Бредовый сюр

Он был так глуп. Все эти сумасшедшие идеи на счет олицетворения хаоса – такой острый бред. Он ничего не может с собой поделать, никак не может вернуть ощущение определенности своей собственной жизни. Ведь все это бессмысленно. Сколько чего ни доказывай, а в итоге – куда это денется? Вникуда. Даже если его история будет передаваться веками и тысячелетиями из уст в уста тихим шепотом – даже тогда ничто не остановит солнце от выгорания, а вселенную от действия антиматерии. Все, что ни делай, так эфемерно. А все, что эфемерно – не имеет смысла. Он все так же ест еду – но теперь она не имеет вкуса. Безудержный цикл: лето, осень, весна, зима, лето... все сменяет друг друга, чтобы заново возвратиться. Он так же шатко влачит свое существование по этому городу, вот только теперь еще люди шарахаются от него с испугом и отторжением в глазах, и теперь сильней давит небо. Ему кажется, что он сливается с улицей, растворяется в ее полотне, рассеивается дымкой, подернувшей свет фонаря и листьями, опадающими на асфальт, и растекается этими каплями дождя – рассеивается, тускнет и блекнет...  Он врастает в свою комнату. Меркнет холодными сумерками, гаснет непроглядной ночью и волнуется на стенах тенями, постепенно расползается плесенью по ним, въедается в линолеум. Плесень проедает его, оставляя гниющие язвы, разъедает, и он быстрее врастает в пол. Один. Никого. Нигде. Никогда. Нет. Темное синее небо вливается в комнату и струится жидким азотом, и жидкой ртутью отравляет стены. Он почти что видит, как на них появляются ожоги. Пол блюет им, выхаркивает его, и он тоже блюет, блюет и выхаркивает. Его рвет, и в желудке шевелится что-то склизкое, черное и жгучее; оно нескончаемым потоком льется наружу. Все это – один день, временная петля, из которой не выбраться. Он законсервирован. Люди вокруг. Люди вокруг... на улице... Его там нет. Ему не достигнуть их. Он в бетонной клетке, без дверей и без окон, кричит, орет, надрывает жилы и в кровь сбивает костяшки пальцев. Ему не достучаться. Он один. Бетонная клетка его пожирает, переваривает, он все бы сделал, все бы отдал, чтобы только выбраться отсюда... но бетонная клетка – это сознание. Он один... Его постоянно тошнит. И тут он просыпается. Очухивается от забвения, от жалости и сожалений. И понимает. Он не нужен. Да, он не нужен. Для чего он в принципе существует? Он идет медленнее и, кажется, садится на лавочку. Вокруг люди... слишком много людей... Зачем он существует? В чем смысл этого существования? В самосозерцании? Почему существует именно он? Зачем? Нету, нет ответа. Ему не нужен этот театр одного актера для единственного зрителя. В кармане лежит нож. Для самозащиты. Тот самый... то самое лезвие, сделавшее его жутко улыбчивым клоуном. Запястье встречается с ножом. Все эти люди вокруг... А что будет дальше? "Сейчас мы с вами и узнаем", и эта мысль кажется ему настолько смешной, что он смеется. Несколько вариантов... Несколько: Рай, Ад, пустота, небытие. Ад! Не страшно... Ему не страшно, ведь он уже к аду притерпелся... Ко всему можно привыкнуть... Пустота. Пустота с осознанием не страшна, ведь одиночество тут или там – какая разница? А небытие для него, как Рай; то же, что было до рождения: тебя просто нет. Ничего. Никакой боли. Никакой тошноты. Никакого ядовитого неба. Прекрасно. Как и струи крови, что сейчас стекают по запястьям... Вокруг слишком много людей... Но этот миг пронесется мимо них, как если бы его и не существовало... небытие... нечего тревожится по пустякам... все это – один большой пустяк... одна большая шутка... Он постепенно теряет сознание, ничего не видит и тьма поглощает его. Бредовый сюр вместе со всем хаосом меркнут, блекнут, прям как он, совсем недавно. Совсем недавно... Голоса сквозь вату приглушенно встревожены, и он даже находит в себе силы усмехнуться. Темнота... Пустота... Освобождение... ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||| |||||||||||||||||||||||||||||||||||Небытие.|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||| *** Боль. Все вокруг боль, и он сам состоит из боли. Пульсирует и движется. Но он к ней не причастен. Клетка исчезла. Свобода. Нет хлама мыслей. Ничего. Лишь волны спокойствия. Как давно он об этом мечтал. Давно? Всегда. Его сознание наконец освободилось от агонии жизни, но он все еще существует. Но что-то тревожит его. Будто он что-то упустил. И он начинает плыть. Он плывет, его сильно беспокоит это нечто – он никак не может понять что. И он плывет, карабкается. Боль становится реальнее. Он начинает не только ее осознавать, но и чувствовать. Знать бы только, почему. Темнота. Она тускнеет, постепенно заменяется чем-то другим. Еще недавно обволакивающая его, она дает трещины. Голоса. Какой-то неразборчивый шум. Ориентируясь на него, он направляется туда, и вскоре голоса становятся слишком громкими. Слишком. Как-будто он еще что-то может слышать. Почему? Ах, да. Он не умер. Он с трудом возвращается в свое тело – бесполезный кусок мяса, разлепляет веки. Фотоны врываются в сетчатку, что отдается резкой болью. Он не умер. Смешно. Он сипит, силясь, некотрое время, и из его горла все же раздается хриплый смех. Белый, режущий, колкий свет, лучше бы он потерял способность видеть. Белый потолок. Всё слишком чистое – будто неживое глумится над грязным, изгвазданным нутром живого. Он не умер. Какая жалость. Он ничего не помнит, ничего не чувствует, как-будто кто-то выкачал всю душу, как-будто он оставил все чувства в той обволакивающей темноте или же потерял по пути туда. Он силится вспомнить, какого это – ощущать горе, но не находит внутри себя ни намека на чувство. Он не помнит. Пустота. Как-будто он стал частью того, что за гранью, которую забыли в этом трехмерном мире. Он находит себя одиноко лежащего в палате, одиноко лежащего в палате с доктором или одиноко лежащего в палате с медсестрой. Находит то в больничном коридоре с мигающей люминесцентной лампой, то в уборной перед зеркалом. Запястья болят нестерпимо, но он не может себя заставить хоть как-то отреагировать на боль. Ведь болит его оболочка. А его оболочка – единственное, что соединяет его с этим миром. Ему на нее плевать. Его спасли, говорит ему доктор. Какой-то добрый человек позвонил в скорую, говорит ему доктор. Вокруг него на момент приезда скорой столпилось много зевак, говорит доктор, а он представляет, как на него, истекающего кровью, смотрит безликое множество, но по-факту никто не смотрит – представляет и хрипло смеется. Небытие... это было хорошо. Кома, обманчиво-достоверная породия на смерть, продолжительностью в неделю. Ему кажется, что он принес сюда с собой частичку небытия. Но где та свобода? Ему тесно в стенах, и кажется, что кошмар про бетонную клетку становится явью. Он шатается сомнамбулой по длинным пустынным коридорам, ведя рукой по стене и слушая звук своих шагов. Как-будто ничего, кроме этого, более не существует. Попытка суицида. Психиатрическая больница. Его запирают, как животное, не способное решить самостоятельно. Как же он их всех ненавидит. Он хотел умереть – но его не отпустили. Он сидит в своей палате. Весь мир сужается и свертывается, превращается в грязную комнату с желтыми стенами. Он сидит в этой комнате, и стены внезапно покрываются рябью. Стены ходят волнами, вспучиваются, заворачиваются, и он делает вывод что нет ничего – ни-че-го – статичного. Санитар ему говорит, что со стенами все в порядке. Но потолок давит на него так же, как недавно давило небо. Недавно? Прошла уже целая вечность. Тишина его сводит с ума, пронизывает иглой разум и заполняет до краев черепную коробку. Ему кажется, что он в ней, захлебываясь, тонет. Наступает ночь, и вот он начинает ходить туда сюда, упирается руками в закрытую дверь, долбится, стучит, подходит к окну, слушая взрывающую сознание тишину. Точно так же он заперт в самом себе: клетка, где он обитает один, где он гниет и загибается, и только через окно с решетками он может просто наблюдать за необъятной вселенной. Выход есть откуда угодно – даже из гроба есть возможность попасть куда-либо. Да, отовсюду есть выход, но только не из себя. Ему быстро надоело наблюдать за другими психами, и по несколько часов в комнате отдыха он сидит, наблюдая за тем, как едет люстра или же волнами ходит пол. Время растягивается резиной, как в черной дыре, и каждый миг для него опять, как целая вечность. Ночь. Накачанный препаратами, он сливается со своей постелью. Он никак не может заснуть. Еще один цикл, новая стадия консервации. Он наблюдает, как в его сознании реальность распадается на кусочки, хрупким хрусталем разбивается об бетонный пол его темницы. Наблюдает, как все вокруг фракталит, и он сам падает во фрактал, повторяется и сегментуется рекурсией, а в углу комнаты вдруг из теней скапливается силуэт, образуется чудовище. Он начинает сходить с ума. Любой другой испугался бы на его месте этих галлюцинаций, когда пол проваливается, стены раздвигаются и выворачиваются на изнанку, тени превращаются в монстров и силуэты превращаются в тени, и он сам проваливается в себя бесконечное количество раз, и не за что уцепиться, и некуда встать, опереться так, чтобы пол вновь не превратился в жидкое месиво, в котором ты тонешь, и нет ничего статичного. Любой другой испугался бы, но не он. Ведь он уже умирал, ему плевать на то, что снаружи. И он смеется. Гогочет так, что разрывает легкие, высоко и навзрыд, а его снова связывают санитары и вкалывают галоперидол. Но он не знает, реально ли все это или нет. А есть ли вообще какая-либо еще реальность, кроме той, что у него в башке? Ему все равно. Он не хочет убить их всех: не хочет убить их всех за то, что никого не было рядом, пока он корчился в агонии, утонув в бессмысленности и всеобъемлющей черствости, увядая в осознании, что он лишь только их безмолвный созерцатель; не хочет убить за то, что никто не соизволил оставить его в покое, остаться не причастным именно тогда – только тогда! – когда эта их непричастность ему вообще не всралась; не хочет убить за то, что не дали ему умереть, откачали, выходили, вернули к жизни его уже мертвого; не хочет убить за то, что теперь он заперт не только ментально, но и физически, тонет и теряется теперь уже в собственном восприятии и лежит, лишенный всего, даже первозданной или производной эстетики. Не хочет убить, хоть в голове у него беспорядок и хаос. Убить – это слишком просто.