает его пирсинг на брови, лишь после этого усмехнувшись сказанному. Хочется ответить что-то колкое, но состояние для этого явно неподходящее — тело и язык будто немного ватные, как и всегда после выступлений. — Я, кстати, Марк, — кивает он внезапно, выдержав неловкую для Донхёка, но видимо, абсолютно комфортную для себя тишину. — Извини, что пристаю, просто не мог уйти, не сказав, что у вас классная группа. Вы отлично смотритесь вместе, и у тебя очень… красивый голос, — говорит Марк, ни на секунду не отводя взгляд, будто думает, что так будет звучать более убедительно. Но Донхёк и без того ему верит. — Хэчан, — чуть более расслабленно отвечает он, усмехаясь, — спасибо, а ты отличный зритель. Разбираешься? — Донхёк ведёт бровью и узнаёт прежнего скромника, когда на этот мелкий жест Марк вновь отводит взгляд. — Я не то чтобы. — Он кривит лицо, будто прибедняется. — То есть, немного играю на гитаре и пишу тексты. — Коллеги, значит. — Донхёк даже не пытается делать вид, что поверил в скромный марков опыт. Новички-самоучки, по его мнению, не шастают по барам в одиночестве, набираясь опыта у других музыкантов. Они самозабвенно творят в своих домашних или чужих дешевых студиях, полные амбиций, надежд, свежих идей и святой уверенности в том, что толпа поклонников с распростёртыми объятиями ждёт, чем новоиспечённый Пол Маккартни хочет поделиться с миром. Нет, Марк не из таких, а Донхёку будет слишком скучно, если он спросит, что он хочет найти здесь, напрямую, поэтому вместо этого он говорит: — Мы тут выступаем всю неделю по вечерам, кроме понедельника, среды и воскресенья. Марк непонимающе хлопает ресницами несколько раз. «Он довольно милый». — К чему ты это? — Я опередил твой вопрос о том, когда мы выступаем, чтобы ты знал, когда прийти в следующий раз, — ослепительно лыбится Донхёк. Беспардонность и самоуверенность — его главные напарники. И даже если с некоторыми людьми эта тактика не работает, он не расстраивается, потому что остаётся собой в любом случае. А за себя ему не стыдно. Тем не менее что-то подсказывает, что Марк на эту удочку попадётся без труда, и если да, то Донхёк будет благодарен — это вытащит его из мерзкого затяжного отходняка после выступления чуточку быстрее. — Почему ты уверен, что я бы спросил об этом? — недоумевает тот, наклонив голову, чем заставляет свой пирсинг сверкнуть сталью ещё раз. У Донхёка плохо получается делать вид, что украшение ему не нравится, и он мимолётно облизывает губы. — Потому что я бы в любом случае пригласил тебя посмотреть на нас ещё раз, и ты бы не смог отказаться. — Он пожимает плечами так, будто ничего более очевидного нет, и вышагивает к выходу из туалета, чувствуя на себе заинтересованный и одновременно ошарашенный взгляд. Ему всегда было интересно, о чём думают люди, сталкивающиеся с его поведением впервые, но так как немногие после этого самого столкновения горели желанием испытать подобное второй раз, этот интерес удовлетворялся не часто. Например, Джено хотел ему хорошо заехать по лицу при первой встрече, а Джисон — сгореть со стыда. Донхёк думает, что Марк придёт ещё раз. Он похож на тех, кто в вечном поиске чего-то: ответов, смысла, вдохновения. И даже если ничего из этого он не нашел в сегодняшнем выступлении, Донхёк явно подкинул ему вопросов. Не пытливые по натуре люди не остаются, чтобы лично передать комплименты, и в тайне не надеются, что встреча не последняя. Если же Марк не придёт, то, возможно, его история и не стоит того, чтобы быть услышанной. Донхёк не любит тратить время на скучные вещи, и если Марк — всего лишь случайный прохожий без груза за плечами, заглянувший в бар от безделья, так тому и быть. Он не расстроится. Может, разве что чуть-чуть. Ему хочется думать, будто каждое знакомство — это своеобразный шарик с неизвестным номером, закинутый в коробку для проведения лотереи. А что это в итоге будет: захватывающее приключение по реке чужой жизни с притоками веселья, откровений и интересных историй или банальный обмен любезностями? Донхёк никогда не знает, но надеется на первое. — Обязательно приходи. Мне нравится, как ты смотришь, — будто предугадывая и следующий вопрос, признаётся он на прощание и прикрывает за собой дверь.***
— О, ты ещё не ушёл? — удивляется Джисон, когда застаёт Донхёка в скрипящем кресле рядом с заваленным вещами столом. Он устало плетётся в центр гримёрки к старенькому широкому дивану и по дороге кидает свой чехол для палочек в рюкзак. В тусклом освещении от пары напольных светильников всё же удаётся разглядеть его покрытую потом кожу на шее, и Донхёк с досадой бросает взгляд на маленькое окошко под потолком их каморки, которое он забыл открыть заранее, чтобы предотвратить спёртость воздуха, когда сюда завалятся все остальные. — И правильно сделал. Я бы всё равно не отпустил его без рассказа о том, кто этот мальчик-одуванчик в странных шмотках возле сцены, с которым он флиртовал всё выступление, — усмехается Ренджун, заходя следом, и повторяет тот же маршрут, пока не садится на диван рядом с Джисоном. — Тебе правда всё ещё интересно обсуждать всех, у кого случается одноразовый краш на Хэчана? — театрально закатывает глаза плетущийся чуть поодаль Ченле, и от его слов даже становится обидно на секундочку. Никакой это не одноразовый краш — Донхёк просто слишком хорош для всех этих зевак, ведь правда? Ну, по крайней мере он так думает. — Ну, мало ли. Может, этот не сбежал сразу же, как только Хэчан открыл рот вне сцены, — неопределённо пожимает плечами Ренджун, когда Ченле обходит диван, запрыгивая на спинку. — Очередной вечер буллинга, ясно, — отмахивается Донхёк, качая головой, и смеётся над ними, небрежно откидывая парик на стол. Голова от него, как всегда, чешется, да и волосы, обычно лежащие на голове в форме яблока, теперь больше похожи на наэлектризованный бардак. — Так, ну всё, заканчивайте, — бурчит им в спину Джемин, потирая лицо ладонями, — у нас есть темы поважнее сейчас. — Он отпивает немного воды из своей бутылки, кидая одну Ченле, и многозначительно смотрит на Донхёка. — Да, точно, например, где вы Джено потеряли, — говорит тот, будто не понимая, о чём речь, и с интересом смотрит на дверь. — Кажется, та мадам, которая ходила возле бара туда-сюда и постоянно ему улыбалась, всё-таки до него добралась где-то в коридоре, — неловко предполагает Джисон. — Ага, так сказать, набралась смелости после третьей стопки соджу, — ехидничает Ченле, что-то просматривая в своём айфоне без звука — скорее всего отснятый недавно материал. Донхёк понимает, что предположил верно, когда смартфон Джисона, ответственного за некоторые их социальные сети, издаёт звук уведомления о входящих сообщениях. — Всё-то ты знаешь, Ченле, — иронично фыркает появляющийся в проходе Джено собственной персоной и быстро плюхается на оставшееся свободное место на диване, пока Джемин ненадолго залипает возле зеркала, вытирая лицо полотенцем. — Само собой. Но от подробностей не откажусь. — М, отвратительно, — коротко и безэмоционально комментирует Ренджун, откидываясь на спинку с прикрытыми глазами, и делает вид, будто никого из присутствующих не знает. — В принципе, если забыть, что она лет на n-надцать меня старше, — задумчиво произносит Джено, — то можно даже назвать этот диалог милым. — М, нет, всё же от подробностей меня избавь, — тактично передумывает Ченле, и Джено победно улыбается. — Полностью согласен, — встревает Джемин, — а теперь, пока кто-то опять не вспомнил про чьи-то похождения, у Хэчана есть для вас новости. — Он заставляет всех невольно обернуться на Донхёка, и последний тяжело вздыхает. Удружил, называется. Вообще не так уж удивительно, что последних новостей он активно избегает — в своей голове в форме непрошеных мыслей в том числе. В обычные дни его после выступлений колбасит не так сильно, по крайней мере не до слёз, но в совокупности с расстраивающими событиями недолгая хандра может затянуться на день-два. — Пришли результаты музыкального фестиваля, — вводит в курс дела Донхёк, и ему даже не особо нужно пояснять, потому что его друзья тут же невольно наклоняются ближе к нему. Они ждали оценок почти целый месяц — первые три призовых места (на гран-при надежды даже не возлагались) фестиваля, куда они отправили свои видеоматериалы для участия, сулили возможность поработать с не самыми захудалыми звукозаписывающими студиями Сеула и услышать критику от продюсеров крупных развлекательных компаний из самого сердца индустрии. Донхёк будто сидел на иголках и переживал больше всех остальных, так как проигрывать ненавидел сильнее растраты своей жизни на совершенно неинтересные ему занятия. Но все эти подпорченные из-за проигрыша амбиции были бы пылью по сравнению с упущенной возможностью совершить большой скачок в развитии медийности их группы. И вот сегодня утром, аккурат во время совместной пары Донхёка и Джемина, ответ всё-таки прилетел на почту последнего. Кажется, из-за слишком бурной реакции с математического анализа выгнали их обоих. — Мы прошли в финал, — говорит Донхёк, сохраняя ровный тон, — и поделили четвёртое место с ещё одной группой, к сожалению. — Чёрт! — громко ругается Джено, вскидывая руки к потолку, и отпинывает чью-то сумку от дивана в угол. Ренджун разочарованно запрокидывает голову с тихим мученическим стоном; Джисон, до этого державший кулаки сильно сжатыми, морщится с раздосадованным «айщ», и только Ченле без слов разрывает зрительный контакт и отворачивается к стенке, закрывая сухими из-за осветления волосами лицо. — Нам не хватило нескольких баллов, чтобы получить лауреатскую степень, — тихо добавляет Джемин, добивая окончательно, но старается быстро смениться в лице, — но это не плохой результат. Я считаю, что мы молодцы. Судьи дали нам хорошие баллы по многим параметрам, сами увидите, когда я покажу вам оценочные листы. Это, типа, реально очень хорошо. Никто не рвётся разделить внезапно нагрянувший джеминов оптимизм, кроме посмотревшего с надеждой Джисона, но Донхёк чувствует, что, несмотря на своё самочувствие, не имеет права в такой момент погрязнуть в унынии и выйти из своей роли настроенческой зажигалочки, готовой в любой момент поднять командный дух. Он насильно заставляет всех встать в центре гримёрки под бурчание Ченле, и шумно выдыхает, прежде чем положить руки на плечи сгорбившихся Ренджуна и Джено. — Что ж, жизнь опять оказалась полнейшим дерьмом, а мы оказались недостаточно хороши для важных дядек в снобистских костюмах, — изрекает очевидное Донхёк, и у парней нет выбора, кроме как молча согласиться, — но разве это новость для нас? — Да не то чтобы, — склоняет голову Джисон, глядя в центр своеобразной ромашки, образованной их обувью, и кривит лицо. — Именно. И всё-таки, мы куда-то движемся. Сначала было совсем плохо, потом всё лучше и лучше, и вот мы здесь. От большого куша нас отделяло всего лишь несколько баллов. Это прогресс, и я не думаю, что мы настолько тупые, чтобы остановиться на этом, до прорыва рукой подать. Круг его друзей наполняется смешками, и хотя от налёта разочарования из-за неудачи им всем не избавиться ещё как минимум пару дней, каждый невольно показывает грустную улыбку и что-то согласно бормочет. — Да, обидно, это хреновое чувство, но оно пройдёт, — кивает Донхёк. — Пускай мы сможем решиться на новый шаг не сразу, но чем быстрее мы проводим эту тупую хандру, тем скорее сможем двигаться дальше. — Этот ты так завуалированно предлагаешь завтра надраться и устроить проводы очередного проигрыша? — смеётся Ренджун, щипая его под лопаткой через футболку, чем заслуживает наигранный осуждающий взгляд. — Ты можешь хотя бы сделать вид, что я тут не зря подбираю красивые слова? — притворно дуется Донхёк, получая в ответ общий смех, и его друзья невольно сближаются, шагая в узкий круг. — Боюсь, злить тебя куда интереснее, — усмехается Джено, — мы же знаем, что ты именно это и имел в виду. А ты знаешь, что мы всегда за. — Ну хоть в чём-то мы всегда солидарны! — восклицает Донхёк, вознося руки к потолку, но руки Ренджуна и Джено тут же сгребают его в центр их круга, заставляя стать невольной сердцевиной групповых объятий, которую душат давлением уставших после выступления тел. — Задушите! Какие же вы придурки, — кряхтит он с улыбкой, — но всё-таки родные, — добавляет уже тише и чувствует, как ему становится трудно дышать под улюлюканье со всех сторон. Оставлять серый осадок после встречи не хочется никому. Это Донхёк по себе знает, поэтому старается во что бы то ни стало сохранить искорку надежды на прощальной ноте, даже если сам не верит в то, что магия их дружбы способна преодолеть всё. Это какое-то негласное его правило — вещи не должны заканчиваться на безнадёге и неопределённости. Да, Донхёк не питает глупые иллюзии о том, что каждый из них, оказавшись дома, не будет гонять мысль об их неудаче по кругу, пока не провалится в беспокойный сон. Он понимает, что одиночество — состояние для разговоров с самим собой, и порой они не такие простые, как хотелось бы. Грусти не избежать, она важна. Тем не менее, если его маленькая поддержка сейчас сможет потом стать маленьким поплавком, за который ухватится кто-то из его друзей, когда всё вокруг будет казаться бесполезным и бессмысленным, Донхёк примет на себя эту роль. — Хэчан, подожди, — окликает Джемин, задерживаясь у чёрного входа, когда все парни, уставшие, но немного приободрённые, вываливаются из бара на ватных ногах во втором часу ночи. Вид у него загруженный и недоверчивый. Какая-то часть Донхёка догадывается, в чём причина, и несмотря на то, что участвовать ему в этом не хочется, он всё-таки останавливается и возвращается к нему. — Эй, вы чего там? — спрашивает Ченле, хмурясь. — Можете идти без нас, — машет Джемин рукой, — нам всё равно в другую сторону до общаги. Выспитесь нормально перед завтрашним. — Хорошо, мам, спокойной ночи, — смеётся Джено в ответ, и все четверо благополучно сворачивают за угол, продвигаясь вдоль по улице, пахнущей пылью раннего сентября, как клубок понемногу удаляющегося шума. Когда Донхёк, проводив их спины глазами, поворачивается обратно к Джемину, тот уже успевает вытащить из кармана куртки сигареты и зажигалку, чем заставляет своего друга отпрыгнуть на метр и поморщиться. В его взгляде, как всегда, чёрным по белому читается «если ты хоть раз дыхнёшь этой дрянью в мою сторону, будешь курить свою отраву через задницу». Джемин, как и всегда, этот взгляд игнорирует — знает, что отчитывать его не будут, как и жаловаться, впрочем. Не в том он возрасте, чтобы слушать окружающих, как ему здоровье портить — газировкой или никотином. — Даже не буду делать вид, что поверил тебе, — наконец, без всяких прелюдий признаётся Джемин, и Донхёк занимает у вечности целых пять секунд тишины, чтобы осознать, о чём вообще речь. Потом из его рта вырывается понимающий смешок. По какой-то причине это всегда Джемин — тот, кто замечает фальшь. Донхёка нельзя назвать открытой книгой, он много актёрствует, но если человек знает его довольно давно, значения его жестов становятся весьма понятными. То, что его неплохая попытка произнести маленькую подбадривающую речь была Джемином распознана как что-то неестественное, совсем не удивительно. Хотя Донхёк на какое-то время всё же почувствовал себя победителем. Играть ему, к слову, совсем не хотелось, но он до сих пор хранит в памяти тот момент, когда был чересчур откровенен с друзьями в вопросах их общих успехов на музыкальном поприще. Джемин тогда был не самым последним человеком, который разъяснил Донхёку, в чём его проблема. — В прошлый раз было слишком пессимистично. Что тебе не нравится на этот раз? Слишком сладко? Интонация получается более едкой, чем Донхёку хотелось, но он не может сдержать ехидство. В конце концов, это именно то, чего Джемин хотел. Немного веры и оптимизма. Верно? — Сегодня ты сказал то, что мы хотели услышать, а не то, что ты чувствуешь, — будто прочитав чужие мысли, выдыхает Джемин вместе с хаотично кружащимся в воздухе дымом. — Я хочу, чтобы ты верил в то, о чём говоришь, а не заставлял себя что-то выдавливать. Донхёку нужно сконцентрироваться на чём-то мелком, прежде чем вдумчиво ответить, поэтому сначала он бездумно смотрит на падающий с сигареты пепел, а когда ему становится неприятно, он поднимает взгляд выше. В свете уличного фонаря, ограниченного рамками узкого проулка, фигура Джемина кажется силуэтом какого-то загадочного мудреца в модных шмотках, но эта мысль вызывает только смех, потому что всё намного прозаичнее. — Хочешь знать, что я чувствую? — спрашивает Донхёк ради приличия, как будто ему действительно нужно согласие, и Джемин кивает, позволяя ему окончательно перестать контролировать себя и свои эмоции. — Раздражение. И не пойми меня неправильно, Нана, развитие это круто, в каком-то смысле я даже верю себе отчасти. Но есть две проблемы. Первая: направленное движение само по себе не приведёт тебя к цели, в которую ты метишь. Направленное движение с определённой скоростью приведёт тебя туда. Вторая проблема: как музыканты мы движемся весьма и весьма неплохо, но мы абсолютно застряли на одном месте как артисты — прогресс по медийности едва ли можно назвать прогрессом. Никому нет дела до того, что сегодняшний ты — лучше, чем ты вчерашний, если ты никто и никто о тебе не знает. Да, ты можешь сказать, что к одной цели можно идти всю жизнь. Но давай признаемся хотя бы себе, это не то, о чём наша общая мечта. Наша мечта о том, чтобы выползти из гаража Ченле и этого бара хотя бы в какой-то захудалый лейбл как можно скорее. Чтобы писать музыку и делиться ей с теми, кто будет её слушать. Наша мечта о том, чтобы можно было худо-бедно этим жить без марафона по подработкам. Ты и так всё это знаешь. И я не настолько придурок, чтобы винить только вас или себя в том, что ничего не выходит, просто я не хочу делать вид, будто мы не топчемся на месте уже чёрт знает сколько, пока молодость проходит, способность работать утекает сквозь пальцы нахер, а жизненные силы тратятся на ненавистную учёбу. Донхёк чувствует, как в конце своей тирады начинает задыхаться — верный признак того, что пора остановиться, пока он не повысил голос. Джемин не виноват в том, что у него сорвало крышу ненадолго, и не ему выслушивать всё это. Тем не менее он выслушивает и даже позволяет недолго подышать в тишине. — Я знаю, Хёк. Я знаю. Лицо Джемина невозможно рассмотреть в тени, но голос выдаёт его состояние, которому Донхёк ненавидит становиться причиной. Состояние, которое можно описать как «я понимаю и разделяю твою боль, и если бы я знал, чем помочь, сделал бы это, но я понятия не имею». В какой-то мере Донхёк благодарен ему за осведомлённость почти во всех аспектах его страсти к сцене. Джемин сам признавался, что не встречал вживую людей, более влюблённых в идею, в мечту, в возможность быть на своём месте и чувствовать себя идеально подходящим в общую картинку кусочком пазла, чем Донхёк — поэтому он молчит, позволяя ему перетерпеть эту боль, пока докуривает сигарету. Но эта боль не проходит. Она уже стала частью его тела, поселилась в нём и ноет периодически, например, в такие моменты, как сейчас. Донхёк усмехается и не впервой ловит себя на грустной мысли: у них нет ничего, кроме таланта, желания творить и общей мечты. Раньше это звучало, как неплохой набор для сильного старта и уверенного продолжения, а теперь кажется ничтожно малым в современных реалиях, штампующих новых звёзд каждый месяц. До общежития Джемин ведёт Донхёка, словно буксир. Силы окончательно покидают его тело, и разряжающейся батарейки едва хватает, чтобы подняться на пятый этаж на лифте и доковылять до двери, ведущей в комнату. Устало продолжая шагать по коридору в своё дальнее крыло общаги, Джемин даже не слышит очень тихое «спокойной ночи», но Донхёк не настаивает на ответных любезностях. Он лишь прислоняется спиной к двери и чувствует, как сильно не хочет возвращаться в тот мир, который простирается за порогом. В мир, к которому он как будто не принадлежит, но где его ждёт общажная кровать, письменный стол, напополам заваленный его текстами, нотами и домашней работой для семинаров, ранние подъёмы для походов в библиотеку, игнорирующие его в коридорах университета студенты, любезно напоминающие о необходимости хорошо учиться родители и липкое чувство, будто у него из-под носа уводят драгоценное время по собственной воле. Ну, почти по собственной. И как же злит, что сейчас некого проклинать и ненавидеть. Донхёк усмехается: в этом мире его ждёт хотя бы что-то, в то время как там, куда он рвётся, его не ждёт ничто и никто. Смартфон вибрирует в заднем кармане джинсов, и Донхёк обращает на него внимание только на третий раз, когда понимает, что кто-то наглым образом отсылает ему сообщения в третьем часу ночи. Стоит увидеть отправителя, всё сразу встаёт на свои места. johnny_: привет. хёк :) [02:13] johnny_: не игнорь, я знаю, что твоя ночная задница не спит [02:16] johnny_: есть дело для тебя, процент большой))) [02:17] А вот и нашелся тот, кого сейчас можно проклинать и ненавидеть, причём отнюдь не незаслуженно. Джонни или, как его все вынуждены называть в университете, аспирант Со Ёнхо всегда появляется именно тогда, когда у Донхёка отключается голова, включаются эмоции и резко возрастает желание срочно что-то изменить здесь и сейчас. В таком состоянии он способен принимать глупые решения и не способен просчитывать их последствия, что Джонни в общем-то на руку. У Донхёка с ним могут быть дела лишь одного толка, и хотя Ёнхо в определённые периоды жизни был полезен как никогда, своим лучшим другом он его назвать не может, нет. Он скорее из разряда тех, кого держишь рядом, зная, что в один момент будет больше не к кому идти. Донхёк эту концепцию ненавидит, но ему сложно от неё отказаться. Также сложно, как принять очевидный факт — эти самые времена, когда ему будет не к кому идти, уже наступают ему на пятки. Он чувствует это особенно остро именно сейчас, будучи абсолютно разваленным изнутри собственными же словами, которые он искренне и без раздумий вывалил Джемину. Негромко ударяясь затылком о дверь, чтобы не разбудить соседа, Донхёк закрывает глаза и решает не торопиться до утра — взвесить все «за» и «против», как бы сказал Ченле. Он решительно блокирует смартфон и заходит в комнату, но оставляет сообщения висеть непрочитанными…