яблоневый

Курили одну папиросу на двоих. Нужно было экономить, ведь хорошего табака, как раньше, во всей Москве не сыщешь, но сегодня — особенный день. Зелёные глаза Феликса зеленее, чем в любое время года, а его улыбка — ещё задорнее и радостнее. Торис часто глядел в окно, от которого они оттащили стол ещё в октябре. Продувало нещадно. Они были бы рады топить печку каждый день, да только нечем. Феликс сам на себя злился — не пошёл к большевикам, а остался в своей полулегальной больнице на окраине. Может, легче было бы. Торис его не винил. Он часто вздрагивал, едва раздавались резкие звуки. Эта революция сточила его до тонкой нити, на которой держалась слишком большая пуговица. — Думаешь, перезимуем? — спросил Лоринайтис, согревая лёгкие табаком. — Говорят, эта зима будет холоднее других. — До этого же зимовали, — Лукашевич сидел на стуле в своих огромных чёрных ботинках и фуражке. — Да, — Торис вздохнул, передавая папиросу через обеденный стол. — Ты прав. — Эх, а я вот сегодня потерял последнюю возможность умереть двадцатитрёхлетним, — Феликс глухо рассмеялся. — Товарищ Лоринайтис, смерть в двадцать четыре года — гиблое дело. Мы должны перезимовать. Торис едва улыбнулся, закоченелыми пальцами барабаня по столешнице из дуба. Хорошее дерево — жалко на дрова пускать. Торис едва улыбнулся, ведь ему же было пока двадцать три, а значит, что все шансы встретить март с весёлой улыбкой, как у Феликса, медленно сводились к нулю. Торис обхватил пальцами папиросу, которую они нещадно растягивали, и подумал, что Феликсу больше табаку достанется. А оно и хорошо. Эта революция сточила его до белёсой ниточки на старом пальто. А пуговицы постепенно выходили из моды.